Текст книги "Изотопы для Алтунина"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
Сергей спрятал улыбку в уголках губ.
– И как же вы решили, Юрий Михайлович?
– А что тут решать? Скатерщиков вернулся на свое законное место. Я тебе советовал бы приструнить их.
– Ну, это уж пусть делает Скатерщиков. Я на них не в обиде. Они хорошие ребята.
– Вижу-вижу, и тебя сумели обработать...
Прощаться с бригадой гидропресса Сергей не пошел. Зачем прощаться? Вот вам, Карзанов, готовая рабочая группа для ваших исследований. Еще перетянуть бы сюда Киру...
В обеденный перерыв он отправился к ней в административный корпус. Постоял перед заветной дверью, обитой черной клеенкой, – пытался успокоить себя, подыскивал слова для начала разговора. Начать нужно так, будто ничего не случилось. Хорошо это получается у Карзанова! Даже поссорившись с человеком, Андрей Дмитриевич умеет оставаться внешне невозмутимым. Трудно понять, к кому он относится хорошо, к кому плохо. У него вроде бы ровное отношение ко всем, хотя это и не так.
Почему все же у тебя, Алтунин, чувство вины перед Кирой? Что же делать, если логика событий оказывается часто сильнее наших желаний? Когда еще в школе учитель задавал риторический вопрос: «Что сильнее всего на свете? – и сам отвечал на него: «Истина!» – тебе казалось это просто игрой в слова. Ты не понимал еще, почему так сильна истина, почему невозможно было в течение многих веков ни задушить ее, ни сжечь на костре. Но теперь-то ты понимаешь это? И не твоя, Алтунин, вина в том, что первооткрывателем какой-то истины оказался Карзанов, а не Петя Скатерщиков. Истина Карзанова победила. Электросигнализатор Скатерщикова решено сдать в архив. Наверное, Юрий Михайлович Самарин не раз говорил с Кирой на эту тему, пытался убедить ее. Не убедил. А почему ты, Алтунин, рассчитываешь убедить?..
С виноватой улыбкой на лице Сергей открыл дверь. Кира была одна у чертежной доски. Возможно, не стоило отрывать ее от дела. Еще не поздно было повернуться и тихо выйти. Но он не ушел. Молча стоял у порога и смотрел на нее.
Какой у нее серьезный, сосредоточенный вид!
Кира не обернулась, даже когда Алтунин позвал ее. Лишь закончив что-то там в своем чертеже, она взглянула на него, продолжая молчать. И тогда он сделал несколько шагов к ней.
– Выслушай меня, Кира! Я по делу...
Сильно и порывисто колотилось сердце. Потоки солнечного света, вливавшиеся в окно, слепили его, и он не мог разглядеть выражения ее лица. Подошел вплотную. Она не сдвинулась с места. Наконец-то он увидел ее глаза. В них было изумление: какие могут быть у него с ней общие дела?..
– Мне поручено официально пригласить тебя в рабочую группу, – сказал Алтунин. – С Петром я еще буду говорить. Сейчас важно, чтобы ты вошла в эту группу...
Она потерла пальцами виски.
– Дай сообразить. Какая группа?.. Садись, пожалуйста.
Сергей продолжал стоять, не зная, куда деть свои большие красные руки.
– Исследовательская рабочая группа по конструированию и испытанию радиоизотопного прибора, – пояснил он.
– Ах, вон что!
Глаза ее потемнели, голос стал сухим.
– Разрешили официально создать такую группу, – продолжал он, разглядывая загорелую шею Киры, ее светлые волосы и чувствуя, как нежность захлестывает его.
Нервно прошелся по комнате. Резким движением едва не свалил чертежную доску.
– Ты должна быть с нами! – почти выкрикнул он, теряя самообладание.
И увидел отчужденное лицо.
– Какое мне до всего этого дело? – тусклым голосом сказала Кира, – На днях я уезжаю в Москву сдавать экзамены. Ты со своим Карзановым управишься и без меня. Желаю удачи...
Он ушел обескураженный.
17
Снова Алтунин проверял, подтянуты ли направляющие, забиты ли клинья крепления бойков, хорошо ли подогрет шток.
– Открыть вентиль пара!
– Продуть пароподводящую систему!
– Удалить из цилиндра воду...
И опять при каждом ударе молота содрогались стены и пол. На гидропрессе Алтунин уже успел отвыкнуть от этой дьявольской тряски. Молот казался теперь Сергею каким-то анахронизмом: коэффициент полезного действия всего два процента, тогда как на прессах превышает семьдесят. А качество ковки? На прессах деформация металла охватывает весь объем заготовки, на молотах же она носит поверхностный характер. Санитарно-гигиенические условия труда вовсе не поддаются сравнению – на молоте они, пожалуй, в сто раз хуже, чем на гидропрессе! Под тобой земля дрожит, хлопьями летит во все стороны окалина, слух и зрение быстро утомляются даже у привычного кузнеца.
Но зато здесь можно было не волноваться – все давно проверено, результат заранее известен. Неспроста технологи совсем не заглядывают сюда – уверились в Алтунине. Да и чего там мудреного выковать шестерню из заготовки в сорок килограммов или кронштейн из заготовки в шесть кило. Странновато все это после гидропресса. В одной руке можно удержать поковку.
«Из царства бурь – в царство штиля!» – так охарактеризовал Алтунин свое возвращение на паровоздушный молот. Дрейфуй себе потихоньку у берегов с голубыми дюнами. «Собаку, что ли, завести?» – думал он иногда. У Киры была собака. Вспомнилось, как однажды в сквере поджидал Киру и вдруг ощутил на своей руке, свесившейся со скамейки, горячее дыхание. Повернул голову и увидел коричневую собаку с длинными отвисшими ушами, курчавой шерстью и коралловым языком, высунутым наружу: черный нос обнюхивал натруженную руку кузнеца. Это был ирландский спаниель Киры.
Алтунин никогда не увлекался собаками, но тот пес привел его в восхищение. Сергей стал даже тихо завидовать людям, которые обзаводятся собаками. Самого его удерживала от такого обзаведения хроническая нехватка свободного времени – собака ведь требует постоянного внимания, ухода. Достаточно с него кинолюбительства!
Теперь он проявил все пленки, на которые была отснята Кира, и вечерами крутил проекционный аппарат, снова переживая те счастливые дни, когда они были вместе. С экрана она улыбалась ему, забавно гримасничала, махала рукой, уходя в глубь просеки. Он мог с ней разговаривать, а она даже не подозревала об этом. На заводе Кира больше не появлялась – взяла отпуск. И напрасно Сергей простаивал часами под ее окном: она не выходила, как вышла когда-то. Неужели возможно вот так оборвать все? Из-за чего?.. Алтунин поддержал Карзанова? Но разве из-за этого можно рассердиться навсегда? Неужели они с Кирой так и проживут жизнь чужими?..
Почему любовь – мучение? Говорят о счастье любви. Но испытал ли его, это счастье, хоть кто-нибудь? Или любовь для всех и всегда одно мучение, жестокое мучение, нравственное мучение? Истинная, большая любовь посещает человека, должно быть, только раз за всю жизнь. Все остальное – ее эхо, как бы кто не уверял себя в обратном.
Почему, например, не женат Носиков? Говорят, был женат, но неудачно. А что значит неудачно? Женятся удачно и неудачно. Чет – нечет. Если женятся неудачно, значит, кто-то кого-то обманул, было притворство, а потом выяснилось: в притворстве существование невыносимо. Любовь – это свобода. А не рабство...
В одной из брошюр Сергей вычитал, что в буржуазной социологии существует сейчас две основные концепции семьи: психологическая и институционалистская. Так называемая психологическая объясняет необходимость существования семьи индивидуальными стремлениями людей к общению, к взаимной поддержке, а другая, с длинным, как анаконда, названием – социальными нуждами, нормами, обычаями, нравами. Как все просто! Выпал всего лишь такой пустяк, как любовь! По этим принципам Алтунин давно мог бы обзавестись семьей. Но зачем она, если не было любви?.. А теперь вот пришла любовь... и принесла с собой такое одиночество, какого он еще никогда не испытывал. Лучше б ее совсем не было, такой любви... Нет, нет! Пусть будет хоть такая, какая есть...
А на маленьком экране плясал голубой луч проекционного аппарата: лицо Киры, ее дрожащие от смеха обветренные губы, смуглая, будто литая, шея, смуглые, сильные ноги, обутые в узкие туфли на высоком каблуке. Она может казаться и очень взрослой, умудренной, рассудительной и почти ребенком – все это без переходов, как-то сразу...
Алтунин совсем разучился спать. Словно в полубреду, в полусне выходил он за полночь из дому и слонялся по прямым городским улицам, сквозящим рассеянной душной синевой. Ужасно знойное лето. Иссушающая жара. И всюду цветы, лоснящиеся темные цветы. Цветочный дурман висит над городом. До утра фланирует по городу, по просторным скверам публика.
Утром Алтунин подставлял голову под водопроводный кран и, освежившись, отправлялся на работу. Иногда у проходной встречал он Скатерщикова. Отчужденный, с высоко поднятой головой проходил мимо Петр. Алтунин как-то попытался заговорить с ним. Скатерщиков сначала смотрел на него безразлично и молчал. Но когда Сергей завел разговор о рабочей группе Карзанова, резко оборвал:
– Карзанов стибрил у тебя идею автоматизации на изотопах, а ты радуешься Теперь хочешь, чтобы и я отказался от всего в его пользу. Хват!
– Ты что, сдурел? С каких это пор автоматизация свободной ковки стала чьим-то личным достоянием? У этой идеи борода длиннее, чем у Мокроусова: почитай для начала хотя бы сборники Экспериментального научно-исследовательского института кузнечно-прессового оборудования. Сейчас важна не идея, а принцип ее осуществления. А твой принцип бесперспективен. Пройденный этап. Одичал ты, Петя, со своей корыстью, одичал.
– Ну и катись. Тебя за твою приверженность к Карзанову даже Кира презирает. Корчишь из себя психолога, а простой вещи понять не можешь: она ушла от него к тебе, поверила в тебя, а ты вместо того, чтобы поддержать нас в трудную минуту, пошел против нас. Как она должна относиться к тебе? Восхищаться?
– Ты чем-то напоминаешь мне Нюсю Бобкову... Помяни мое слово: Кира сама во всем разберется.
С тем и разошлись. Серьезный разговор не состоялся. Был ли уязвлен Алтунин? Как ни странно, нет. Понимал: Скатерщикова занесло, и он пойдет до конца. Вернуть его на правильный путь почти невозможно. Ведь «синяя птица» была почти в руках...
После того как бригада гидропресса отковала по технологии, разработанной еще Алтуниным, вал турбогенератора из слитка в сто сорок тонн, произошло именно то, что предвидел Сергей. Начало положила заводская многотиражка – в ней появилась заметка «Скатерщиков берет реванш». Говорят, герой дня, прочитав такой заголовок, рассвирепел не на шутку.
–Я этого редактора в бак с маслом посажу, чтобы поостыл маленько: в реваншисты меня зачислил.
Но, дочитав заметку до конца, сам поостыл: тут воздавалась хвала кузнецу, который, едва выписавшись из больницы, спас, можно сказать, завод от позора, выковав отличный промышленный вал. Это тронуло Скатерщикова, в знак благодарности он подарил редактору самопишущую ручку в виде шахтерского отбойного молотка.
– Пишите чаще в таком же духе. А для статьи о делах Алтунина на паровоздушном молоте я сам придумал оригинальный заголовок – «Над вечным покоем». Дарю и это в придачу к самописке.
Все знали любовь редактора к заголовкам, заимствованным из классического наследства. На заводе долго помнили его собственную статью «Луч света в темном царстве», сообщавшую о смене электропроводки и установке новых светильников в складских помещениях.
Скатерщиков мог теперь иронизировать сколько душе угодно. Даже над редактором. Чего стесняться, если выковал отличный промышленный вал из уникального слитка!
Алтунин видел этот чудовищный слиток. В прессовый цех его доставили на платформе-лафете широкой колеи. Платформа остановилась возле камерных нагревательных печей. С гулом, будто прокатился отдаленный гром, по рельсам выдвинулся под, мостовой кран с электрокантователем подхватил пышущую жаром темно-бурую толстенную болванку в виде усеченного конуса и бережно посадил на подину. Подина задвинулась. Рабочие поспешно закрыли магнезитовым кирпичом смотровые щели, тщательно замазали крышку огнеупорной глиной... Все – и техника и люди – сработало с изумительной четкостью. И вал получился изумительным – произведение искусства!
Этому событию посвятили на заводе специальное торжественное собрание. Произносили речи. Главный инженер Лядов вручал почетные грамоты и памятные значки. То и дело вспыхивали «блицы» фотокорреспондентов. Собрание транслировали по городскому телевидению.
Начальник цеха Самарин в своем выступлении упомянул об огромной подготовительной работе, которую проделала бригада гидропресса под руководством Алтунина, но на это никто не обратил внимания. Важен результат. Славят победителей, а не тех, кто тыкался из стороны в сторону в поисках верной дороги. Победителей славят и не судят. Скатерщикову – скатерщиково. Алтунину – алтунино...
Холодный и надменный сидел Скатерщиков в президиуме. Поджатые губы, высоко поднятые брови. Глаза, как две синих льдинки. Он принимал славу с сознанием собственного достоинства. Еще неизвестно, что было бы, если бы валы продолжал ковать Алтунин. Чужая победа всегда кажется легкой.
Когда корреспондент областной газеты спросил Скатерщикова: «Что бы вы хотели взять с собой в двухтысячный год?» – он, не раздумывая, ответил:
– Свой электросигнализатор, который рано или поздно будет принят на вооружение вопреки противодействию консерваторов.
На завод приезжала делегация строителей тепловой электростанции – той самой, для которой предназначался уникальный вал, – и снова произносились речи. По этому случаю Скатерщиков устроил даже банкет в ресторане-столовой «Голубой пресс».
Петенька понял, что пришло его время, и в самом деле превратился в своеобразного «реваншиста».
– Требую продолжить испытания электросигнализатора, – заявил он Шугаеву.
Шугаев пытался образумить его. Тогда он нажаловался в горком, написал в министерство, послал «открытое письмо» в центральные газеты, настаивая на нелицеприятном расследовании. Вокруг его имени опять поднялся шум: «Зажимают талантливого рабочего-новатора! Шугаеву не место во главе бюро автоматизации и механизации!» А Карзанова уже сам Скатерщиков заклеймил как «похитителя чужих идей, присвоившего предложение кузнеца Алтунина».
Как-то после смены Сергей подождал Петеньку у проходной. Схватил за плечо, сжал, как клещами:
– Добрый вечер. У меня есть желание поговорить с тобой.
– Нам не о чем разговаривать.
– Ты глубоко ошибаешься. Отойдем-ка вон в ту рощицу.
– Драться хочешь?
– Зачем же? Просто потрепать за ушко, чтобы не занимался пасквилянтством. Дрянь ты, и нет тебе другого названия! Я и здесь мог бы тебе влепить, да руки марать не хочется. А Карзанова не трожь, не то совсем осерчаю... Ты меня знаешь...
Испугался ли Скатерщиков? Вряд ли. Он теперь не боялся никого и ничего. Бросил вызов всем.
В исследовательскую группу Карзанова, кроме бригады гидропресса, вошли рабочие-рационализаторы из других бригад, техники и инженеры, даже сотрудники НИИ.
Пчеляков, Букреев и Носиков соорудили испытательный стенд, использовав для этого старый круглошлифовальный станок. После смены вся бригада, кроме Скатерщикова, собиралась в экспериментальном цехе. Они поверили в изотопы, и никто не заботился о личной славе. Честолюбие обрело в данном случае специфическиую форму: все гордились своей сопричастностью к решению крупной народнохозяйственной задачи и очень хотели, чтобы автоматизация свободной ковки впервые была бы осуществлена на их родном заводе. И хотя каждый трудился не за страх, а за совесть, основным помощником Карзанова оставался все же Алтунин. Они вдвоем ежедневно проводили в экспериментальном цехе многие часы. И язык, на котором они изъяснялись, часто был понятен только им двоим.
– Мне кажется, надо регулировать радиоизотопный блок на минимально возможную чувствительность, – говорил Алтунин.
– А не заблуждаетесь ли вы, дражайший Сергей Павлович?
– Интуиция, Андрей Дмитриевич.
– На кой черт мне ваша интуиция? Дайте цифры, цифры! Интуиция... Вначале нужно ею обзавестись!
Сергей не сердился.
– Есть цифры. Вот осциллограммы.
Карзанов неторопливо просматривал предложенные ему материалы и говорил убежденно:
– Расшифруйте три тысячи процессов, а не тридцать, тогда я вам поверю.
– Мы так никогда не выберемся из начального периода. Время-то бежит...
– Зато не получим стальной болванкой по черепу. Научная добросовестность прежде всего. Поспешать, конечно, надо, но не за счет упрощенчества. Наш блокирующий радиоизотопный прибор не должен дать ни одного холостого срабатывания! Ни одного. Иначе все придется начать сначала. Здесь, на стенде, мы его испытаем при семи миллионах операций... Вот и укладывайтесь в жесткие сроки, чтобы ни одна минута зря не пропадала. Действуйте, действуйте! Подайте мне три тысячи и семь миллионов!..
И так день за днем, неделя за неделей. А когда выдыхались, – не простившись, расходились в разные стороны, сердитые друг на друга, раздраженные.
Бросить бы все, иногда сетовал Сергей, и укатить к морю или забраться в таежную глушь. Для чего человек родится?.. Хорошо Карзанову рассуждать о ложных ценностях: он живет в мире своих изотопов, и ничего другого для него не существует. А все-таки не прав Скатерщиков, приписывающий ему собственный жизненный принцип: цель оправдывает средства. У Карзанова на первом месте – научная идея. Он фанатик идеи. И средства для осуществления идеи у него честные.
Когда Скатерщиков вел честную борьбу за свое программное управление, Кира его всячески поддерживала, они вместе подписывали заявления и жалобы в нужные инстанции. А теперь? Заявление на Карзанова и Шугаева прдписано уже одним Скатерщиковым.
Сергей мог бы торжествовать: его предсказание начинает сбываться. Но он не торжествовал.
А почему Кира не уезжает в Москву? Пора ведь. Может быть, заболела?..
Не вытерпев, позвонил. Был уже поздний час. К телефону подошел Юрий Михайлович. Сразу узнал голос Алтунина.
– Ты что, лешак, сам не спишь и другим спать не даешь? – загудел в трубке его голос.
Сергей смешался, хотел извиниться и повесить трубку, но неожиданно услышал Киру. Должно быть, Самарин догадался, почему звонит Алтунин, и передал трубку дочери.
– Сергей, это ты?
– Это я, Кира! – закричал он, обрадовавшись, будто она была за десятки тысяч километров и их внезапно могли разъединить.
– Слушаю тебя.
Он сглотнул горячую слюну.
– У тебя все в порядке?!
На том конце провода молчали. Слышно было только дыхание.
– Я жду тебя!.. – выкрикнул он, испугавшись, что она повесит трубку. – Жду! Каждый день жду...
И она действительно повесила трубку. Так ничего и не узнал Сергей о причинах ее задержки с отъездом в Москву. Но она все-таки подошла к телефону. А могла и не подойти. Значит, здорова и ничего особенного не приключилось.
Алтунин вздохнул полной грудью, уселся на круглый стул в коридоре и долго сидел так, погруженный в смутные, полудремные думы.
18
В экспериментальном цехе велась пока лишь предварительная работа: снимали осциллограммы шлейфовым осциллографом, проявляли их, расшифровывали. Материал накапливался постепенно – кропотливое дело. Но это был необходимый этап, который мог занять много месяцев, а то и год, два...
Сегодня у Алтунина что-то не ладилось. Он был один в экспериментальном цехе, стоял возле круглошлифовального станка, подсвеченный со всех сторон лампами дневного света, и думал. Как все просто на бумаге, в чертежах! Казалось бы немудрящее дело – определить погрешность датчика...
На подвижном столе станка с помощью кронштейна был закреплен источник бета-излучения. На станине находился бета-зонд, электрически связанный с радиоизотопным блоком. Рядом на обыкновенных письменных столах располагалась остальная аппаратура. Сергей включил шлейфовый осциллограф – пусть прогреется. Затем привел в движение станок. Вся система заработала. Алтунин устало опустился на стул.
Луч осциллографа чертил невидимые кривые на фотобумаге. Дрожали, метались из стороны в сторону стрелки приборов. Гудели перегретые трансформаторы.
Было тихо и как-то неестественно светло. Под этим мертвенно-белым светом отдыхал темно-синий гидропресс, переработавший на своем веку горы всякого металла, терпеливо ждал своего часа, когда придется выступить в новой роли – автоматизированным агрегатом. Впервые в истории кузнечной техники ему привесят на верхнюю губу ампулу с изотопом, и эта ампула совершит чудо: старенький П-156 станет сам определять параметры поковки, устанавливать режим работы и сделается всесоюзной знаменитостью – о нем напишут в газетах, его будут пытливо осматривать делегации с других заводов, из научно-исследовательских институтов.
На огромные – от потолка до пола – окна экспериментального цеха тяжело наваливался ночной мрак. И Алтунин сидел здесь, как в аквариуме, – весь на виду у звезд, у далеких-далеких галактик. Он делал свое кропотливое, упорное дело, возможно, не такое уж огромное в галактических масштабах: просто-напросто торопился освободить себе подобных от тяжелого физического напряжения, только-то и всего...
О чем ты думаешь, Алтунин, в этот поздний час? О любви? О Кире? О том, как трудно иногда бывает людям понять друг друга?.. И в то же время тебя не покидает ощущение, что оно все-таки есть, это понимание, приходящее порой особым образом – не через слова, даже не через поступки. Иной человек может такое вытворять, что уму непостижимо, а ты все равно понимаешь его правильно, и где-то внутри тебя живет убеждение, что другие рано или поздно тоже все поймут. Истина непобедима и всегда влечет к себе человека. Он хочет найти дорогу к истине.
Ты думаешь о Скатерщикове. Разве все то, что происходит сейчас с ним и вокруг него, составляет его сущность? Если бы он в самом деле был прирожденным изобретателем, неужели не оценил бы проект Карзанова по достоинству? Такого не может быть – мы всегда вольно или невольно преклоняемся перед мыслью более сильной, чем наша. Сущность Скатерщикова в другом – он замечательный кузнец. Есть электросигнализатор, нет его, все равно Скатерщиков– мастер своего дела, мастерства у него не отнять. А вот сутяжничество, затеянное им после неудачного эксперимента, только снижает моральный авторитет этого человека.
Это же надо, в министерство жалобу накатал! Не таким ты знал Петра, Алтунин, когда служил с ним в одной роте. «Преодолей сам» – было тогда вашим общим девизом. Да и на заводе ты учился сам и учил его никогда не хныкать, укреплять в себе рабочую гордость, да вроде не в коня корм... К сожалению, загадок тут нет: зазнался! Вообразил, что можно противопоставить себя всем: «Кто вы такие, чтобы судить о моем изобретении?»
Не выдержал Сергей, спросил у Скатерщикова:
– Зачем слезницу-то свою послал в Москву? Совсем ты одурел, Петр. Не на Шугаева ведь жалуешься, а на завод весь – понимать надо.
– Ну, а как я должен был поступить по-твоему? – взъерошился Скатерщиков. – Мне запретили продолжать исследовательскую работу. Я просил добром снять этот запрет. А когда исчерпал добро, стал требовать поддержки сверху. Чего в том худого? Побеспокоил товарищей из министерства? Ну и что? Предположим, у Карзанова все пойдет так же, как у меня, разве он не обратится в министерство?
– Нет. Зачем же сразу в министерство? У Карзанова иной подход к делу. Ему однажды при мне советовали: подай, мол, жалобу на Мокроусова. А он в ответ: «Спасибо, мы перешли на самообслуживание». И еще он любит говорить: «Слава требует строгого режима и диеты». Это тебе тоже полезно усвоить.
– Считай, что у меня склонность к жалобам от холерического характера, а не от испорченности славой.
У Алтунина было такое ощущение, что за несколько последних месяцев сам он поднялся и над всем мелочным, и над всем ничтожным, что разъедает душу, как кислота металл, стал более уравновешенным, спокойным. Так чувствуешь себя, когда одержишь крупную победу. Но какие победы одержал ты, Алтунин? Кира отвернулась от тебя. Скатерщиков порвал с тобой дружбу. Самарин снова водворил тебя на молот. Ну, хорошо, ты ни разу не покривил душой. Но разве это победа? Ты и раньше не вихлялся из стороны в сторону. Что, собственно, произошло?.. Не можешь дать ответа?.. Не можешь. И все-таки есть оно, ощущение, будто стал зрелее, окреп.
В ночные часы все чаще раздумываешь об отце. Как он жил, как погиб на войне. Вспомнил ли о тебе в последнюю свою минуту? Мог ли он тогда представить тебя таким, какой ты есть, каким видят тебя ежедневно другие у твоего молота – в брезентовом фартуке, прожженном окалиной, со сбитыми, черными от въевшегося металла толстыми пальцами, в каске; угловато очерченное, темное, будто обуглившееся лицо, из ушей торчит вата, глаза прикрыты фиолетовыми защитными очками.
Говорят, ты очень похож на своего отца. И внешностью и характером. В характере у вас то ли упорство, то ли упрямство, то ли неукротимость, почти исступленность, от нее иногда становится не по себе даже товарищам по бригаде... Думал ли твой отец, что ты, как и он, выберешь себе профессию кузнеца? Почему ты вообразил, будто отец хотел, чтобы его дело было продолжено вот таким образом? А может, ничего ты и не воображал, а попросту отдался обстоятельствам жизни?.. Что приковало тебя к молоту, к металлу, ко всем этим грубым вещам?.. Официально это называется особо тяжелыми условиями труда...
Ты совсем не помнишь своего отца, но он живет в тебе, и каждый день, каждую минуту хочет, кажется, проявить себя через тебя. Всегда ли правильно понимаешь ты его?
Он приходит к тебе во сне, всегда ласковый, добрый, прощающий все и понимающий все. Не осуждает, не упрекает, не подсказывает, как нужно жить. И просыпаешься ты с мокрыми глазами, не подозревая, что беззвучно плакал, согретый отцовской лаской, которой не знал наяву. Во сне мы часто переживаем то, что не исполнилось с самого начала, возвращаемся к своему истоку, даже если давно уже возмужали и словно покрылись, как слиток, окалиной.
Наяву же, Алтунин, тебе почему-то до сих пор представляется, что жизнь не имеет конца, что самое главное впереди... Жизнь прекрасна сама по себе, как тайга или река. Ты не делишь жизнь на этапы, на ступени, тратишь себя на любое дело без остатка и искренне удивляешься тем, кто проявляет повышенную заботу о своем здоровье, о своем жилище, одежде. Ты способен легкомысленно отказаться от самого блестящего будущего ради наполненного кипением, маленькими успехами настоящего, если это нужно для других, для завода, для твоих товарищей... Почему это так? Хорошо это или плохо?..
Ушедший в себя, глубоко сосредоточенный, Сергей не заметил, как кто-то еще появился в экспериментальном цехе и остановился возле радиоизотопной аппаратуры. Это была Кира. Она молча наблюдала за Алтуниным. Он был худ, бледен, изможден, сквозь белый халат выпирали лопатки. Может быть, она так и ушла бы, не осмелившись оторвать его от наблюдений, но он, по-видимому, что-то почувствовал и резко обернулся.
– Ты?!
– Я. Испугался?
– Не то слово, у меня сердце ушло сквозь пятки в пол. Видишь, руки дрожат.
Он вытянул руки, они в самом деле дрожали. Но Кира была спокойна. Как будто ничего не произошло.
– Ты мог бы просветить меня насчет всего этого? – Она указала на аппаратуру.
– Да хоть сейчас!
– Но я, наверное, помешала?
– Нисколечко. Даже наоборот.
– Ну, тогда объясняй!
В ее голосе не было ни смущения, ни вызова – спокойная обычность.
Сергей не знал, почему она пришла сюда. И не спрашивал. Не все ли равно, почему. Только бы подольше оставалась здесь... У него мигом исчезла усталость. Он был взбудоражен. Говорил сбивчиво, сам удивляясь своему косноязычию, и презирал себя за него.
– Что это за кольцо у тебя на пальце? – неожиданно спросила Кира.
– А бета-кольцо... Обручился с научно-техническим прогрессом.
– Сделай и мне такое. Я тоже хочу... – она запнулась, – иметь такое.
– Будет сделано. А теперь слушай дальше...
– Ладно, – сказала она, – завтра доскажешь. Побежим на последний автобус, а то опоздаем.
Он мельком взглянул на часы и обомлел: ровно двенадцать! А Кира появилась часов в восемь.
Когда подошли к подъезду ее дома, она сказала:
– Я хочу присоединиться к вашей исследовательской группе. Но для этого нужно кое-что знать. Ты мне поможешь?
– А разве ты в этом сомневалась? – горячо откликнулся Алтунин и тут же спохватился: – А как с Москвой? Почему ты не поехала? Вызов-то получила?
– Я очень хорошо подготовилась к экзаменам и в последний момент испугалась: вдруг на этот раз все сдам и пройду по конкурсу?
Дальше полагались бы как будто уточнения:
« – Испугалась?»
« – Да, испугалась».
« – Так ты же рвалась в Институт стали?»
« —А тебе не кажется, Алтунин, что ты наподобие своего дружка Скатерщикова так ничего и не понял в жизни? Шесть лет – большой срок...»
« – Какие шесть лет?»
« – Те самые...»
Такого диалога не было. Уточнения не потребовались. Сергей и так все понял.
– Ты бы сдавала в наш институт, на факультет черных металлов и сплавов, – посоветовал он срывающимся от счастья голосом.
Она улыбнулась в темноте:
– Да я уже почти все сдала... на вечерний. Будем вместе, родной ты мой...
После этого для Сергея все исчезло. Все, кроме ее рук, ее губ и широко распахнутых глаз.
19
Из министерства приехала комиссия – три инженера. Разумеется, не ради электросигнализатора Скатерщикова. Были дела и поважнее: проанализировать состояние рационализаторской работы в целом, проверить, как осуществляется автоматизация и механизация трудоемких процессов, посоветовать кое-что руководству завода. Ну заодно, конечно, разобраться и с жалобой рабочего из кузнечного цеха.
Комиссия обосновалась в кабинете Шугаева. Туда вызывали рационализаторов и рацоргов цехов. Потом московские инженеры сами пришли в экспериментальный цех. Ничего ревизорского в их облике не было. Веселые молодые люди, обходительные, внимательные. Никого не тянули за душу занудливыми расспросами. Начали по-деловому:
– Покажите устройство Карзанова в действии.
Самого Андрея Дмитриевича в экспериментальном цехе не оказалось: его зачем-то вызвал главный инженер. Как всегда в отсутствие Карзанова, у стенда распоряжался Алтунин. Он и должен был заняться с членами комиссии – все показать, все объяснить им. Нельзя сказать, чтобы Сергей очень уж волновался, а все-таки чувствовал некоторую неловкость: вдруг объяснит что-нибудь не так или окажется не в состоянии ответить на какие-либо вопросы – подведет Карзанова?
Все, однако, шло хорошо. Стол круглошлифовального станка перемещался с заданной скоростью, в нужный момент срабатывал радиоизотопный блок. Комментарии Алтунина были четки и технически грамотны.
Инженеры из министерства многозначительно переглянулись.
– А вам не приходило в голову, что замена газоразрядных счетчиков на кристаллические позволит иметь более надежные приемники излучения? – спросил один из них, и Алтунин понял, что имеет дело с людьми, хорошо знающими радиоизотопную технику.