Текст книги "Записки полярника"

Автор книги: Михаил Муров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Теперь нам не нужно заниматься гидрологическими работами: Шашковский и Муров по собственному опыту знают, какие течения в Британском канале, – смеялся Илляшевич.

Долго еще изощрялись товарищи в остротах и только под утро разошлись спать.

На другой день общими усилиями привезли убитого зверя на нартах к зимовке. Доктор сразу же занялся анатомическим исследованием. Позже он сообщил, что это была медведица, что в желудке у нее было совсем пусто. Во время зимовки мы убедились, что медведи-самцы не ложатся в берлогу. Это является привилегией «слабого пола». В берлогах мы находили или только медведиц или медведиц с потомством. Очевидно, берлоги служили им и «родильным домом».

Между тем со стороны полюса все чаще и чаще приносило студеные ветры и сухие метели.

Умолкла скала Рубини, на которой еще совсем недавно жил веселой жизнью птичий базар, наполнявший бухту неумолчным криком. Во второй половине сентября улетели гаги и гагары, гнездившиеся на низких островах. Наконец холод изгнал и последних чаек, которые особенно часто напоминали своим скрипучим и тревожным криком о приближении полярной ночи.

Теперь солнце, едва поднявшись из-за горизонта, висело в небе часа три-четыре и снова уходило.

Приближение полярной ночи никак не отражалось на спокойном течении нашей зимовки.

В октябре получили радиограмму с ледокола «Седов». В ней было написано: «Земля Франца-Иосифа. Улица Чудной женщины, № 1, зимовщикам. Дорогим друзьям шлем привет со Зверобойки. Воронин. Экслер». Тут надо пояснить, что улица Чудной женщины была в проекте, а пока так называлась тропинка от дома до бани, по которой мы ежедневно ходили.

Судя по радиограмме, ледокол не только залечил раны, но и снова промышлял тюленя в Белом море. В свою очередь мы послали дорогим друзьям наши горячие приветы и пожелали успеха в промысле.

Несмотря на большую загруженность, мы находили время совершать всевозможные экскурсии, тем более что после морозов снова установилась сравнительно теплая погода. Каждому хотелось поближе познакомиться с окружающими нас местами, побывать там, где еще ни разу не ступала нога человека. Меня, как новичка в Арктике, интересовало все, но самым сильным искушением была ледяная пещера, о которой рассказывал Отто Юльевич.

Однажды, выполнив утреннюю работу, я отправился на тузике к таинственному леднику Юрия, где находилась пещера.

До нее было километра три. Издали ледник казался скучным и неинтересным.

Заря еще только занималась. Но когда мое суденышко приблизилось к откосу, который обрывался к морю отвесной стеной, первые лучи солнца осветили ледник, и он засверкал.

Громадная часть ледника Юрия, та, где находилась пещера, была еще не оторвавшимся айсбергом и, как заметил Визе, держалась на честном слове.

Лезть одному в отверстие, придавленное глыбами нависающего льда, было страшно. Однако соблазн увидеть воплощение поэтической грезы, как назвал пещеру Шмидт, был слишком велик. Я решительно направил свою утлую посудину в пещеру, где сразу же погрузился в застоявшийся холод и мрак. Подледный канал манил меня все дальше и дальше.

Наконец тузик вошел в обширный и глубокий грот. В пещере царило безмолвие. Откуда-то сверху, изнутри ледяного свода, струился зеленовато-голубоватый свет. Позже я понял, что это лучи солнца, пробиваясь сквозь толщу глетчера, проникали в пещеру и чуть освещали ее. Свод был украшен ледяными сталактитами-сосульками, между которыми вились всевозможные белоснежные гирлянды, висели бахрома и хвосты инея. На стенах темнели ниши, выступали натечные образования, которые отдаленно напоминали скульптуры неведомых чудовищ и химер. Зеркальная поверхность воды отражала задумчивую неподвижность и великолепие грота.

Я сидел в лодке как зачарованный. Нужно было возвращаться на станцию, а я не мог оторваться от этого чуда полярной природы. Решил закурить. Набив трубку, зажег спичку. Вспыхнувшее пламя точно сдернуло волшебный полумрак. Пещера озарилась мириадами алмазных искр и блеском льда. Вода покрылась красноватыми бликами.

Я поднес спичку к трубке. У кормы послышался легкий всплеск, и на одно едва уловимое мгновение я увидел появившийся из воды неясный силуэт, напоминающий голову и торс человека.

От неожиданности я уронил спичку.

Придя в себя, через минуту зажег вторую, но рядом никого не было. Только по стенам от колеблющегося света ползали танцующие тени. Я далек был от суеверного страха и, конечно, не допускал мысли, что надо мной подшутила какая-нибудь веселая наяда. Но в то же время произошло что-то такое неправдоподобное и сверхъестественное, что, если бы я рискнул рассказать кому-нибудь о случившемся, меня немедленно назвали бы вралем.

«А что если я тюленя принял чуть ли не за русалку?»

Правда, тюленей мы не видели больше месяца и считали, что они уплыли на юг. Но тогда что же это было за видение?

Выбираясь из пещеры, я решил, что стал жертвой собственной разгулявшейся фантазии, хотя подобных явлений за собой никогда раньше не замечал.

На утро следующего дня я вновь отправился в пещеру с твердым намерением развенчить призрак. Больше часа провел я в пещере. Наконец, когда выбрался наружу, на совершенно спокойной глади бухты появилась какая-то странная легкая волна, я затем я увидел на воде черную точку. Точка приблизилась, и я мог теперь разобрать, что это была голова тюленя.

Так вот кто вогнал меня в постыдный страх!

Мне захотелось поближе познакомиться с ним. Я тихо свистнул. В ответ тюлень высоко высунулся из воды, посмотрел в мою сторону, снова скрылся под водой, а спустя минуту появился у самого носа лодки. Это была небольшая нерпочка из семейства тюленей. Вытянув свою почти детскую головку, она бесстрашно смотрела на меня и была так близко, что я видел капли воды на ее золотистой, с черными пятнами шерсти. Мне захотелось погладить ее.

Забытые ныне морские предания и легенды утверждают, что именно эти животные получили поэтическое название сирен и морских дев. Впервые о них писал в I веке нашей эры римский натуралист Плиний Старший. В своей «Естественной истории» он говорил: «Что касается сирен, то слухи о них не сказочные басни, а истинная правда. Они действительно существуют. Их тело в верхней части напоминает женскую фигуру...» Плиний отмечал кротость и понятливость тюленей.

Древние жители Средиземноморья в честь этих животных назвали многие острова и местности: Фока, Фоцис, что на латинском и греческом языках значит – тюлень.

Не скажу, что передо мной была писаная красавица, нет, но это было миловидное, жизнерадостное создание, оно с интересом рассматривало меня своими выпуклыми глазами. Словно угадав мои мысли, нерпа нырнула и, резвясь, стала проделывать в воде всевозможные фигуры, точно выполняла какой-то танец. Движения ее были пластичны, мягки и полны пленительной грации. Я готов был без конца смотреть на нее, но вынужден был нарушить так неожиданно возникшую полярную идиллию. Приближалось время, когда мне надо было возвращаться на станцию.

Однако забыть ее я уже не мог. Установив мачту на нашей шлюпке, ходил под парусом «на свидание» в надежде приручить ее...

С «большой земли» мы часто получали телеграммы. Председатель Арктической комиссии С. С. Каменев сообщал, что Шмидт доложил комиссии об организации и устройстве первой советской колонии на Земле Франца-Иосифа. В одной из телеграмм говорилось: «Арктическая комиссия постановила приветствовать колонию самоотверженных работников на ледяном форпосте Советского Севера и пожелать им бодрости и стойкости в борьбе со стихией».

Из сообщений тех, кто был с нами на «Седове», а также из газет о нашей зимовке знала страна. Нам слали пожелания здоровья рабочие типографии «Мосполитграф», студенты и педагоги Московского политехнического института, пассажиры и команда теплохода «Грузия» и многие, многие другие.

Между тем стремительно приближался день захода солнца. Морозы стали крепчать. На море появился блинчатый лед, а у берега образовался толстый припай. Лодку пришлось вытащить и укрыть на долгое хранение. Мои встречи с нерпой прекратились.

Наступило 24 октября, когда мы увидели солнце в последний раз. Провожать его мы поднялись на вершину ледника.

Далеко впереди, над морем, был разлит багрянец. На склонах глетчеров и кряжистых утесах рисовались тени в синеватых, почти фиолетовых тонах. Дополняли эти краски чарующие нежно-розовые кучевые облака.

Минут через десять из-за горизонта веером вырвались солнечные лучи. Кругом все точно ожило, засияло, а через некоторое время, отражаясь в море, словно в зеркале, на юге показался багровый край солнца. В природе все будто замерло, затаило дыхание. Наступила торжественная тишина. Это было, как говорили полярники прошлого, «величие мига».

Дойдя до какой-то точки, на неуловимые доли секунды солнце, казалось, остановилось. Но в следующий момент оно стало опускаться и утонуло в горящем от заката море. Пораженные, мы одиноко стояли на вершине ледника, озаренные прощальным закатом.

Пока возвращались на станцию, закат постепенно угасал. Когда мы спустились на берег, исчезли и последние отблески. Мрак сгущался, и только на юге оставалась узкая полоска – единственный жалкий остаток волшебного зрелища. В глубинах бархатного небесного свода, точно алмазы, засверкали крупные и яркие звезды. Большая полярная ночь началась и должна была продлиться треть года.

Радостным лаем встретили наше появление псы. У дома мы увидели Володю, который с фонарем свежевал небольшую нерпу. Во время нашего отсутствия она появилась у берега в нескольких десятках метров от нашего дома, и он пристрелил ее. Как знать, не была ли это моя знакомая? Стало невыносимо грустно. Позже Знахарев подарил мне ее шкуру, и я сделал из нее переплет для своего полярного фотоальбома.

Жизнь во мгле

Полярная ночь уже вступила в свои права. Правда, к полудню на юге еще появлялось небольшое светлое пятно – его мы называли дневным светом. Но часа через два даже это пятно поглощала темнота.

Нельзя сказать, что мы легко и просто освоились с полярной ночью. Теперь нам надо было привыкнуть жить не по солнцу, а по часам. Но мало-помалу мы приспособились к новым условиям.

Ежедневно, невзирая на погоду, проводили метеорологические наблюдения, следили за давлением, температурой воздуха, силой ветра, влажностью, осадками.

Движение воздуха, его направление и скорость определяли с помощью шаров-зондов. Иногда к ним привешивали автоматический прибор системы П. А. Молчанова, который мог фиксировать давление в высоких слоях атмосферы. Но мы крайне редко могли пользоваться показаниями этого прибора, так как шары-зонды далеко относило (иногда на несколько километров) и их трудно было найти.

Сводки о состоянии погоды мы передавали в Ленинград, в три адреса: Метеорологический институт, Бюро погоды и Ленинградскую обсерваторию.

В нашем маленьком мире мы жили пока дружно, по принципу взаимных уступок, относились друг к другу с уважением. Не было у нас и скуки: все чем-нибудь занимались.

Так как наши капканы на песцов кто-то отправил в Астрахань, а не в Архангельск, Илляшевич и Алексин соорудили вместо капканов хитроумные «пасти» и ставили их на острове Скотт-Кельти и у скалы Рубини. Кренкель и Шашковский пытались написать оперетту, а я сценарий, но дальше намерений дело не пошло.

Доктор, не находя себе работы по специальности хирурга, придумывал всевозможные медосмотры, а в оправдание говорил:

– Здесь природа властвует над человеком. Как бы здоров, весел и беспечен он ни был по своей натуре, Арктика приводит его в угнетенное состояние, поэтому медицинский контроль должен быть постоянным.

Впрочем Борис Дмитриевич вскоре оставил свои лекции и медосмотры и переквалифицировался в метеоролога.

Незаметно подошли Октябрьские дни. Мы решили отметить этот праздник, как говорят теперь, – на высшем уровне. Накануне были посланы все поздравительные телеграммы. В доме все было вычищено, оставалось вымыться самим.

У нас была баня, которую позже стали называть «папанинской». Наверно, потому, что после нас и он мылся в ней, когда в 1932 году зимовал на Земле Франца-Иосифа. Баня была роскошью, которую не могли позволить себе ни герцог Абруццский, ни Джексон – словом, никто из наших предшественников. Мы же, нагнав пар до любой температуры, залезали на полок и хлестали себя пахучими березовыми вениками, предусмотрительно взятыми на Землю Франца-Иосифа нашим начальником зимовки. Для нас, за восьмидесятой параллелью, это было наивысшим блаженством.

Утром 6 ноября, пока все мы были на работе, Петр Яковлевич Илляшевич решил растопить печь в бане, чтобы нагреть воду. Печь почему-то стала дымить. Илляшевич открыл наружную дверь. Долго возился, пока наконец дрова разгорелись. Петр Яковлевич закрыл парилку и стал ждать, когда надо будет подбросить угля. Вдруг за стеной бани залаяли собаки. Петр Яковлевич хотел схватить винтовку, но вспомнил, что оставил ее в предбаннике. Бросился туда, и тут в пяти метрах от себя увидел медведя, который отбивался от собак. Быстро закрыв за собой дверь, Илляшевич запер ее на крючок, но тут же сообразил, что это не спасет его. Достаточно было медведю, отбиваясь от собак, случайно толкнуть дверь, и она бы открылась.

Илляшевич бросился к окну. Выбил поленцем стекло. Сбросив с себя полушубок, полез в оконный проем, но застрял из-за толстых ватных брюк. В это время медведь уже приближался к двери. Еще несколько мгновений – и он ввалится в парилку. Петр Яковлевич был на грани отчаяния. Каким-то чудом ему удалось все-таки протиснуться в окно, Упал в снег. Выбравшись из сугроба, Илляшевич прибежал в дом, схватил чью-то винтовку и, вернувшись в баню, выстрелом уложил медведя.

Мы, конечно, прекрасно понимали, какой опасности подвергался наш начальник, однако без смеха не могли представить историю, которая с ним приключилась. Откровенно говоря, мы слышали лай собак, но кто мог подумать, что к Петру Яковлевичу, в поступках которого всегда все было «геометрически» правильно, всегда все предусмотрено, мог забраться медведь в тот момент, когда он был безоружен?..

7 ноября утром все, кроме дежурного метеоролога и повара, встали поздно. Идя мыться, мы поздравляли друг друга с праздником и с удивлением вдыхали запах духов, исходивший от Шашковского.

– Откуда сие? – спросил доктор.

– Это Жорж привез в чемодане... Красавицу с черной маской на лице, – пояснил Алексин.

Оказалось, что перед отъездом из Ленинграда дама сердца Шашковского, для того чтобы он всегда помнил о ней, положила в его чемодан флакон своих любимых духов.

По-видимому, пробка была плохо закрыта и половина их вылилась на белье и костюм. Конечно, этот случай стал пищей для всевозможных шуток.

Официальная часть праздника в честь XII годовщины Великой Октябрьской социалистической революции началась с торжественного подъема флага на флагштоке дома и трехкратного салюта из винтовок, Затем мы слушали по радио трансляцию парада на Красной площади.

В это время повар Владимир Антонович в ослепительно белой куртке и таком же головном уборе начал священнодействовать на камбузе, готовя праздничный обед.

Выход товарищей к столу был торжествен. Обычно мы носили ватники. А тут все явились в элегантных костюмах, белоснежных сорочках и щегольских ботинках.

За обедом Илляшевич зачитал праздничные телеграммы. Особенно порадовали нас поздравления Комитета старых большевиков, артистов Московского Художественного театра. Ленинградская обсерватория благодарила за великолепные метеосводки. Было много поздравлений от рабочих заводов Ленинграда и Москвы, сотрудников научных учреждений и от Института истории искусств.

После чтения телеграмм Петр Яковлевич поднял бокал и произнес речь:

– Юлиус Пайер, отмечая всесокрушающую, неодолимую мощь Ледовитого океана, говорил о Земле Франца-Иосифа: «Пройдут века, а эти негостеприимные берега останутся все теми же, и снова здесь воцарится нарушенное нами великое одиночество...» Как видим, он оказался плохим пророком. Великое одиночество навсегда нарушено нами, и полярная пустыня не стала пустым местом. На этой земле, на 81° северной широты, сегодня мы празднуем двенадцатую годовщину нашей революции. Я счастлив и горд, что первая зимовка на этой земле была поручена нам. Да здравствует наша великая Родина и Советская власть!

Затем мы спели «Вихри враждебные», «Марш Буденного». Конечно, неисчерпаемой темой были воспоминания о революционных днях, походах и делах в гражданскую войну.

После обеда решили сделать прогулку к леднику, но едва вышли, как увидели северное сияние. Это природное явление, объяснения которому мы в ту пору еще не знали, уже не волновало нас, потому что случалось довольно часто. Но сегодня, как никогда, сияние было удивительно разнообразно. Оно переливалось тончайшими оттенками радуги, исчезало и снова появлялось.

Молча стояли мы на берегу и смотрели на эту красоту. Особенно поразили нас на черном звездном небе лучезарные дуги над горизонтом: белые, ярко-зеленые, красные (почти рубиновые) лучи создавали громаднейший веер.

В следующий момент наше внимание привлекли спускающиеся откуда-то из тьмы лучи, образующие как бы сотканную из золота ткань. Развертываясь в гигантское драпри, она повисла над бухтой, и тут мы увидели в ее переливающихся складках айсберг. Он выглядел громаднейшим самоцветом. Мы решили, что он оторвался от ледника Юрия и сказочная пещера перестала существовать. Летом мы убедились, что так оно и было.

Интенсивность сияния неожиданно стала возрастать. В разных участках небосвода появились новые, собранные в пучки изумрудные лучи. В западной части неба образовалась широкая сверкающая полоса. Она свертывалась в спираль, затем, растягиваясь, стала носиться по всему небесному своду.

Казалось, полыхало уже все небо.

Но вот сияние стало подтягиваться к полюсу, затухать и исчезать. Мы думали, что оно кончилось, и хотели уже возвращаться домой, но в это время в зените с необычайной силой засияла лучезарная корона. Это был апофеоз сияния. Вскоре все поглотил мрак.

В конце ноября наступил самый тяжелый период полярной ночи, когда не стало даже полуденных сумерек. Два месяца нам предстояло жить в полной тьме. Окружающие предметы можно было различать лишь в двух-трех шагах.

Тьме сопутствовали холод и бури. В эти дни температура воздуха понизилась до минус 32°. Подул ветер с сухим снегом, который затем перешел в бурю северо-восточного направления. По данным наших метеорологов, ветер доходил до ураганной силы, дул со скоростью 40 метров в секунду. Так продолжалось трое суток.

Особенностью штормов на Земле Франца-Иосифа является то, что они дуют при весьма низких температурах. В такие дни создаются условия еще более суровые, чем зимой возле Верхоянска, хотя именно это место считается в нашей стране «полюсом холода».

Работа метеоролога в таких условиях трудна и рискованна. В сильную пургу легко заблудиться, наткнуться на медведя. Наблюдения приходилось делать вдвоем, а иногда и втроем.

Из-за пурги большую часть времени мы проводили дома.

Времени для бесед, охотничьих рассказов и «подначек» было предостаточно. Однажды мы затеяли очень интересную дискуссию на тему: «Открыл ли Пири Северный полюс?» Мнения разделились, и полемика продолжалась чуть ли не целую неделю.

В начале века человечество еще не знало как следует своей планеты. Одной из тайн были полюсы Земли. Среди ученых не было единого мнения об их физической природе. Одни считали, что на полюсах – полярные моря, свободные для плавания парусников.

Другие утверждали, что там – земля, третьи предполагали, что там – сплошной лед.

Было заманчиво стать первым человеком, ступившим на полюс, где никогда никого не было, и группы отважных исследователей одна за другой отправлялись в далекие рискованные путешествия. Но вскоре это благородное начинание превратилось в открытую борьбу наций за честь флага, которому суждено будет первым развеваться там, где сходятся меридианы. Австрийские, шведские, английские, американские, норвежские, итальянские экспедиции устремились к Северному полюсу. Но многие исследователи, не достигнув цели, отступили или нашли свою могилу в полярной пустыне.

Наиболее упорным участником этих «международных скачек», как называл полярные экспедиции Карл Вейпрехт, был американец Роберт Пири. 6 апреля 1909 года в 6 часов утра он достиг Северного полюса, водрузил там флаг Соединенных Штатов Америки и оставил в бутылке записку, в которой сообщал, что он, Пири, после 27 переходов достиг полюса, что возглавляемая им экспедиция была снаряжена Нью-Йоркским арктическим клубом.

Возвращаясь в Нью-Йорк, Пири послал президенту Соединенных Штатов Америки телеграмму следующего содержания: «Приношу Вам в дар Северный полюс». Президент не без остроумия ответил: «Благодарю за столь щедрый дар, но не знаю, что с ним делать».

Когда Пири узнал, что за год до него, 21 апреля 1908 года, на Северном полюсе побывал его соотечественник Фредерик Кук, это как громом его поразило. Еще не ознакомившись с материалами экспедиции Кука, Пири обвинил его в шарлатанстве, наглом обмане и стал доказывать, что Кук на полюсе не был, Кук стал защищаться. Между двумя известными полярными исследователями разразился на весь мир довольно неприглядный скандал, в котором спорящие не выбирали ни выражений, ни средств. Вокруг этого спора разгорелись страсти среди общественности Америки и Европы.

Известный полярный путешественник Грили заявлял, что Северный полюс открыл Кук. Друг и сподвижник Нансена Свердруп также писал, что нет оснований сомневаться в успехе Кука. На стороне последнего был и Амундсен.

Но Нью-Йоркский арктический клуб и могущественнейшая пресса Херста защищали Пири. Они поливали Фредерика Кука грязью, обвиняли его в преступлении, не предусмотренном ни одним кодексом мира, а именно: в покушении на кражу бессмертия в истории!

Наконец в этот спор вынужден был вмешаться конгресс США, который назначил специальную комиссию для проверки открытия Пири.

К этому времени были тщательно рассмотрены материалы, представленные экспедицией Кука. Ученые установили, что Кук не дошел до Северного полюса, потому что его подвели приборы, которыми он пользовался.

Что касается Пири, то комиссия конгресса объявила, что он открыл Северный полюс. Но несколько позже было обнаружено, что и он не дошел 1,5° до желаемой точки. А это составило 167 километров. Когда в 1911 году Пири получал от американского правительства звание адмирала, в грамоте первоначальный текст «за открытие полюса» был заменен другим.

Многие географические общества мира, в том числе Русское, приняли к сведению сообщения об экспедиции Пири, но от поздравлений воздержались, считая полюс недостигнутым.

В 1913 году к Северному полюсу отправилась экспедиция Георгия Яковлевича Седова...

Итак, бури часто приковывали нас к дому. Если мы не вели дискуссий, то играли в шахматы, слушали граммофонные пластинки с записью арий и песен в исполнении Шаляпина, Собинова, Вяльцевой, Паниной. Не скрою – общей любимицей была Вяльцева.

В один из таких вечеров мы неожиданно услышали тяжелые шаги по крыше нашего дома.

– Медведи! Вот дьяволы! Они проломят крышу!

Дело в том, что наше жилье с северной стороны было совершенно занесено снегом, и не требовалось усилий, чтобы подняться на крышу. Илляшевич, Шашковский и Знахарев, схватив винтовки, бросились из дома. В темноте кто-то из них чуть не наступил на медведя, который в ожидании добычи расположился на крыльце. Отпрянув назад, выстрелил. Со зверем было покончено.

Через несколько секунд товарищи уже открыли пальбу по крыше, где находились еще два медведя. Стреляли наугад (мушки было не видно), и поэтому безрезультатно. Услышав выстрелы, из своего убежища выскочили собаки и набросились на медведей. Звери, преследуемые псами, пустились наутек.

Когда вернулись на станцию и стали разряжать винтовки, то оказалось, что Шашковский, расстреляв все патроны, гонялся за медведями с незаряженной винтовкой. По этому поводу все очень смеялись.

Вечером того же дня получили радиотелеграмму корреспондента ТАСС Исаака Борисовича Экслера, который сообщал, что закончил книгу о нашей экспедиции. Предисловие к ней написал Отто Юльевич Шмидт.

Спустя неделю Эрнст принял тревожные сигналы SOS. Оказалось, что у острова Врангеля еще осенью льды затерли две американские шхуны «Нанук» и «Иллюзия», идущие с грузом пушнины. На помощь им из Нома на Аляске поднялись в воздух два самолета. Летчик Бен Эйельсон совершил посадку на лед у одной из шхун и вывез часть пушнины. Но из второго полета экипаж не вернулся.

Вскоре мы узнали, что по указанию Советского правительства летчики М. Т. Слепнев и В. А. Галышев немедленно приступили к поискам пропавших. Позже, уже в середине февраля, нам сообщили, что удалось найти останки летчика Эйельсона и бортмеханика Борланда, которые были доставлены на Аляску.

В эти же дни получили вторую печальную весть. Со станции Юшар сообщили, что один из зимовщиков заболел цингой и находится в тяжелом состоянии. Это удручающе подействовало на товарищей, и в адрес Управления по обеспечению безопасности кораблевождения на Севере, в распоряжении которого находился ряд береговых станций, было сказано много нелестных слов: там ежегодно болели и гибли зимовщики, но руководство никаких мер не принимало.

Нам стало известно также, что на Ляховском острове архипелага Новая Сибирь станция консервировалась и зимовщики, как мы поняли, должны были добираться до Якутска на собаках.

Последнее известие всех нас удивило. Начальника зимовки Николая Васильевича Пинегина мы знали как участника седовской экспедиции 1913 года и не могли понять, как он, опытный полярник, находясь сравнительно недалеко от населенных пунктов Казачье, Булун, допустил консервацию зимовки. В крайнем случае он мог затребовать нужные продукты, и их бы доставили на собаках или оленях. Но, видимо, положение было таким тяжелым, что Якутская комиссия Академии наук, в ведении которой находилась эта станция, распорядилась зимовку не продолжать.

С продуктами и у нас дело обстояло неважно. К 15 декабря почти кончились лук и чеснок. Только на экстренный случай начальник зимовки оставил несколько головок того и другого. Картофель тоже был на исходе. Естественно, поводов к размышлениям было больше чем достаточно, хотя мы по-прежнему были оптимистично настроены. Однажды, шутки ради, Кренкель задал доктору вопрос:

– Эскулап! Ты когда устроишь партсобрание по текущему вопросу?

А надо сказать, что доктор был единственным среди нас членом партии и представлял собой самую северную в мире партийную ячейку.

– На бюро еще не решали этого вопроса,– ответил Георгиевский.

– Нужно собрание, Некоторые товарищи сбили сон и даже за тарелкой зевают, а ночью мучаются от бессонницы, бродят по дому, мешают спать другим, – заметил кок, подавая обед.

(Вскоре собрание состоялось. Единственными насущными вопросами были: как противостоять влиянию ночи? Как бороться с цингой?

Был зачитан список рекомендаций:

1) неуклонно придерживаться режима дня, который кое-кто стал нарушать;

2) днем вести борьбу со сном. Во всякую погоду ходить на лыжах не менее двух часов. Если погода не позволяет, гулять без лыж;

3) перед сном гулять еще не меньше часа;

4) чаще ходить на охоту. Если нет луны, брать с собой фонари;

5) пить горячую медвежью кровь и принимать ежедневно по сто граммов свежего медвежьего мяса;

6) если у кого появится плохое настроение, не выходить из своей каюты и не портить настроение другим;

7) ночью тем, кто не может спать, не мешать спящим товарищам;

8) свет в доме гасить в 23 часа.

Тут же доктор вывесил в кают-компании громадный плакат с надписью: «Пролетарии! На лыжи!!!»

Однако при обсуждении рекомендаций возникли разногласия. Некоторые товарищи стали доказывать, что Нансен во время зимовки на Земле Франца-Иосифа не соблюдал никаких режимов и спал чуть ли не целыми сутками.

– Да, он не соблюдал режима, но для этого надо быть Нансеном, – ответил Борис Дмитриевич.

Мы знали, как воспитывался Нансен. Девятилетним мальчишкой он был определен в школу, находившуюся в 3 километрах от его дома, и, следовательно, каждый день проходил 6 километров. Затем мать отдала Фритьофа в школу плавания. Это добавило еще 6 километров к его ежедневному моциону. Зато двадцатилетний Нансен был атлетом необычайной силы, чемпионом по конькам, замечательным лыжником, взявшим всенорвежскнй приз. Потом он впервые в истории пересек Гренландию на лыжах.

Мы не были воспитаны, как Фритьоф Нансен, Чтобы быть здоровыми и работоспособными, нам следовало придерживаться режима, поэтому мы согласились со всеми рекомендациями врача.

На другой день бурю сменила ясная морозная погода, и все мы отправились на лыжную прогулку.

В небе появилась полная луна с бесчисленной свитой звезд.

Мы шли по сияющей лунной дороге. Отражаясь во льдах и мириадах снежинок, вечно безмолвная, с задумчивым голубоватым светом, луна казалась таинственной. Воздух, лишенный микроорганизмов, пыли и испарений, делал ее ближе, крупнее. Луна, так гармонично сливалась с полярным ландшафтом, что представлялось, будто у нее нет и не может быть другого мира, кроме Арктики.

21 декабря снова завыла вьюга. Опять потянулись нудные дни в четырех стенах. Особенно было тяжело днем, когда надо было бороться со сном. Мы с Борисом Дмитриевичем пытались заниматься немецким языком, но на полуслове засыпали.

Петр Яковлевич почти ежедневно ходил проверять свои капканы. Долгое время ни один песец на приманку не шел. В последние дни повадился, видимо, какой-то хитрый песец, потому что несколько раз подряд приманка была съедена, а зверь не попался.

Нам это казалось невероятным, но однажды в доказательство начальник принес на станцию, клок шерсти, застрявший в капкане. Мы внимательно осмотрели его и готовы были согласиться с Илляшевичем, но Алексин долго тер клок пальцами, нюхал, а затем молча оделся и вышел из дома. Вскоре он вернулся и принес второй точно такой же клок шерсти. Оказалось, что виновен был не песец, а любимец доктора – пёс Сынок, которого мы звали «грозой медведей». Конечно, Сынка за его предприимчивость посадили на цепь.

Через несколько дней на капкан, поставленный Петром Яковлевичем, набрел медведь. Зверь поломал все сооружение Илляшевича. С тех пор песцовый промысел у нас прекратился. Вообще надо сказать, что на Земле Франца-Иосифа песцов было мало.

В эти дни из Института по изучению Севера пришло важное сообщение о готовящемся Фритьофом Нансеном полете на дирижабле «Граф Цеппелин», Экспедиция, возглавляемая знаменитым норвежцем, намеревалась исследовать никем до сих пор не изученную как следует атмосферу Арктики, посетить Северную Землю, оставшуюся белым пятном на карте, и, наконец, высадить сроком на два года на дрейфующий лед группу зимовщиков, устроив на льду радиостанцию.