Текст книги "Записки полярника"

Автор книги: Михаил Муров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Курс – норд

Под мерный перестук гребного винта «Седов» вышел в Белое море.

Мы с Кренкелем стояли на палубе, смотрели на пустынный берег, вдоль которого шло наше судно, и, прощаясь с землей, кидали в море мелкие монеты.

Справа по борту показался небольшой низменный остров Мудьюг. На нем отчетливо виднелась черная, словно обгоревшая башня.

В 1919 году, объяснил мне Кренкель, здесь интервенты и белогвардейцы замучили сотни борцов за Советскую власть. Башня поставлена в память о них. Все суда, проходя мимо Мудьюга, салютуют гудками и приспускают флаги.

Наш ледокол, поравнявшись с островом, тоже дал три гудка и приспустил флаг.

За Мудьюгом снова потянулся унылый берег, и только иногда встречались одинокие рыбачьи деревушки. Мы пошли в кают-компанию, где Отто Юльевич читал корреспонденцию, полученную им в Архангельске.

– Очень много интересных писем, – сказал Шмидт. – Хочу прочесть вам некоторые из них. Вот послушайте. Пишет счетовод одного мелкого кооператива Владимирской губернии: «Всю жизнь с детства я мечтал о путешествиях, о далеких странах, но дальше своего города нигде не бывал. В то же время есть люди, которые ни о чем не мечтали, но им все удается. От вас зависит разрушить эту нелепость и сделать счетовода счастливым. Я прошу взять меня в экспедицию. Уверен, что смогу быть полезным». Я уже послал ответ, обещал взять его в следующий раз...

Было много писем от женщин. Одна ленинградка сетовала на то, что «его величество мужчина» почему-то может странствовать, открывать полюсы, земли и острова, а женщина из-за глупой суеверной традиции не может даже плавать на корабле, якобы по той причине, что ее присутствие приносит несчастье. Дальше автор письма напоминала о равноправие настаивала на приглашении ее в экспедицию без скидок на «слабый пол».

– Обычная женская экзальтация, – заметил Визе.

– Я не моряк, но разрешил бы женщинам работать на кораблях и зимовках, – возразил Шмидт.

– Только не на зимовках. Это приведет к нежелательным драматическим коллизиям, – не сдавался Владимир Юльевич.

Наступило время обеда, и дискуссию пришлось отложить.

Вечером мы приблизились к берегу Кольского полуострова. У Сосновецкого маяка пересекли Полярный круг и как бы перешагнули из одного мира в другой.

Ночью прошли «горло» Белого моря, которое моряки называют «кладбищем кораблей». Особенно много судов потерпело здесь крушение во время первой мировой войны.

«Ворота» в Ледовитый океан были открыты. Впереди перед нами лежала Арктика. Мы уже ощущали ее холодное дыхание. Шашковский по этому поводу шутливо заметил:

– Это потому, что полюс открыть – открыли, а закрыть забыли.

Баренцево море встретило нас враждебно. С утра подул крепкий северо-восточный ветер. Небо затянули тяжелые, словно свинцовые, тучи. Вскоре по поверхности моря заходили беспорядочные, взлохмаченные волны. Начиналась качка. Над мачтами с хищным криком закрутились буревестники.

Настроение членов экспедиции заметно упало. Веселые разговоры и смех словно сдуло первыми порывами ветра. Понемногу все разбрелись по своим каютам и приняли горизонтальное положение на койках.

На палубе остались только члены экипажа. На мостике нес вахту старпом Юрий Константинович Хлебников, именем которого будут названы в будущем острова в Арктике. Матросы протягивали вдоль палубы страховочные леера, задраивали горловины люков и проверяли крепления палубного груза.

К полудню шторм достиг ураганной силы. Он выл, ревел и грохотал. Горизонта не стало видно, а вокруг «Седова» ходили косматые водяные горы. Вихри ветра, срывая их пенистые гребни, неслись куда-то, обволакивая корабль соленой пылью и колючим снегом. Волны с остервенением били в борта судна, обрушивались на палубу, угрожая смыть надстройки и все, что плохо прикреплено.

– Не нравится мне этот шторм. Нагонит много льда из Карского моря! – прокричал мне Визе.

Наступило время обеда, и мы с Владимиром Юльевичем спустились в кают-компанию. Там сидело всего три человека.

– А где же остальные наши сотрапезники? – озабоченно спросил Воронин.

– Я звал всех, но они отказываются, говорят, что больны, – доложил неразлучный спутник капитана буфетчик Иван Ефимович Екимов.

– А у меня, наоборот, разыгрался аппетит при виде пирогов с семушкой, – заметил старший механик Егор Алексеевич Шиповаленков, – очевидно, шторм действует.

В это время в дверях нашей кают-компании появился третий помощник капитана Борис Ефимович Ушаков.

– Сейчас с юта чуть не смыло кинооператора. Его успел схватить кочегар Баев и вместе с аппаратом втащил в кубрик.

– Я должен был запечатлеть шторм, – оправдывался пришедший вслед за Ушаковым Петр Константинович Новицкий. – Это были бы мировые кадры. На просмотре все заболели бы морской болезнью.

– Тут вам не киностудия, – недовольно заметил капитан и ушел к себе в каюту.

Эрнст и я решили после обеда часик-другой вздремнуть и направились к себе. Проходя мимо камбуза, услышали голос кока, ругавшего шторм:

– Ни налить, ни удержать кастрюли... Все ездит, выплескивается, вылетает...

В нашей каюте, где кроме нас «обитали» три представителя прессы, царил хаос. На полу, в воде, как дредноуты, где плавали, а где стояли «на мели» чемоданы, табуреты, опрокинутый стол. Между ними то выплывали, то снова тонули чьи-то тапки, носки и какое-то белье.

Ярость разгулявшейся стихии ощущалась в каюте значительно сильнее, чем на палубе. На койках невозможно было лежать, так как они были сделаны вдоль бортов, а по ним все время, сотрясая корабль, с грохотом били волны.

Когда мы вошли, цепляясь за все, что оказывалось под рукой, с пола силился подняться корреспондент ТАСС Исаак Борисович Экслер, только что выброшенный из койки.

– Какая мучительная пытка эта качка! – жаловался он.

– На море погода всегда назавтра обещает быть лучше, – попытался утешить я.

– Идите на воздух. Плотно пообедайте и выпейте вина... – посоветовал Эрнст.

...Всякий раз, когда корабль кренился на борт, казалось, что это в последний раз и судно вот-вот перевернется. В каюте становилось совсем темно. Но вскоре нос опять поднимался на поверхность и слышно было, как над головой, на полубаке, с шипеньем и клокотаньем бесновалась вода. Ища выхода, она как-то проникала через верхнюю палубу и заливала нашу каюту.

В других каютах было не лучше. Плохо чувствовали себя и рабочие. Они проклинали день и час, когда согласились ехать на Землю Франца-Иосифа.

Тяжело приходилось всей команде судна. Однако хуже всех было кочегарам. Стараясь удержаться на ногах, они пытались забрасывать уголь в топку, но лопаты упрямо поворачивались в сторону. Еще труднее было, когда приходилось чистить топки. Раскаленный шлак рассыпался на палубе. Спасаясь от него и стараясь залить его водой, люди прыгали в полутьме, в горячем пару.

В течение двух суток шторм терзал седовцев. Наконец он начал стихать, небо посветлело. Буря постепенно удалялась на юго-запад. Вскоре лучи солнца, прорываясь сквозь поредевшие облака, радугой заиграли на гребнях волн.

Один за другим стали появляться на палубе бледные, измученные и проголодавшиеся товарищи. За ужином Визе сообщил, что шторм был не менее десяти баллов.

– Ну это еще пустяки, – заметил Отто Юльевич. – Вот на обратном пути, когда пойдем порожняком, тогда нас качнет по-настоящему.

– Неужто будет хуже, чем было? – озадаченно спросил впервые вышедший в море судовой врач Белкин.

– Наступит осень, а это время штормов, – озорно улыбаясь глазами, поддержал Шмидта капитан, – А чего вам теперь бояться? Вы приняли крещение и будете чувствовать себя, как ложка во щах.

Утром 23 июля океан было не узнать. Он дышал спокойно и ровно. Небо очистилось. Солнце весело катилось вдоль горизонта. На корабле началась обычная размеренная жизнь. «Седов» шел со скоростью 9 миль в час. Корреспонденты на машинках отстукивали репортажи о пережитом шторме. Научные работники продолжали свои исследования.

Метеорологические наблюдения не прерывались даже во время шторма. С момента выхода из Архангельска показания приборов снимались каждые четыре часа, независимо от погоды.

Ежедневно с борта ледокола в разных широтах выбрасывали бутылки из толстого стекла. Для того чтобы их в море носило течением, а не ветром, в бутылки наливали столько цемента, чтобы из воды высовывалось лишь горлышко. Внутрь бутылок вкладывали открытки с текстом, напечатанным на нескольких языках. Они содержали просьбу сообщить, где и когда бутылка найдена. На каждой открытке был указан адрес: «СССР. Ленинград, Институт по изучению Севера». Пробки заливали варом, чтобы в бутылки не проникла вода.

Трудно было сказать, когда и в чьи руки попадет наша бутылочная почта. Могло произойти и так, как было с письмом Христофора Колумба, который в 1493 году, во время плавания к берегам Америки, бросил в океан бутылку с посланием королеве Изабелле I. Послание это дошло по адресу, но... лишь в 1852 году, и было вручено королеве Изабелле II.

Однако известен и другой случай, когда бутылка, брошенная у берегов острова Ньюфаундленд в Северной Америке, пересекла тот же Атлантический океан всего за 33 дня. Ее подобрали у берегов Ирландии. В среднем бутылка плыла со скоростью 80 миль в сутки.

На протяжении веков бутылки были вестниками трагических событий. В 1784 году японский моряк Мате Уяма со своим судном отправился на поиски морских кладов. Во время бури судно разбилось о коралловые рифы в Тихом океане, но команда спаслась.

Терпя бедствие и голодая, Мате Уяма подобрал щепку от разбитого корабля, нацарапал на ней историю гибели судна, запечатал в бутылку и доверил волнам. Океан с изумительной точностью доставил это своеобразное SOS на берег у деревни Хиратемура, где родился Мате Уяма, но, увы, спустя 150 лет...

С древнейших времен бутылка помогала сначала морякам, а потом ученым исследовать пути морских и океанских течений. Пользуются ими и сейчас, хотя основные исследования ведутся теперь на плавучих маяках, плавучих метеорологических станциях и на специальных экспедиционных океанографических судах.

Во время нашего плавания к Земле Франца-Иосифа ученые – члены нашей экспедиции – занимались также измерением морских глубин.

Исследовать глубины вод на ходу ледокола нельзя: показания будут неточными. Поэтому устраивали остановки, или, как их называли, океанографические станции. Во время нашего плавания было сделано 20 станций в тех местах океана, где до нас не производились исследования. Ледокол останавливали, вахтенный штурман определял положение судна. Только после этого научные сотрудники спускали с кормы на дно моря на пеньковом тонком лине или стальном тросике груз, обычно называемый глубоководным лотом.

Максимальная глубина, которую нам удалось определить, находилась в Баренцевом море на 80° северной широты. Она оказалась равной 434 метрам.

Сейчас этот допотопный метод промера глубин почти не применяется. Лот заменен эхолотом, который открыл широкие возможности для точного измерения глубин в открытом океане. С его помощью можно обнаружить на дне горные хребты, одиночные горы, плато, каньоны, короче – узнать весь рельеф морского дна.

Во время остановок нашего судна измерялась температура воды, определялись ее соленость и другие свойства. В придонном слое моря Королевы Виктории обнаружили на глубине 150 метров самую высокую плюсовую температуру.

На 79° северной широты зарегистрировали самые низкие температуры – минус 1,78° Цельсия. Научные сотрудники экспедиции опускали в море трал-планктонную сетку (двойной мешок, прикрепленный к металлической раме). Ее волокли по дну и соскабливали поверхностный донный грунт. Вместе с ним в мешок попадали разные морские жители: морские звезды, ежи, похожие на огурцы голотурии и многое другое. Эти дары моря тут же тщательно изучались.

Шмидт, старший механик ледокола Шиповаленков, начальник зимовки Илляшевич и я занялись осмотром катера, который был погружен на судно перед самым отходом в плавание. Он был настолько почтенного возраста, что Отто Юльевич называл его «ботом Петра Великого».

Дело в том, что заказанный для нас в Норвегии катер, как и следовало ожидать, не был готов к сроку, и начальнику зимовки ничего не оставалось, как взять с собой поднятый со дна моря бот «Грумант». Это было беспалубное парусно-моторное небольшое суденышко с замечательным безотказным нефтяным двигателем. Он мог развивать скорость до 5 узлов. В 1924 году на этом боте Самойлович исследовал Южный остров Новой Земли.

После тщательного осмотра двигателя и корпуса все пришли к единодушному мнению, что плавать на этой старой, хотя и заслуженной «посудине» среди льдов будет далеко не безопасно, и решили не оставлять его на Земле Франца-Иосифа, а отправить обратно в Архангельск на ремонт.

Под вечер на 71° северной широты мы вошли в густо-синие воды теплого течения Гольфстрим.

Измерения придонной температуры в струях Гольфстрима показали плюс 1,3° Цельсия, а температура воздуха, хотя было 24 июля, упала до нуля.

– Через несколько часов войдем в лед, – сообщил капитан, указывая на белесое, словно вылинявшее, небо, и пояснил: – Небо в Арктике, как зеркало, показывает все, что находится под ним. Боюсь, что нас ждут большие скопления льда.

Часа через два мимо нас в величавом спокойствии проплыла большая ледяная гора. Ее острые пики и тупые изломы, лишенные какой-либо симметрии, создавали причудливые и замысловатые очертания.

– Это всего лишь остаток айсберга, один из осколков, – разочаровал нас Визе.

– Пошел на юг помирать, – пошутил кто-то на баке.

Вскоре нас «приветствовали» еще несколько айсбергов, а на широте 77° 08' появились редкие узорчатые льдины, уже обсосанные волнами и лучами солнца. Чем выше поднимались мы по градусной сетке, тем больше их становилось. Они уже «стадами» плыли нам навстречу.

Стоявший на вахте второй помощник капитана Федор Васильевич Падорин дал команду выбрать лаг. В шесть часов вечера уже невооруженным глазом стала видна по курсу сплошная белая полоса льда. Мы подходили к кромке «застывшего моря».

В широте 77° 17' «Седов», не сбавляя хода, вошел в мелкобитый лед. Весь корабль сразу наполнился грохотом: это льдины ударяли о борт ледокола.

Через несколько часов «Седов» сбавил ход и стал давать короткие гудки.

– Что случилось? – удивленно спросил корреспондент «Северной правды» Михаил Тимофеевич Весеньев.

Мы вышли на палубу. Нас окутал густой туман. В это время над головой снова раздался низкий, мощный бас ледокола. Гудок этот долго несся вдаль и где-то медленно затухал. Ничего не понимая, мы прошли на нос корабля.

– На баке лучше смотреть вперед! – раздался голос вахтенного.

Мы различили на мостике закутанные в дождевики фигуры капитана и вахтенного штурмана.

– Есть лучше смотреть! – ответил впередсмотрящий.

– В этом молоке разве что-нибудь можно увидеть? – заметил Шашковский.

– Недоглядишь оком – враз поплатишься боком, – окающим поморским говорком проговорил матрос. – В один из таких туманных дней наш второй помощник, будучи капитаном парохода, посадил его на мель.

Внезапно гудок прервался.

– Уйти всем с бака! – услышали мы голос капитана.

Опять раздался гудок, но где-то совсем недалеко снова оборвался, словно встретил препятствие. Мы услышали звонки машинного телеграфа, и ледокол, резко застопорив, стал быстро идти назад. Он как бы убегал от опасности. На корабле воцарилась тревожная тишина. Перегнувшись через поручни капитанского мостика, штурман и капитан напряженно вглядывались в туман.

Прошло немало томительных минут. «Седов», изредка давая гудки, продолжал лихорадочно отступать.

– До отказа право на борт! – раздалась на мостике энергичная команда.

– Есть до отказа право на борт! – ответил рулевой, и стало слышно, как он быстро перекатывал штурвал.

Не понимая причины тревоги, мы, затаив дыхание, тоже впились глазами в туман. Из серой мглы стал вырисовываться идущий на корабль громаднейший айсберг. Казалось, еще мгновение – и нас постигнет участь «Титаника». Но «Седов» продолжал отходить, уступая дорогу, и айсберг, медленно пройдя перед носом ледокола, растаял в тумане. Все облегченно вздохнули.

Утром в кают-компанию вошел судовой радист Евгений Николаевич Гиршевич и передал Отто Юльевичу радиограмму.

– Товарищи! – сказал Шмидт. – Председатель Арктической комиссии Совета Народных Комиссаров Сергей Сергеевич Каменев шлет всем привет и желает счастливого плавания. – И, обратившись к радисту, спросил: – Евгений Николаевич, что слышно в эфире? Норвежцев не перехватили?

– Нет, там, на западе, у кромки льда, и на Шпицбергене собралось много иностранных судов, их станции забивают эфир. Какие-то туристы с американского корабля «Хобби» по радио просят город Тромсё и заказывают в отеле номер с горячей водой...

Владимир Иванович Воронин усмехнулся.

– «Хобби», – пояснил он, – это парусная яхта сумасбродной американской миллионерши мисс Бойс. В прошлом году ей взбрело в голову искать потерпевших катастрофу итальянцев и Амундсена. Говорят, что место, где дирижабль «Италия» разбился и где надо искать пострадавших, ей указали духи на спиритическом сеансе!

– Она действовала «наверняка», не в пример нам с вами, Владимир Иванович, – отозвался Визе.

– Мы встретились с яхтой «Хобби» в Баренцевом море, – продолжал рассказывать Владимир Иванович, – командовал яхтой капитан Риссер-Ларсен... Тот самый, который сейчас возглавляет норвежскую экспедицию на Землю Франца-Иосифа. Тогда мне было приятно познакомиться со знаменитым капитаном и участником двух экспедиций Амундсена. Мы согласились обменяться визитами, но неожиданно на борт «Седова» с ним прибыла сухопарая дева мисс Бойс. Честно говоря, ее появление надолго испортило мне настроение. Я не обучен светскому этикету и принял ее, по-видимому, грубовато. Она долго с любопытством рассматривала меня в лорнет, потом сказала: «Очень рада пожать руку советскому капитану в ничейных местах, где властвует только девственная природа». Я вынужден был указать ей, что воды, в которых сейчас плавает «Хобби», не ничейные, а советские. Это, видимо, ей не понравилось, и визит быстро закончился.

– В прошлом году на Шпицбергене мы видели много подобных богатых бездельников, – сказал Самойлович. – Все они жаждали приобщиться к полярной романтике. А сто лет назад одна лишь мысль об этой далекой земле вызывала у европейцев панический страх. Был даже такой случай, когда преступник, которому предложили вместо смертной казни зимовку, отказался от нее.

По мере того как «Седов» поднимался все выше и выше по градусной сетке, ледовая обстановка быстро менялась. Льда становилось все больше, а чистой воды все меньше. На 77° 34' пошли сплошные ледяные поля. Они были мало торосисты, и небольшая их толщина– не более 70—80 сантиметров – указывала на то, что это был годовалый лед.

Не вступая в борьбу с ними, Воронин, как по каналам, повел ледокол разводьями. О том, чтобы придерживаться курса, теперь не могло быть и речи. Шли туда, куда вели разводья. Встречающиеся между полями перемычки «Седов» разбивал с ходу. 25 июля на 77° 50' разводьям пришел конец, и крепкие скулы бортов ледокола уперлись в ледяной пак – многолетний спрессованный монолит, толщиной от 3 до 5 и более метров.

Воронин долго и упорно пытался форсировать его, долбил, как каменную стену, но все усилия были тщетны. Силы были слишком неравны. За вахту продвинулись не более чем на 350 метров.

– Лбом льда не прошибешь, – раздраженно проговорил капитан и дал команду вытравить пар.

«Седов», окруженный громаднейшими торосами, уныло застыл. В довершение всего густыми хлопьями повалил снег. Во всем мире было лето. Для нас наступила зима.

Корреспонденты, как всегда жаждущие сенсационных новостей, атаковали капитана.

– Есть ли надежда продолжать путь?

– Что сообщить «Северной правде»?

– К сожалению, льды не подчинены капитану. Долбить лед и бессмысленно пускать на ветер драгоценный уголь не значит идти вперед. Если его не хватит на обратный путь – «австрийское положение» будет нам обеспечено, – уклончиво ответил капитан.

Как раз тогда, когда стало известно о вынужденной остановке ледокола, в кают-компанию Шмидту была передана перехваченная радистом радиограмма норвежской экспедиции. В ней сообщалось, что норвежские суда идут в разреженных водах и 27 июля предполагают достичь 78° северной широты.

– Быстро идут, – заметил Визе, – по-видимому, ледовые условия на западе значительно благоприятнее наших.

– Но погода в Арктике такова, что завтра обстановка может измениться в нашу пользу, – сказал Самойлович.

– Полагаться на волю случая мы не можем, – возразил Шмидт, – конечно, мы никогда не рассчитывали на легкое достижение цели, но боюсь, что эта остановка может привести к встрече с норвежцами на Земле Франца-Иосифа, а мы там должны быть раньше, чем они.

– В нашем положении хорошо помечтать о десятибалльном шторме, – сказал Визе.

В это время Шмидту была передана радиограмма с полярной станции Маре-Сале. В ней сообщалось: «Комендант станции Степанов тяжело заболел цингой.

В ближайшее время необходимо взять его на борт какого-нибудь корабля, где есть врачебная помощь и свежая зелень». По совету Визе Шмидт по радио связался с капитаном ледокола «Красин» Михаилом Яковлевичем Сорокиным. И через несколько дней, как ми узнали потом, больной был взят на борт судна. На станции был болен также радист Шпанов, но он, чтобы не срывать работу станции, отказался уехать, решив дождаться смены. Красинцы обеспечили его овощами, фруктами и другими противоцинготными продуктами. Кроме того, врач ледокола «Красин» консультировал больного по радио, помогал советами.

Вечером 25 июля снегопад прекратился. Картина была безрадостной: «Седов», засыпанный снегом, казалось, намертво зажат льдами.

Как ни странно, среди участников экспедиции нашелся человек, который безмерно радовался случившемуся. Это был кинооператор Петр Константинович Новицкий. Он со всеми своими аппаратами и треногами спустился на лед и с увлечением снимал уныло стоящее среди торосов судно.

– Мировые, неповторимые кадры, – повторял он свою любимую фразу, – ради них стоило специально вмерзнуть в лед.

Воронин, отдохнув после бессонной ночи, поднялся по вантам в обсервационную бочку, специально для наблюдений укрепленную на передней мачте, и оттуда долго в бинокль изучал обстановку.

– Воронин влез в свое «воронье гнездо», – смеясь, заметил Шашковский.

Капитан спустился на палубу и направился в кают-компанию. Мы поспешили за ним.

– На востоке отчетливо выражено водяное небо,– докладывал капитан начальнику экспедиции,– по-видимому, там есть большие пространства чистой воды. В том направлении, куда мы идем, – не пробиться. Я предлагаю повернуть обратно и попытать счастья подойти к Земле Франца-Иосифа не с юга, а с востока, где-нибудь в районе пятидесятого меридиана.

Наши «ледовые профессора» Визе и Самойлович нашли соображения капитана обнадеживающими, решили, что ими и надо воспользоваться. Начальник экспедиции, как говорят на флоте, дал «добро». Тут же был объявлен аврал для обколки льда вокруг корпуса ледокола. Одновременно стали готовить машину судна.

Пять часов вырывался «Седов» из ледовых объятий. Наконец опасность осталась позади. Воронин взял курс на северную оконечность Новой Земли, а затем в широте 77° 52' и долготе 51° 41' круто повернул на север.

Сначала шли в довольно разрозненных льдах, но вскоре их сменили ровные поля зимнего образования, средняя толщина которых составляла три четверти метра, с массой разводий и промоин. Теперь мы радовались оглушительному грохоту и стрекоту ломаемого льда.

Изредка с мостика доносились команды вахтенных штурманов:

– Легонько левей!..

– Держите на ропачек!..

В эти дни произошло событие, которого со дня своего существования не знал Ледовитый океан. Команда «Седова» приняла вызов экипажа ледокольного парохода «Сибиряков» на социалистическое соревнование за выполнение всех задач, стоящих перед судами в навигации 1929 года.

Во время нашего плавания случались и трагикомические ситуации. На судне существовала фотолаборатория, где кинооператор обычно делал пробы пленки. Однажды он решил посмотреть, что получилось на фотопластинках, снятых во время шторма и ледового плена. Негативы оказались хорошими, и довольный Новицкий, поставив их на просушку, ушел. Через полчаса он обнаружил одни прозрачные стекла. Как выяснилось, желатин вместе с драгоценным изображением съели тараканы!

В один из дней был убит первый белый медведь, и на ужин нам дали бифштексы под соусом «Семь друзей». Так назвали его наши коки в честь зимовщиков.

26 июля в 16 часов в широте 78° 15' «Седов» снова вошел в область сплошных торосистых льдов.

Сначала еще встречались совсем ровные, очень тонкие и сильно изъеденные, по-видимому весеннего происхождения, поля. Однако чем дальше забирался корабль на север, тем толще становились льды. Воронин уже не отрывался от своего сорокакратного бинокля на треноге, установленного на верху ходовой рубки.

Мы часами простаивали у носа ледокола, наблюдая за тем, как капитан уверенно форсировал льды.

27 июля я записал в своем дневнике: «Сегодня всех нас волнует отсутствие сведений о местонахождении норвежской экспедиции. Гиршевич предполагает, что они стали сообщаться шифрованными радиограммами. Вечером в точке с координатами 79° 08' северной широты и 51° 47' восточной долготы перед нами снова непреодолимой преградой возникли массивы десятибалльных паковых льдов. Все усилия пробиться вперед были безуспешны. Капитан дал команду встать на ледовый якорь. До Земли Франца-Иосифа осталось всего лишь 120 километров... Настроение у всех седовцев снова стало неважным. Опять возник вопрос: что делать?»

В этот день в нашей кают-компании царила напряженная атмосфера. Руководители экспедиции и командирский состав судна решали, как быть дальше.

– Для меня ясно, что задача, поставленная перед нами, требует ее выполнения. Мы гложем продолжать пробиваться, но в этом случае рискуем ледоколом. В этих льдах мы можем оказаться без винта. А если «Седов» выйдет из строя, на зимовке окажется вся экспедиция, – докладывал капитан.

– Нужно выждать изменения ледовой обстановки, тем более что мы не стои́м на месте, а дрейфуем вместе со льдами и таким образом проходим не менее семи километров в сутки, – посоветовал Визе.

– Может быть, стоит сейчас направить на один из ближайших островов пешую партию – радиста и механика, как это мы проектировали в Ленинграде? – предложил Шмидт.

От этой мысли пришлось отказаться, так как ни одна собачья упряжка не смогла бы пройти с гружеными нартами среди хаотического нагромождения торосов, которые нас окружали.

– В нормальных условиях, возможно, единственно правильным решением было бы ожидание благоприятной ледовой обстановки. Но что будем делать, если надежда нас обманет? Ведь это не исключено. А мы обязаны любой ценой сделать все, чтобы выполнить возложенное на нас задание правительства и трудящихся нашей страны. Я принимаю решение, с которым, надеюсь, вы согласитесь: во что бы то ни стало пробиваться ближе к Земле Франца-Иосифа, а там выслать пешую партию и помочь ей добраться до цели, – после некоторого раздумья решительно заключил Шмидт.

Снова был аврал. Обкалывали лед вокруг судна. Затем «Седов», оставляя следы густого дыма и сажи на идеально белом снегу, двигаясь то вперед, то назад, пробил наконец длинный и широкий канал.

Теперь Воронин готовился вновь вступить в единоборство со льдом. Отступив назад метров на триста, он направил судно на безмолвного врага. Ломая торосы, отлогий нос парохода выскочил на лед. Удар был так силен, что невозможно было устоять на ногах. Но лед, только глухо ухнув, оставался по-прежнему невредимым.

Как бы нехотя ледокол сполз в воду и, отойдя на более дальнюю исходную позицию, бросился в атаку – и опять выскочил на лед.

– Прибавить оборотов сколько можно! – проговорил капитан в переговорную трубку, ведущую в машинное отделение.

Выбрасывая за кормой сноп зеленой воды и битого льда, содрогаясь всем корпусом, ледокол пытался двинуться вперед. Еще несколько усилий, и судно разломило льдину. Со свистом поднялись вверх фонтаны воды. Ледокол дал задний ход. Скрежеща о борт, из воды вынырнули глыбы льда со следами краски от парохода.

«Седов» отступил, с тем чтобы вклиниться в трещину а расширить ее.

Эти схватки со льдом продолжались беспрерывно. За 7 часов ценой невероятных усилий пробились всего лишь на 3 мили. Если солнце не сходило с небосклона и ночи не было в природе, то не было ее и у людей «Седова».

В этих необычайных навигационных условиях все забыли об отдыхе. Особенно тяжело было в кочегарке, на дне ледокола, в дыму и угольной пыли. Полуголые, мускулистые, освещаемые ослепительным светом ненасытных пылающих топок, кочегары поддерживали пар на пределе.

В этот день в борьбе со льдом судно потеряло половину лопасти винта, а из корпуса ледокола вылетело много заклепок. Через расшившиеся стальные листы в носовой трюм стала поступать вода. Команде пришлось беспрерывно откачивать ее.

Неизвестно, чем бы закончился этот поединок и кто из него вышел победителем, если бы под утро 28 июля совсем неожиданно не разыгрался снежный шторм.

Ослепленный «Седов» застопорил машину. Теперь дрейфующие льды потащили безмольный ледокол куда-то на север.

Вскоре мы почувствовали толчки и еле заметное колебание судна.

– Начинается подвижка льда, – сообщил капитан.

Сквозь метель невозможно было что-либо разглядеть, и только по шуму угадывалось, что окружавшие «Седов» ледяные поля пришли в движение и начали давить на корпус ледокола. Уже заколебалась под ногами палуба: судно стало кренить набок. Постепенно давление мощных ледяных полей нарастало. Слышно было, как, столкнувшись с бортом и встретив его сопротивление, льды ломались. Вскоре с правого борта стали расти и наползать на палубу горы обломков. Сопротивление этой чудовищной силе было бесполезно. Оставалась одна надежда – на ледовый пояс ледокола. Выдержит он или нет?

Медленно, очень медленно текло время, а в снежной мгле продолжали бушевать льды. Все обитатели судна уже изнемогали от работы, сбрасывая за борт тонны навалившегося на палубу льда.

Но все имеет конец. Пришел конец и нашей борьбе. Подвижка льдов стала затихать. Куда-то умчалась метель, небо очистилось, и мы увидели на море множество промоин.

Овьюженный и покрытый снегом «Седов» снова двинулся среди разводий. В тот же день, в 16 часов, при подходе к 80° северной широты двинулись полным ходом.

И тогда, пожалуй, за весь поход мы впервые увидели на лице капитана улыбку.

Неожиданно перед «Седовым» из воды вынырнула голова тюленя. Хлопая своими короткими крыльями, пролетели стайки кайр.