Текст книги "Записки полярника"

Автор книги: Михаил Муров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Одни на ледяном острове

История зимовок до сих пор не написана, а между тем именно они тесно связаны с началом научного исследования и освоения Арктики.

В 1875 году один из руководителей австро-венгерской экспедиции Карл Вейпрехт говорил, что международное соревнование за достижение полюса является бессмыслицей. Авантюристические экспедиции влекут за собой громадные расходы и приносят в жертву множество человеческих жизней. А научные результаты этих экспедиций оказываются незначительными, имеют отрывочный характер и с трудом поддаются проверке. Чтобы проникнуть в тайны Арктики, надо располагать густой сетью наблюдательных станций, ведущих постоянные научные работы и исследования.

Международная полярная конференция, состоявшаяся в Петербурге в 1881 году, постановила проводить каждые 50 лет Международный Полярный год. Первый из них предполагалось начать в 1882 и закончить в 1883 году. Двенадцать государств откликнулись на это предложение и обязались организовать тринадцать научных станций в Арктике и две в Антарктиде.

Согласно плану Россия благодаря усилиям Русского Географического общества в 1882 году построила одну станцию в Малых Кармакулах, на западном берегу Южного острова Новой Земли. Начальником ее стал морской офицер лейтенант К. П. Андреев.

Местом второй русской станции было выбрано устье реки Лены. Возглавлял станцию поручик корпуса флотских штурманов Н. Д. Юргенс.

Австро-Венгрия установила станцию на острове Ян-Майен.

Норвежцы оставили зимовку на самом северном мысе Европы – Нордкапе.

Швеция разместила свою станцию на мысе Тордсен, на Шпицбергене.

Франция и Германия должны были построить станцию в Антарктике, но не смогли выполнить взятых на себя обязательств.

Голландия предполагала построить станцию на острове Диксон, а Дания – на мысе Челюскина, в проливе Вилькицкого. Для их строительства были отправлены суда «Варна» и «Дамфна», но оба были затерты льдами в Карском море. Один из кораблей был раздавлен и погиб, второй, совершив дрейф, освободился от ледового плена только в сентябре 1883 года.

Американцы открыли одну станцию на Аляске, вторую – в заливе Леди Франклин на Земле Гранта. Последняя станция была тогда самой северной. Возглавлял ее кавалерийский офицер А. Грили. Одна из самых мрачных страниц в истории исследования Арктики связана с этой зимовкой. Большинство ее участников погибло от цинги и голода. Из двадцати шести зимовщиков в живых осталось только семь.

Научные результаты первого Международного Полярного года были весьма скромны. Это особенно относилось к области метеорологии, так как из-за отсутствия связи невозможно было своевременно передавать сведения для службы погоды. Вся арктическая область по-прежнему оставалась на синоптических картах белым пятном.

Положение изменилось только с появлением радио. С этого времени началась организация первых стационарных метеорадиостанций. В 1913 году была организована такая станция на Югорском Шаре, год спустя открыта на Вайгаче и Маре-Сале, а в 1916 году стала передавать метеосводки и станция на острове Диксон.

Собственно, устройством четырех станций и ограничилось царское правительство. На всем побережье от Енисея до Берингова пролива метеорологические наблюдения не проводились. Да и связь с этими районами страны по-прежнему поддерживалась с помощью собачьих и оленьих упряжек.

После революции страна была занята навязанной ей гражданской войной и не имела ни сил, ни средств, для укрепления своих позиций в Арктике. Этим воспользовались иностранные промышленники. Канадский путешественник, действовавший от имени английской Ванкуверской меховой компании, Вильяльмур Стефансон, например, откровенно заявил: «Нам нужно, чтобы остров Врангеля принадлежал Великобритании как территория для развития ее воздушных сил – дирижаблей и аэропланов...» В 1921 году он высадил на острове группу канадцев во главе с неким Крауфордом, который в знак присоединения острова Врангеля к британской короне, поднял на нем английский и канадский флаги.

В навигацию следующего года Стефансон выслал смену зимовщиков, но тяжелая ледовая обстановка не дала возможности судну подойти к острову. В 1923 году была выслана еще одна, уже третья экспедиция, и кораблю удалось подойти к острову; оказалось, что в 1922 году, не дождавшись смены, три зимовщика, бросив своего больного цингой товарища, ушли по льду на материк, но, видимо, в пути погибли. Больной вскоре после их ухода скончался. Из многочисленной партии Крауфорда в живых осталась лишь эскимоска Ада Блекджек.

На очередную зимовку на остров Врангеля остался американец Уэльс с тринадцатью эскимосами. Но Советское правительство не могло мириться с таким самоуправством и решило раз и навсегда с ним покончить. В 1924 году на остров Врангеля была направлена канонерская лодка под командованием военного моряка гидрографа Б. В. Давыдова. В тот же год лодка достигла острова. Захватчики были сняты, их имущество, орудия промысла и пушнина, как незаконные, конфискованы. На острове поднят Государственный флаг СССР.

По распоряжению Академии наук была построена под руководством гидрографа Н. Н. Матусевича первая советская радиостанция и геофизическая обсерватория в проливе Маточкин Шар на Новой Земле. Начальником станции был назначен Н. П. Кнюпфер. На зимовку остались десять человек, среди которых были: магнитолог А. Н. Захарьевский, геофизик И. Л. Русинова – первая женщина-зимовщица, радист Н. П. Боголепов, механик Ф. Я. Цельм, геологи А. И. Толмачев и А. Ф. Шенкман, врач М. В. Шерехов (умер от цинги в 1924 году), повар Ф. А. Астанин и матрос И. В. Бодунов. Эта станция вела большую, разнообразную научную работу.

В 1928 году вступила в строй радиостанция на Большом Ляховском острове (архипелаг Новая Сибирь). Здесь остались на зимовку: начальник Н. В. Пинегин, геолог М. М. Ермолаев, гидролог К. Д. Тирон, географ А. С. Смесов, радист В. В. Иванюк и моторист В. И. Ушаков.

И вот на очереди была наша зимовка. Кто мог предугадать, что ждало нас? Сейчас Арктика обжита. Человек идет туда вооруженный знаниями, опытом и совершенной техникой. А мы соприкасались тогда с почти неведомым миром. Опыта зимовок в высоких широтах не было, а цинга довольно часто гостила на станциях значительно более южных, чем наша. О Земле Франца-Иосифа мы имели довольно смутное представление.

Но Арктика была для нас не ареной для романтических приключений, а жизнью, делом нашего революционного времени. Мы знали, что нас ждут трудности, но, воодушевленные желанием во что бы то ни стало выполнить возложенную на нас задачу, были готовы к их преодолению.

После ухода «Седова» на станции стало как-то непривычно тихо, одиноко. Словно чего-то не хватало. Не успели мы осознать все то новое, что входило в нашу жизнь, как наступила зима. Ясные дни теперь бывали редки. Все чаще дули холодные ветры, метели. Вскоре наша бухта замкнулась в белую рамку заснеженных берегов. В море появились мелкие иглы – продолговатые кристаллы, которые образовали так называемое сало. Ртутный столбик термометра неуклонно опускался.

Мы беспокоились за «Седова», который шел в Архангельск в такое позднее время: наступал сентябрь.

О всех трудностях этого пути рассказали нам год спустя Визе и Воронин, прибывшие на Землю Франца-Иосифа с новой группой зимовщиков.

Сразу после выхода из бухты Тихой корабль встретил полосу многолетних сплоченных льдов. Уже на первой перемычке между двумя полями ледокол выскочил носом на лед. Машина беспрерывно работала то до «полного вперед», то до «полного назад». Руль перекатывали с одного борта на другой, но все было бесполезно. Промучившись пять часов, ледокол все же расколол льдину. Но уже через милю «Седова» снова зажало между двумя мощными полями. Было 10° мороза, и, пока ждали разводий, ледокол вмерз окончательно. Пришлось созвать всех на обколку льда вокруг его корпуса. По сути дела, это был сизифов труд,– едва освобождали борта, как их снова зажимало и примораживало. Работу приходилось начинать сначала.

Главная беда заключалась в том, что ледокол, оставив в бухте Тихой 1200 тонн груза, теперь сидел высоко в воде, и при форсировании льда удары приходились не на ледовый пояс, которым он защищен, а ниже, где борта не имели дополнительной стальной обшивки. Чтобы увеличить осадку, загрузили в трюм больше 40 тонн льда... Но, как оказалось, этого было мало.

В разгар первого же боя со льдами листы бортов получили сильные вмятины, заклепки ослабли, частично вылетели, и в носовом трюме образовалась значительная течь. Пытались заделать ее цементом, но он почему-то не схватил, вынуждены были продолжать путь с пробоиной. Течь увеличивалась. Позже, когда ледокол встал в док, пришлось сменить несколько листов обшивки и около 5 тысяч заклепок.

Однако на этом беды не кончились. Едва одолели несколько миль, как лед вновь стал непроходимым для «Седова», и в одной из жестоких схваток с ним отлетела одна лопасть винта. А так как пол-лопасти были потеряны еще на пути к Земле Франца-Иосифа, то корабль начало бить как в лихорадке. Капитан объявил, что судно находится в угрожающем состоянии. Экспедиция оказалась на грани бедствия. Ни один ледокол из-за позднего времени не рискнул бы идти на помощь. Его могла постигнуть та же участь, тем более что морозы начали усиливаться и рассчитывать на изменение ледовой обстановки не приходилось. Оставалась единственная возможность – спасаться самим.

Владимир Иванович решил продолжать борьбу. Иначе – зимовка во льдах. При ограниченном количестве топлива и полном отсутствии овощей и свежих продуктов это могло кончиться плачевно. Воронин повел судно теперь очень осторожно. Двигались со скоростью улитки. За вахту, то есть за четыре часа, пробивались вперед лишь на две-три длины корпуса ледокола. Естественно, настроение у всех было угнетенное. Зимовка казалась неизбежной.

Наконец 3 сентября льды поредели, появились разводья, а на другой день «Седов», получивший еще две пробоины, обледенелый, с большим креном, помятый и израненный, вышел на чистую воду. Все облегченно вздохнули и начали поздравлять капитана с победой.

– Возвращаемся с разбитым судном, а вы говорите о какой-то победе...

Капитану не давали покоя пробоины в носовом отсеке и потеря лопастей.

Но и товарищи радовались преждевременно. В ночь на 6 сентября море снова «слегка тряхнуло» седовцев. Налетел жестокий снежный шторм. Течь в трюме увеличилась, вода начала поступать даже в угольную яму. Авральный бой колокола ночью поднял всех спящих на откачку воды. Члены экспедиции и корреспонденты в непроглядную ночь, среди бушующего моря и снежной вьюги должны были в помощь механическим насосам-донкам выкачивать воду ручными насосами. Корабль шел, все время зарываясь в волны. Работавших на палубе с ног до головы окатывало ледяной водой.

Целые сутки боролись седовцы за жизнь корабля, сами рискуя ежесекундно быть смытыми за борт. Под утро 7 сентября шторм утих. Настроение на судне стало лучше, и члены экипажа послали нам радиограмму в стихах. Это не были стихотворные шедевры, но нас они очень порадовали. Мы «настрочили» ответ, тоже в стихах.

От судового радиста Евгения Николаевича Гиршевича мы узнали, что на 78° 40' северной широты и 58° восточной долготы седовцы увидели караван иностранных судов. Они дрейфовали вместе со льдами на север. Появление «Седова» суда встретили молчанием. Очевидно, увидев русский корабль, иностранцы потеряли представление о правилах вежливости, которые всегда существовали в морском международном кодексе.

Воронин, незначительно изменив курс, провел ледокол в непосредственной близости от борта большого иностранного корабля. На палубах седовцы увидели доски, бревна и прочий строительный и хозяйственный груз. Короче – все то, что везли и мы на Землю Франца-Иосифа.

– Неужели норвежская экспедиция? – спросили мы Кренкеля, передавшего нам эти новости.

– Этого не сообщили, – ответил он.

– Почему они не попросили Отто Юльевича помочь им выбраться изо льдов? – недоумевал повар.

– Очевидно, надеются придрейфовать к нам весной, – ответил наш геофизик, отыскивая на карте местоположение норвежцев. – Они совсем недалеко от нас. На собаках можно добраться за три-четыре дня.

– Поживем – увидим, – заключил начальник.

12 сентября «Седов», встреченный многочисленной толпой, ошвартовался в Архангельске, у Красной пристани.

...А мы тем временем все больше и больше привыкали к полярным условиям жизни. Установили твердый режим дня: сон не более восьми часов в сутки, подъем в 7 часов утра.

Питание старались организовать по рационам, экспедиции Нансена на «Фраме», а именно: утром и вечером ветчина, сыр, масло, кофе или чай, В обед на первое – горячий суп, на второе – мясо с картофелем или рисом, на третье – кисель. Свежий хлеб мы не могли печь часто, зато в праздничные дни Знахарев баловал нас пирогами, на которые был большой мастер.

Еще во время подготовки экспедиции специально для зимовщиков была заказана меховая одежда. Ненцы с Печоры прислали малицы, совики, пимы, липты и замечательные нансеновские шапки. Между прочим название этого головного убора претерпело изменение: теперь это просто – шапка-ушанка. Прекрасная одежда из оленьего меха очень выручила нас, – ведь бо́льшую часть дня мы проводили вне помещения.

Работа на станции складывалась из наблюдений по метеорологии, аэрологии, гидрологии и геологии. Мы передавали результаты наблюдений по радио, которое стало неоценимым помощником науки.

Помимо регулярных метеорологических наблюдений три раза в сутки и отправки метеосводок, мы были заняты и всевозможными другими работами. До наступления полярной ночи нам предстояло доделать дом, утеплить его снаружи толем, убрать с берега хаотически наваленные при разгрузке ледокола сотни ящиков, мешков, бочек, тюков, досок, бревен. Все это надо было побыстрее распределить, убрать, накрыть.

Одновременно делали рекогносцировки в поисках партии Амундсена и остатков экспедиции Нобиле: ведь группа из шести человек во главе с Алессандрини так и не была найдена.

Мы занята были также охотой, заготовлением корма для собак. Впрочем, часто медведи сами приходили, к дому. В ту пору их было так много, что без оружия нельзя было выйти из помещения. Надо сказать, что охота была для нас большим удовольствием и одним из очень немногих развлечений.

Некоторые полярные путешественники, в частности замечательный ленинградский писатель Иван Сергеевич Соколов-Микитов, уверяли, что белые медведи без повода не нападают на человека. Мы с этим утверждением согласиться не могли: наш опыт говорил о том, что медведи бывают агрессивны.

Однажды наш повар Владимир Антонович, которого звали просто Володя, считавший, что охота нужна, как острая приправа к обеду, сам чуть не угодил медведю на обед.

Это случилось вскоре после ухода «Седова». Володя, как обычно, утром пришел к айсбергу, стоявшему на мели у самого берега, и, положив винтовку на землю, начал колоть лед, чтобы иметь на кухне воду. Увлеченный работой, он не заметил, как в нескольких шагах от него из-за айсберга вышел матерый медведь. Решительность, с которой он стал приближаться к нашему коку, не оставляла сомнений в его намерениях. В это время надрывно залаяли собаки. Володя обернулся, хотел броситься за винтовкой, но она была далеко, а зверь рядом. Осознав это, Володя поднял топор, которым колол лед, и бесстрашно пошел на медведя.

Еще несколько мгновений, и произошел бы поединок не на жизнь, а на смерть. Выручили набежавшие собаки. Медведю пришлось оставить Знахарева и отбиваться от ожесточенных псов. Володя воспользовался этим. Он подбежал к винтовке, схватил ее и в упор выстрелил. Медведь был ранен. Почувствовав боль, он пришел в ярость, поднялся и пошел на человека. Знахарев выстрелил второй раз, но опять лишь ранил. Между противниками оставалось всего два шага. Казалось – произойдет непоправимое. Но в это время за спиной Знахарева раздались два выстрела: разрядили свои винтовки Алексин и Илляшевич, спешившие на помощь товарищу. Медведь свалился на снег. Конечно, шкура «мишки» стала заслуженным трофеем нашего кормильца. С тех пор колоть лед стали ходить вдвоем.

В эти дни я записал в своем дневнике: «Бухта Тихая совершенно не оправдывает своего названия». Три дня бушевал шторм. Только на четвертый день он утих. Установилась безветренная теплая погода. Мы решили воспользоваться затишьем и перетащить из противопожарных соображений подальше от дома бочки с бензином и керосином. Но только начали работу – услышали лай собак.

– Наверно, опять медведь пришел проситься на бифштексы, – предположил Борис Дмитриевич Георгиевский.

Но это был не медведь. На одной из льдин, плывущих вдоль острова Скотт-Кельти, увидели мы громадное черное пятно. Вначале обрадовались, думая, что это или гидроплан «Латам» Амундсена или остатки дирижабля «Италия». Когда же принесли бинокль и посмотрели, то оказалось, что на льдине находился морж.

– Черт возьми! Там не меньше тонны мяса и жира, – входя в охотничий раж, сказал начальник зимовки.

– Петр Яковлевич, это рискованная затея. Поморы говорят: «Дай бог моржа промышлять на берегу, а ошкуя, то есть медведя, – на воде». А они – настоящие охотники, – предостерег Алексин.

Однако в лодку погрузились все, за исключением Знахарева, который всегда был занят на кухне. Надо прямо сказать, что о предстоящей охоте мы имели весьма смутное представление. Поездка казалась увеселительной прогулкой. Наш радист вместо винтовки даже взял фотоаппарат.

Я сидел на руле, и Петр Яковлевич Илляшевич, имея в виду мое кавалерийское прошлое, нарочно пискливым голосом командовал:

– Эскадрон! Право руля! Рысью мар-р-р-ш!..

Когда лодка приблизилась к льдине, на которой безмятежно спал морж, среди нас возникли разногласия, и начался «митинг». Одни настаивали на том, что надо подойти ближе и бить наверняка. Ибо, если моржа ранить, он, придя в ярость, может потопить лодку. Другие доказывали, что надо высадиться на льдину и оттуда стрелять.

Пока мы спорили, морж проснулся, поднялся на ласты. Чудовище с изумлением разглядывало шумную компанию, которая так бесцеремонно его разбудила.

Вскоре морж как бы нехотя соскользнул в воду и, ныряя, стал приближаться к нам. Положение становилось критическим. Теперь уже действительно надо было высаживаться на льдину. Мы стали нажимать на весла, чтобы успеть высадиться на лед раньше, чем подплывет морж. Но скорость, с которой он приближался, значительно превышала нашу, И вот, сопя, отдуваясь, выпуская изо рта фонтан воды, в нескольких метрах от лодки выросла безобразная тупая голова зверя. Его морда и шея, покрытые морщинами и складками кожи, были украшены двумя длинными (до 70 сантиметров) бивнями и редкой щетиной усов, похожих на колючки кактуса.

Морж смотрел на нас маленькими, налитыми кровью глазами. Близкое соседство с ним не предвещало ничего хорошего. Его бивень мог пробить любую шлюпку, а для нашей лодчонки достаточно было легкого прикосновения, и мы очутились бы в воде. В этот момент Петр Яковлевич не выдержал искушения и спустил курок. Кто-то от волнения накренил лодку, поэтому пуля прошла выше, не задев зверя. С удивительной быстротой он, показав свою черно-бурую спину, нырнул в воду, отчего лодка закачалась, как на сильной волне.

Все замерли, ожидая нападения. Потянулись томительные минуты. Мы сидели в лодке, боясь шевельнуться. Но никаких признаков агрессии со стороны моржа не было. Несколько осмелев, взялись за весла и тут, в полумиле от нас, увидели моржа. Очевидно, внезапный звук выстрела так испугал его, что он счел за благо подальше уйти от столь шумной компании.

Мы, довольные тем, что все обошлось благополучно, поспешили на станцию. Впрочем, Илляшевич и я считали, что охоту надо довести до конца, но большинство с нами не согласилось. Так, отделавшись страхом, мы ни с чем вернулись домой.

Пошли обедать, как всегда, вытащив лодку на припай и закрепив ее цепью за камень. В этот день Володя превзошел самого себя. На второе он угостил нас шницелем из медвежьего мяса, украсив его дольками лимона. Шашковский, большой ценитель еды, с восторгом воскликнул:

– Клянусь! Если бы боги были живы, они позавидовали бы нам!

– Да, это царский обед, – поддержал Кренкель.

Честно говоря, мясо белого медведя может восхитить только любителя необычных блюд. Она черное и с запахом рыбы. Правда, Володя умел его так обрабатывать, что запаха почти не оставалось.

После обеда, выкурив по трубке, мы снова вышли на работу и тут, к своему ужасу, увидели, что напиравшие на берег льды поломали припай и, оборвав цепь, потащили с собой нашу лодку.

Алексей Алексин, прыгая с одной льдины на другую, пытался догнать ее. Неожиданно одна льдина, не выдержав тяжести, перевернулась. Алексин с головой ушел в воду, но, к счастью, вскоре выплыл. Немедленно ему был брошен спасательный круг, и Алеша благополучно выбрался на берег. Мы отправили спасенного в дом на «просушку» и стали решать, как догнать лодку, которую унесло уже далеко.

Спасать лодку первым вызвался Георгий Александрович Шашковский. Я понятия не имел, как ее можно выловить среди плавучего льда, который уже несло в Британский канал, но из спортивного интереса присоединился к Шашковскому.

– Это моя оплошность, – заявил Илляшевич,– поэтому идти должен я.

В наши дни может показаться нелепостью рисковать жизнью ради какой-то лодки. Но тогда для нас она, если не считать тузика, была единственно годным и жизненно необходимым подвижным средством. Без нее мы не смогли бы проводить гидрологические работы. И наконец, в случае если ледокол не сможет пробиться к нам в течение двух лет и мы попадем в бедственное положение, то по примеру австро-венгерской экспедиции Ю. Пайера и К. Вейпрехта, а также шотландской Ли Смита мы смогли бы добраться на лодке до Новой Земли, где находилась радиостанция.

Всеми этими мыслями поделился со мной Георгий Александрович Шашковский, когда, забрав весла и оружие, мы шли по берегу к Британскому каналу. Наши предположения о том, что мы можем застрять на острове надолго, не были преувеличенными страхами. Это было вполне возможно. Через три года после нашей зимовки в тяжелое положение попали четыре зимовщика, оставленных на Северной Земле. В течение двух навигаций ледоколы не могли к ним пробиться. Люди остались на третью зимовку без топлива, керосина и свежих продуктов. С наступлением третьей ночи у некоторых появились признаки цинги. И тогда впервые в истории Арктики зимовщики были сняты с помощью самолетов, а станция законсервирована. Во время нашей зимовки самолеты еще не летали в высокие широты, и мы даже не могли мечтать о том, чтобы авиация была способна на это.

Дойдя до ледника, мы спустились к морю, где нас уже ждал на тузике Петр Яковлевич Илляшевич. С трудом уместились все трое в лодчонку и тронулись в путь. Суденышко, рассчитанное на одного человека, погрузилось вводу до самых бортов. Начальник греб, а мы сидели на корточках, как пригвожденные, боясь шевельнуться. Через несколько минут вошли в плавучий лед и, лавируя в разводьях, стали медленно продвигаться вперед. У Британского канала льды образовали пробку, и разводья кончились. Плыть на лодке дальше было уже нельзя, и Петр Яковлевич высадил нас на первую попавшуюся льдину.

– Приближается вечер. Далеко не уходите... Лодка должна быть где-нибудь близко. Я буду вас ждать. Будьте осторожны, – напутствовал нас начальник зимовки.

– Все будет благополучно, – ответил Шашковский.

Мы сразу же очутились в гуще льда, среди невообразимого шума, визга и скрежета. Кругом нас крупный, торосистый и мелкий лед куда-то двигался, крутился, напирал, вставал на ребро. Одни льдины со звоном и треском обрушивались на соседние.

Стало ясно, что найти лодку среди этого ледохода, если она еще не раздавлена, тяжелее, чем мы предполагали.

Однако мы довольно бодро перебирались с льдины на льдину, иногда переправлялись на них, как на паромах, через разводья. Без особых усилий перелезали через нагромождения льдин. Долго и упорно искали мы лодку во всех направлениях и за каждым торосом, но все было тщетно.

В конце концов изрядно устали. Уверенности в успехе становилось все меньше. Приближался вечер. Солнце уже коснулось линии горизонта. Шафранным цветом стали окрашиваться льды, море, глетчеры. Посмотрев на закат, мы увидели, что слишком далеко удалились от берега.

– Странно! Недавно берег был почти рядом, – недоумевал Шашковский, поднимаясь на торос. И тут, пожалуй, впервые оставило его обычное олимпийское спокойствие. Сыпля проклятия и витиеватые ругательства, он возбужденно заговорил: – Течение оторвало льды от берега... Теперь нас несет в сторону полюса.

Положение становилось отчаянным. Мне часто приходилось слышать о том, что в Арктике каждый шаг может быть последним, но я относился к этому весьма скептически. Теперь же на собственном опыте приходилось осознавать правоту этого утверждения.

– И лодки нет, – спускаясь с тороса и нещадно ругая течение, проговорил Шашковский. – К утру нас вынесет в море Королевы Виктории, и наша песня будет спета. Да, дело дрянь...

– Черт с ней, с лодкой. Давай, пока не стемнело совсем и не унесло нас далеко, выбираться из этого ледохода к кромке. Петр Яковлевич, наверно, уже волнуется, – сказал я.

– Увидит ли он нас теперь?

– Дадим несколько выстрелов – подгребет...

Не теряя ни минуты, отправились в обратный путь. Потратив много сил, мы уже не так резво, как вначале, перебирались со льдины на льдину. Но, как ни спешили, до захода солнца не успели добраться до кромки. День стал быстро угасать, сумерки – густеть. Все окутывалось тьмою. Одновременно росло и наше беспокойство. Несмотря на то что стало почти темно, мы упрямо продолжали перепрыгивать со льдины на льдину.

– Амундсен говорил, что, играя со смертью, мы возвращаемся к волнующим нервы радостям первобытного человека. Ну вот, как видишь, мы играем с нею, но я что-то не ощущаю первобытной радости, – проговорил мой спутник, помогая мне удержаться на льдине и не свалиться в воду.

– В нашем положении он этого, наверно, не сказал бы.

Вскоре стало совсем темно, и мы почти на каждом торосе стали срываться в воду.

– Жорж, как ты думаешь – рискнет Петр Яковлевич идти на тузике в такой тьме и так далеко?

– Это было бы безумием. Первая попавшаяся льдинка опрокинет его.

– Что же будем делать?

– Чему быть – того не миновать... Давай отдохнем. У меня уже нет сил.

Порядком уставшие, растянулись на льдине. Мы отлично отдавали себе отчет, в каком безнадежном, тяжелом положении находимся и какой конец ожидает нас.

– На Илляшевича теперь нет никакой надежды, – заговорил Шашковский и после небольшой паузы, предложил: – Что если мы сами попробуем добраться до берега на льдине, как на лодке? Весла у нас есть. К тому же луна стала подсвечивать.

– Попытка – не пытка. Наконец у нас нет выбора.

Мы снова отправились в путь. Теперь, чтобы перепрыгнуть со льдины на льдину и не сорваться в воду или перелезть через торосы, напрягали все силы, Чуть ли не на каждой льдине приходилось отдыхать. И тут случилось то, что бывает только в приключенческих фильмах. Во время одной из остановок мы обратили внимание на странный торос. Когда добрались до него, то оказалось – это наша лодка!

Излишне говорить, как мы были счастливы и рады неожиданной находке. В сущности, это было наше спасение. Видимо, льды выпихнули ее из воды, и она оказалась целой. Правда, один борт был немного помят и протекал, но течь удалось быстро заделать носовыми платками.

Теперь предстояла нелегкая задача выбраться из плавучих льдов. Они шли порой так сплоченно, что приходилось вытаскивать лодку на лед, искать разводья, снова опускать лодку и опять вытаскивать ее из воды. Иногда лодку нужно было перетаскивать через торосистые громадные льдины, и тут, казалось, нужны были нечеловеческие силы. Наконец выбрались на чистую воду.

Мороз крепчал. Чтобы не замерзнуть, мы оба сели за весла и стали грести к видневшемуся вдали острову. На море плавало «сало», и наша посудина двигалась со скоростью мухи, попавшей в мед. Остров становился все виднее. По очертаниям мы узнали Котлиц. Приблизившись, круто повернули на юг: по нашим, весьма грубым, подсчетам, льды отнесли нас на север не меньше чем на 15 километров.

Наконец подошли к высокому и мрачному мысу Маркама на острове Гукера, в бухте. Тихой которого и. находилась наша станция. От усталости мы едва поднимали весла и намерены были, оставив на берегу лодку, добираться до станции пешком. Но мыс был так крут и высок, что подняться на плато мы не смогли бы. Пришлось плыть дальше, к Долине Молчания. Эти последние 7 километров, казалось, мы двигались целую вечность.

В пути разыгралось северное сияние. Но нам было не до красот. По-видимому, была уже полночь, когда мы подгребли к Долине Молчания. Перетащили лодку в безопасное место и тут же свалились в снег, усталые и голодные. Хотелось курить, но табаку не осталось.

Между тем нас ждала новая, совершенно невероятная трагикомическая ситуация.

Отдохнув немного, мы поднялись и пошли искать путь, которым можно было бы безопасно выбраться из долины на плато. Шашковский шел впереди по гребню сугроба, а я следовал за ним и вдруг увидел, что он по пояс провалился в снег. Барахтаясь и пытаясь вытащить свои длинные ноги, он в ужасе кричал: «Медведь!»

Поняв, что он провалился в берлогу, я бросился ему на помощь и с боку сугроба увидел в удивительно правильном треугольнике раздраженную морду зверя. Сорвал винтовку с плеча и выстрелом в голову прикончил медведя. Георгий Александрович наконец выбрался из снега. Нам следовало бы отрыть берлогу и освежевать тушу, но на этот «подвиг» мы были уже неспособны.

Минут через сорок кое-как доволоклись до станции. Товарищи были в подавленном настроении. Она видели, что мы оказались оторванными от берега, пытались оказать нам помощь, но их попытки не увенчались успехом. Спустя несколько часов они вернулись домой.

И вдруг на пороге кают-компании появились мы. Конечно, все были рады нашему благополучному возвращению, а также и тому, что найдена лодка. После того как мы отдохнули, выпили кофе, Шашковский рассказал о наших злоключениях. Веселый хохот потряс кают-компанию, когда Жорж описывал, как он провалился в берлогу и почувствовал под ногами, живого зверя.

– Такого, кажется, еще не случалось в Арктике, – пробасил Эрнст, посасывая трубку.

– Ты, наверно, уже концы отдал? – спросил доктор у Шашковского.

– Тут не до концов было. Я думал – медведь ноги отхватит...

– А душа в это время как раз была в пятках! – заметил Алексин.