Текст книги "Большие расстояния"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
КОГДА ЦВЕТЕТ МИНДАЛЬ
Автомашина то взбиралась на крутые перевалы, то снова осторожно спускалась в зеленые долины. Лейтенант Морозов уже давно привык к тряским горным дорогам, и картины, открывающиеся перед ним, одна величественнее другой, больше не волновали его. Он слишком хорошо знал этот край заснеженных пиков, гигантских ледников и бурных порожистых рек. Морозов возвращался к себе на далекую заставу. Правда, до конца отпуска оставалось две недели, и лейтенант мог бы еще пожить в Москве. Но он уехал, он не мог больше находиться там.
Где-то далеко-далеко за хребтами, за степными просторами и лесами остался веселый шумный город. А он, лейтенант Морозов, увез с собой тяжелую тоску и боль. Горечь не проходила. Ее нельзя было заглушить.
Он помнит шелест листвы на Тверском бульваре и немного печальный, приглушенный голос девушки в белом. Тогда он гладил ее теплые ладони, следил, как ветер треплет светлую прядь. И всю ее, белую, хрупкую, очень женственную, трудно было представить где-то еще, помимо этого города, сияющего в неоновых огнях.
Начальник заставы майор Глущенко еще перед отъездом Морозова в отпуск долго вертел в руках фотографию Людмилы, болезненно узил усталые глаза, а потом неожиданно сказал: «Красивая у вас невеста. Желаю вам успеха… Да, очень желаю успеха… О квартире не беспокойтесь: комнату мы вам приготовим. Прокопян, пока тепло, поживет и в палатке».
Людмилы еще не было в этих горах, а о ней уже заботились. Суровые люди, для которых смысл жизни – служба, они понимали, как нелегко будет на первых порах девушке из большого города здесь, на заставе. Веселый холостяк лейтенант Прокопян, товарищ Морозова, с радостью согласился переселиться в палатку. «Ты только, Федя, женись. А уж встречать мы вас будем с музыкой!..» – сказал он Морозову. А Мария Васильевна, жена начальника заставы, захлопотала, засуетилась. Она-то сумеет позаботиться о молодых! На семейном совете уже было решено, что гардероб, стол и три стула перекочуют из квартиры Глущенко в большую комнату. Придется поделиться посудой.
И вот теперь, вспоминая все это, лейтенант Морозов стискивал зубы. Он сидел, низко опустив голову, и яростный ветер рвал, трепал его густые черные волосы. А в ушах все еще звучали слова, жесткие, холодные:
«Я не могу поехать с тобой туда…» – «Но ведь ты обещала!.. Я приехал за тобой, как мы условились. Вот твое письмо…» – «Видишь ли, с тех пор многое переменилось. Как бы тебе это объяснить?.. Я закончила институт, и мне дали направление в Магадан. А потом за меня долго хлопотали, и вот я остаюсь здесь. Тогда мне было все равно. Лучше уж Хорог, чем Магадан… Но я люблю Москву и ни за что не расстанусь с ней. Ведь здесь мои старенькие папа и мама. Кроме того, нам дают новую квартиру. Не нужно рассуждать, как ребенок, Федя. Вот если бы тебя перевели служить сюда…»
Он не стал больше слушать, поднялся и ушел. Ее слова казались ему чудовищными. Они как-то не укладывались в голове. И это девушка, с которой он так долго переписывался, подруга детства!.. С таким цинизмом зачеркнуть все, что было между ними… И хотя бы упоминание о любви, о тех чувствах, которыми были полны ее письма!.. Нет, она без сожаления порвала с ним. С холодной расчетливостью она променяла любовь на какие-то маленькие удобства. Как объяснить все это майору Глущенко, друзьям? Может быть, он не прав, погорячился? Может быть, не следовало уходить так вот сразу? Нужно было убедить ее. Ведь она могла бы работать в Хороге…
Могла бы…
Он даже застонал от внутренней боли. Машину подбрасывало на ухабах, трясло, как в лихорадке, но Морозов ничего не замечал. Его мысли блуждали слишком далеко от этих мест.
И когда девушка в помятом коверкотовом пальтишке, сидящая напротив на скатанных войлоках, чуть вскрикнула, он вздрогнул, очнулся. Автомашина осторожно пробиралась по самому краю обрыва. Лейтенант взглянул на расширенные от ужаса глаза девушки, едва приметно улыбнулся и сказал мягко, ободряюще:
– Не бойтесь. Все будет хорошо. А вот когда будем проезжать осыпь у Кияка, тогда держитесь за меня…
Она тоже улыбнулась в ответ вымученной улыбкой и прошептала:
– Страшно… Ой как страшно!
Но вот карниз остался позади, и девушка снова повеселела. Лейтенант уже знал, что зовут ее Таней. Знал также, что она совсем недавно закончила техникум и теперь вот едет на высокогорную биологическую станцию в Кияк. Если бы лейтенант не был так занят своими невеселыми мыслями, он, пожалуй, заметил бы, что у девушки длинные ресницы, очень белая нежная шея и красиво очерченные пухлые губы. Косы медноватого оттенка были аккуратно уложены на голове. Но Морозов мало обращал внимания на свою спутницу. Да и она не особенно докучала угрюмому лейтенанту. Она много смеялась и подшучивала над солдатом Шариповым, которого начальник заставы послал в Хорог «помочь лейтенанту Морозову и его жене погрузить вещи в машину». Вместо жены лейтенанта в машине оказалась хохотушка Таня, и Шарипов сперва был озадачен. Но потом он все понял и в душе пожалел лейтенанта: Шарипов всегда отличался сообразительностью. Да, кроме того, выражение лица лейтенанта было красноречивее всяких слов. Значит, ничего не вышло с женитьбой… Ай-яй-яй! Почему девушки так неохотно едут в эти места? Такие красивые горы, а внизу шумит Пяндж, весь белый от пены… А сколько цветов здесь весной!.. Почему люди теснятся в душных городах?.. Правда, Таня как будто с охотой едет в горы. Она то и дело тянет Шарипова за рукав гимнастерки и кричит в восторге:
– Посмотрите, Шарипов! Какой чудесный вид! А что это там на скале? А как называется вон та вершина? Та, что блестит на солнце?..
Горный воздух пьянит ее, румянит ей щеки. И только когда машина ползет по краю пропасти, Таня бледнеет, прикусывает губу. Но озорство берет в ней верх: она показывает взглядом на мрачного Морозова и шепотом спрашивает:
– Он всегда у вас такой?
– Нет, не всегда, – так же тихо отвечает Шарипов. – Он хороший, веселый и на аккордеоне играет. Его все любят. Девушка в Москве, наверное, не любит. Очень плохо.
Таня нравится Шарипову. Ей даже можно сказать, почему лейтенант в плохом настроении. По строжайшему секрету, конечно. Теперь они вместе сочувствуют лейтенанту. Затем Таня расспрашивает о высокогорной биологической станции.
– Правда ли, что от заставы до Кияка можно добраться только пешком или на коне?
– Да, туда дороги нет. Есть узенькая тропинка, овринги. Очень высокая гора Кияк. Машине туда не пройти. А вас пограничники проводят…
Уже смеркалось, когда автомашина остановилась у белого домика заставы. Чьи-то услужливые руки помогли Тане выбраться из кузова. Лейтенант Прокопян ринулся ей навстречу, протянул роскошный букет цветов.
– Это от нас, – сказал он. – Поздравляем с благополучным прибытием!
Девушка взяла букет, зарылась лицом в нежных лепестках. Лейтенанта Морозова как-то оттеснили на задний план. Мария Васильевна всплеснула руками, поцеловала Таню трижды в щеки, прослезилась:
– Такая молодая… Совсем ребенок! Вот и я к своему Силычу приехала такой…
Она взяла Таню за руку, как маленькую девочку, и повела осматривать «хоромы». Когда смысл, всего происшедшего дошел до сознания Морозова, он почувствовал, как запылали его щеки. Ему хотелось закричать: «Это ошибка! Она вовсе не моя жена…» Но он ничего не сказал и бросился в холостяцкую палатку! Теперь его место было здесь, только здесь. Он лег на постель Прокопяна и лежал до тех пор, пока чья-то рука не коснулась его плеча. Это был Прокопян. Он уже успел узнать все от Шарипова.
– Ничего, Федя, ничего… – говорил лейтенант тихо. – Ты, главное, не расстраивайся. А мы ведь все понимаем. Бывает и хуже. Вот у меня, например… Ты только не расстраивайся…
…Таня Егорова ушла с заставы очень рано. Она упросила, чтобы ее отправили еще до рассвета. Она взяла свой маленький потертый чемоданчик, и Шарипов повел ее по горным тропам.
Ей устроили такую шумную встречу!.. А потом оказалось, что ждали совсем другую, совсем другую девушку – невесту лейтенанта Морозова. А она, Таня, сама того не ведая, поставила лейтенанта в неловкое положение. И от этого было скверно на сердце. И горы больше не казались такими заманчивыми. Все как-то померкло. Глупая ошибка… почти анекдот. Над этим нелепым приключением можно было бы посмеяться…
Она представила себе лицо лейтенанта Морозова, горькую складку у губ, грустные глаза, и жалость к молодому человеку переполнила ее. Если бы она могла хоть как-нибудь подбодрить его!
…Пришла зима с ее снежными буранами. Свистел, завывал за окном ветер. Офицеры снова перебрались в большую комнату. Лейтенант Морозов словно выздоравливал от тяжелой длительной болезни. Он не получал больше писем от Людмилы и все же много думал о ней. Он любил ее по-прежнему, правда, с болью и горечью. Ее нельзя было просто забыть, вычеркнуть из жизни. Он поднимался среди ночи и сквозь метель шел на границу. Он не щадил себя, все делал с каким-то ожесточением.
Майор Глущенко иногда укоризненно покачивал головой:
– Совсем извелся Морозов. На щеках только кожа.
– Любовь… – задумчиво говорила Мария Васильевна и поджимала губы. – А ведь Танечка – неплохая девушка. Вот взял бы Федюшка да и женился на ней.
– Много ты понимаешь в сердечных делах! – сердился Глущенко. – Настоящая любовь, она раз в жизни приходит. Женился, женился… Легко сказать: женился бы. Вот я на тебе женился и таскаю по всем заставам. Нас, пограничников, нелегко любить. Для этого очень большое сердце иметь нужно. Таня, конечно, хорошая девушка. Прокопян все по ней вздыхает, рвется в Кияк…
Еще до наступления зимы Тане Егоровой дважды пришлось побывать на заставе. Сотрудники биологической станции появились на лошадях. Они везли с собой саженцы и мешочки с семенами, чтобы передать их колхозникам отдаленных кишлаков. Таня совсем освоилась с новой обстановкой и отважно пускалась в экскурсии по горным тропам, показывала колхозникам, как надо делать прививки растениям, как за ними ухаживать, читала лекции. Девушку в кепке с большим козырьком и в клетчатом джемпере многие уже знали и встречали приветливо, как старую знакомую.
Лейтенант Морозов увидел ее, когда она слезала с лошади. Взгляды их встретились. Морозов неизвестно почему смутился, а она зарделась и опустила ресницы. Но потом взглянула на него пытливо и сказала непринужденно:
– А вы все такой же унылый, лейтенант. Сердитесь на меня? Вы должны были предупредить… Это мне нужно на вас сердиться.
Он совсем смешался, не зная, что ответить, а Таня отвернулась, легко и свободно направилась к Марии Васильевне, повисла у нее на шее. Откуда-то появился Прокопян. Он шел, прижав к груди два букета цветов, и приговаривал:
– Ай, какая хорошая девушка! Ай, как мы все соскучились! Еще один букет, два букета. Возьми!
И тут, может быть, впервые что-то шевельнулось в душе Морозова, но что, он и сам не смог бы объяснить. Он вдруг увидел Таню совсем иной: стройная высокая девушка с косами. И глаза у нее какие-то добрые. Сквозь смуглоту щек проступает румянец…
«А ведь она ничуть не хуже Людмилы… Ничуть не хуже… А может быть, даже лучше…» Но он устрашился подобных мыслей. Он отгонял их от себя. Он любит Людмилу. При чем здесь эта девушка с косами? Случайное дорожное знакомство… Вот и все.
Второй раз она появилась на заставе, когда Морозов находился на участке. Нет, она не справлялась о самочувствии лейтенанта Морозова. Она даже не вспомнила о нем. Мария Васильевна угощала ее пирожками. Женщины обменялись вышивками. А потом Таня уехала в Кияк.
Это ее равнодушие как-то задело Морозова. «Ну и пусть… Ну и пусть… – твердил он про себя. – Мне-то какое дело? И почему, собственно говоря, она должна справляться обо мне?»
Он думал о Людмиле, а перед глазами вставал совсем другой образ: девушка с косами, отливающими медью, ее насмешливая, чуть снисходительная улыбка и глаза, спокойные, изучающие. А какие у нее руки!
Как хорошо, что настала зима. Теперь-то никто не спустится сюда с Кияка! Можно спокойно заниматься своим делом. В конце концов можно жить и без любви. Не обязательно же влюбляться в кого-нибудь. В свободный час лучше взять аккордеон, и тогда над заставой, затерянной в горах и снегах, поплывет задумчивая мелодия.
И неожиданно, совсем неожиданно пришло письмо от Людмилы. Он сразу же узнал ее почерк на конверте, трясущимися от волнения руками вскрыл его, вынул маленький листок бумаги.
«Ты должен простить свою глупую Люду, – писала она. – Я не знаю, почему наговорила тебе тогда всякого вздора. Ты ведь знаешь, что я всегда была немного взбалмошная. И вот я поняла, что не могу жить без тебя. Мне кажется, что я никогда еще не любила тебя так сильно, дорогой мой. Я готова бросить все-все и примчаться к тебе. Хочешь, я сделаю это сейчас, не дожидаясь, когда зазеленеют ваши памирские тополя? Если ты откажешь мне в этом, я умру от горя и тоски…»
Листок упал на стол, и Морозов не поднял его. Он сидел, обхватив голову руками. Мысли путались. Нужно сейчас же написать ей. Она любит и страдает, его маленькая Люда… Да, да, он был слишком жесток, жесток и несправедлив… Теперь-то все будет по-иному.
Ответ на письмо можно было бы написать тотчас или утром. Но он не сделал этого. Почему? Он вряд ли смог бы объяснить, почему. Он просто не ответил на первое письмо. Тогда с каждой почтой стали приходить письма от нее. А он молчал. Он даже перестал вскрывать эти голубенькие конверты и складывал их в ящик стола.
Все чаще и чаще стал лейтенант Морозов по вечерам смотреть на горящую багровым светом вершину Кияка. Снега замели тропинку туда. Биологическая станция на долгую зиму была отрезана от всего мира. И только радист дает знать, что все ее сотрудники живы и здоровы.
Он пытался представить, чем сейчас занята Таня. Что она делает холодными ветреными вечерами? Ему грезилось нежное задумчивое лицо в свете керосиновой лампы. «Вы все такой же унылый, лейтенант… Это мне нужно на вас сердиться…»
И лихорадочно отчаянная мысль забилась в мозгу: «А ведь мог бы я пройти туда… Только бы уговорить начальника заставы…»
Но он знал, что майора Глущенко уговорить не удастся. Такое странное желание даже трудно мотивировать.
Безумные мечты!.. Нужно ждать весны, может быть, лета. И только тогда он увидит ее. Увидит. Но что из того? Почему она должна обязательно ответить на его любовь? Возможно, у нее есть жених. На биологической станции тоже есть молодые люди, и они нисколько не хуже лейтенанта Морозова. Чего ждать? Может, это бессмысленно и глупо…
И все же он стал с нетерпением ожидать прихода весны.
Весна в горах наступила поздно. Горячее солнце подтапливает снега, со склонов срываются шумные лавины. В ущельях гремят камнепады. А вот из кучи щебня проглянула дымчато-зеленая веточка жимолости…
Весна, весна! Но перевалы еще забиты снегом. Только в конце июня исчезнет снег в верховьях долин и зазеленеют высокогорные луга.
Как-то уже под вечер майор Глущенко вызвал в канцелярию Морозова. Майор некоторое время вглядывался в лицо лейтенанта, словно изучал его, затем сказал:
– Не совсем обычное дело, товарищ Морозов. Вы помните тот овринг у Кияка? Так вот, его снесло камнепадом. Биологическая станция совсем отрезана от нас. А у них там продовольствие подходит к концу. Сотрудники просят помочь. Думаю, справитесь. Берите людей – и в горы!..
Морозов почувствовал, как сильно забилось у него сердце. Но он, подавив в себе радость, повторил приказание и вышел.
Да, искусственный карниз у Кияка был совсем разрушен. Морозов быстро оценил обстановку. Придется висеть на канатах, вбивать в трещины колья, накладывать жерди и каменные плиты. Но почему эту работу начальник заставы поручил именно ему?
Впрочем, раздумывать было некогда. Пограничники сразу же принялись за дело. Два дня вколачивали они колья в неподатливую скалу. Лейтенант сам укладывал жерди, засыпал их землей. Получился очень прочный мостик, и Морозов первым прошел по нему на противоположную сторону. Здесь его встретили биологи. А среди них была она. Лейтенант задохнулся от волнения, увидев ее. Но, странное дело, он больше не испытывал смущения. Таня протянула ему руки, и Морозов взял тонкие вздрагивающие пальцы, сжал в своих ладонях, перепачканных землей.
Вот и исполнилась его мечта – он встретил Таню. Сейчас он был счастлив, бесконечно счастлив. Ему больше не было никакого дела до того, что где-то в Москве есть другая девушка, которая ждет ответа. Той, другой, больше не существовало для него. Таня уже успела сильно загореть, только поблескивали белые-белые ровные зубы. Он подметил также, что она похудела за эту зиму. Лицо ее стало нежнее.
– Наголодались мы изрядно, – сказала она весело. – А теперь милости просим к нам… У нас уже зацвел миндаль…
…Пограничники до самого вечера деловито осматривали необыкновенный сад в горах. Сибирские яблони, тутовники, цветущие абрикосы – все вызывало восхищение. Только солдат Шарипов ходил с задумчивым лицом. Он искал кого-то глазами. Куда делась Таня? Да и лейтенант Морозов словно в воду канул. Шарипов как бы невзначай отделился от товарищей, свернул в глухую аллейку цветущего миндаля и остановился. Косые лучи заходящего солнца пронизывали аллею насквозь, и она вся светилась красноватым светом. У высокого куста стояла Таня. На ней было простенькое ситцевое платье с короткими рукавами. Улыбка бродила на ее губах, а глаза блестели… Девушка вздохнула, стала перебирать пальцами косы, спускающиеся на грудь, чуть наклонилась вперед.
Вот к Тане подошел лейтенант Морозов и положил руки ей на плечи. Она не отстранилась. Нет, не отстранилась. Она сняла с лейтенанта фуражку и провела ладонью по его густым волосам… А он рассмеялся каким-то тихим, совсем беззвучным смехом.
Шарипов вздохнул, сокрушенно покачал головой и пошел.
– Ай-яй-яй, целый год страдал! – проговорил он негромко.
И непонятно было, к кому относятся эти слова: то ли к лейтенанту, то ли к самому Шарипову.
Кагул.
ГОВОРЯЩЕЕ ПИСЬМО
Гарнизон наш находится, можно сказать, на краю света, за тридевять земель от большого города. Почти три месяца здесь длится холодная полярная ночь. Шумит-гуляет пурга по снежным просторам, ледяной ветер валит с ног. Но мы привыкли ко всему – и к снегу и к ветру.
Правда, новичку на первых порах трудно приходится: скучает по Большой земле, солнечные дни и березовые рощи вспоминает. Тем более, если у него любимая девушка где-нибудь, на селе или в городе, осталась. Со временем, разумеется, все это проходит.
У младшего лейтенанта Стукалова совсем особая история вышла. Еще в Ленинграде познакомился он с Катей Гордеевой, девушкой своенравной и капризной. Познакомился и влюбился. Училась она на последнем курсе медицинского института. Если судить по фотографии, очень красивая девушка: белокурые кудряшки на лоб падают, глаза большущие, насмешливые, в уголках пухлых губ лукавинка затаилась. Видел ту фотографию лейтенант Соловейко и чистосердечно сказал Стукалову:
– Дело твое, Игорь Петрович, табак. Нельзя нам в таких кисейных барышень влюбляться. Да разве она за тобой на Север поедет? У нее небось в Ленинграде отбоя от женихов нет!
Ничего не ответил Стукалов, только брови сдвинул. Вспомнил, наверное, как перед отъездом попытался в своем чувстве Кате объясниться. Рассмеялась она тогда и этак самонадеянно заявила, что, дескать, замуж пока выходить не собирается ввиду большой склонности к научной работе. Ну а если и выйдет, то только за человека, способного на героические подвиги.
С тем и уехал младший лейтенант, а любовь, как заноза, в сердце засела.
А тут еще полярная ночь надвинулась. Пурга гудит за окном, домик от порывов ветра сотрясается. Совсем скверно на сердце у младшего лейтенанта, но виду не подает. Кажется, все ему нипочем. Особое пристрастие появилось у него к лыжам. Даже лучший ходок ефрейтор Коржиков не мог за ним угнаться.
– Слабак я в сравнении с товарищем младшим лейтенантом, – сокрушенно говорил Коржиков. – И откуда только сила у человека берется? Прирожденный спортсмен! Вчера тридцать километров отмахал – и ничего! Сегодня опять приглашает на вылазку. Машина!..
Ефрейтору Коржикову и невдомек, что младший лейтенант таким способом сердечную боль заглушить старается. А нужно вам сказать, что этот самый Коржиков неоднократно брал первенство на окружных соревнованиях по лыжам. Спортивная честь его была уязвлена, и все же он очень привязался к Стукалову. Без восторга не мог говорить о младшем лейтенанте, то и дело восклицал:
– Попомните мое слово: товарищ младший лейтенант все союзные и мировые рекорды побьет! У меня на такие дела глаз наметанный.
В этих словах был свой резон – спортсмены гарнизона готовились нынешней зимой участвовать в лыжных соревнованиях. Вот почему Коржиков всюду следовал за младшим лейтенантом, как за будущей гордостью части, оберегал его.
Но иногда младший лейтенант становился вялым, подавленным, усаживался на диван и говорил Коржикову:
– Сегодня тренировка отменяется. Заведите-ка «Дунайские волны».
Не любил такие часы Коржиков. Он вздыхал, заводил патефон и с досадой слушал «Дунайские волны». Он знал, что теперь младший лейтенант будет грустить и молчать. О тренировке нечего и думать…
«Сломать бы этот патефон – и вся недолга!» – думал Коржиков, но сам устрашался подобной мысли.
Особую заботу о будущих соревнованиях проявлял командир части капитан Коробков. От него не укрылось плохое настроение Стукалова. Следует заметить, что капитан был человеком нрава веселого, обладал тонким юмором и исключительной проницательностью.
Однажды он вызвал Стукалова к себе, похвалил за успехи в службе, а потом сказал:
– Вот лейтенант Соловейко едет в отпуск в Ленинград. Семья у него там: жена и двое детей. Слышал, есть у вас знакомые в этом городе. Возможно, передать что желаете: письмо или там привет?
Младший лейтенант бросил укоризненный взгляд на Соловейко, стоявшего здесь же в кабинете, густо покраснел и ответил:
– Спасибо за чуткое отношение, товарищ капитан. Да только нет у меня близких знакомых в Ленинграде. Друзья разъехались кто куда, а родные на Смоленщине живут.
Капитан усмехнулся в усы, переглянулся с Соловейко и нарочито сердито произнес:
– Амбиция. Мелкое самолюбие. Сейчас же садитесь и пишите письмо Кате. И не просто письмо, а прочувствованное, с искрой! Она же поймет, что нелегко вам здесь. А вы за все время ни одного письма ей не написали, даже адреса своего не оставили.
Стукалов совсем дара речи лишился, только безнадежно махнул рукой: мол, где уж нам!.. Очень-то нужны ей мои письма…
Письмо все-таки написал. Дескать, будь что будет! Рассказал в нем и про пургу, и про полярную ночь, и про северное сияние. А главное – о своих товарищах, которые в эту суровую ледяную ночь оберегают родную землю. Много в письме было всяких возвышенных слов. Умел, оказывается, младший лейтенант Стукалов говорить и мечтать красиво. А в конце сделал такую приписку:
«Мне бы только услышать ваш голос, и я был бы самым счастливым человеком на свете! Но, увы, это лишь мечта. Когда она исполнится, я не знаю и даже не смею надеяться на это…»
Увез лейтенант Соловейко письмо в далекий Ленинград, а Стукалов стал ответа ждать. Волновался очень. Бывало, усядется на диван, устремит свой задумчивый взор в одну точку, скажет ефрейтору:
– Крути-ка, Коржиков, «Дунайские волны»…
Коржиков только руками разводил. Слова младшего лейтенанта он истолковывал по-своему: дескать, потерял младший лейтенант уверенность в успехе на лыжных соревнованиях. А это – самое скверное дело! До соревнований же считанные дни остались!
– Помните мое слово, – говорил теперь Коржиков солдатам, – дорого нам обойдется пристрастие товарища младшего лейтенанта к музыке!
Как бы то ни было, но случилось так, что неизвестно по чьей вине патефон вышел из строя. Пытались своими силами отремонтировать пружину, но ничего не получилось. Кончилось дело тем, что неисправный патефон капитан Коробков забрал к себе в канцелярию.
От такой ситуации Коржиков повеселел. Если раньше младший лейтенант Стукалов в музыке душу отводил, то теперь для «отвода души» одни лыжи остались.
– Идем к финишу без музыки, – улыбаясь, говорил Коржиков, – зато с уверенностью в победе!
31 декабря ознаменовалось двумя событиями: во-первых, в этот день начались лыжные соревнования, и в части царило радостное оживление. Во-вторых, из отпуска вернулся лейтенант Соловейко. В этом совпадении не было ничего случайного: лейтенант считался самым ярым болельщиком на всех состязаниях, и сейчас он специально вернулся из отпуска на два дня раньше.
– Ну, а у невесты Стукалова удалось вам побывать? – спросил капитан, выслушав рапорт лейтенанта Соловейко.
– Так точно. Девушка с понятием. Прислала Стукалову письмо. И не простое, а говорящее. Свои новогодние пожелания на пластинку записала.
Коробков закусил ус от досады:
– Вот незадача: и угораздило же кого-то сломать патефон! Впрочем…
Хитрая искорка мелькнула в серых глазах Коробкова. Он взял телефонную трубку:
– Младшего лейтенанта Стукалова ко мне!
Когда Стукалов вошел, Соловейко протянул ему плотный конверт с говорящим письмом. Трясущимися от нетерпения руками младший лейтенант вскрыл конверт и застыл изумленный.
– Говорящее письмо! – пояснил Коробков. – Ведь вы хотели услышать голос Кати. Так вот… Жаль, что патефон сломан и вы не сможете услышать его сейчас. Но дело поправимое: пойдете на дистанцию – в Доме офицера прослушаете.
Капитан знал, что говорил. Он увидел, как на лице младшего лейтенанта отразилось нетерпение. «Теперь его можно пускать на старт!..» – подумал капитан и улыбнулся.
…Стоя у стартовой черты, младший лейтенант Стукалов не замечал ничего вокруг. Он то и дело прижимал руку к груди, где под свитером была спрятана драгоценная целлулоидная пластинка.
Скорее бы команда!..
Тревожная радость охватила его сейчас. Говорящее письмо!.. Да, да, еще немного – и он услышит ее голос… Есть чудеса на свете! Что в этом письме? Вернет ли оно ему надежду или, быть может…
Вот подошел ефрейтор Коржиков, страстно зашептал:
– Главное – набирать темп постепенно. Особенно не следует рвать на половине дистанции, перед приходом «второго дыхания». Я иду за вами…
– Ищите меня в Доме офицера, – проговорил Стукалов рассеянно.
Коржиков покрутил головой:
– Эхма! Что-то неладное творится с младшим лейтенантом. Погубит его страсть к музыке…
Болельщики заволновались. Глухо хлопнул выстрел.
Стукалов сорвался с места. Для него больше ничего не существовало. Он только видел безграничную заснеженную даль, залитую лунным светом. Она напоминала застывшие беспорядочные морские волны. Наст был прочный, и лыжи скользили легко. Стукалов шел широким шагом. Он и без Коржикова знал, что темп следует набирать постепенно, и все же непроизвольно наращивал скорость. На втором километре он обошел старшину Ефимцева, сильнейшего лыжника соседней части. Метрах в двадцати впереди находился лейтенант Буров. Стукалов догнал его и пошел рядом. Буров был натренированным спортсменом. Со стороны казалось, что этот человек совсем не прилагает никаких усилий и в то же время стремительно летит вперед. Буров рывком подался вперед. Стукалов отстал. С каждым шагом младший лейтенант отставал все больше и больше.
«Пожалуй, мне и в самом деле не следовало развивать с места высокий темп… – подумал младший лейтенант. – Впрочем, до финиша еще далеко…»
Лейтенант Буров превратился в еле заметную точку, чернеющую впереди. Теперь рядом шел Коржиков. Стукалов чувствовал, как у него перехватывает дыхание. Острые кристаллы сухого снега били в лицо. Очки покрылись инеем.
– Защищайте рот!.. – крикнул ему Коржиков.
Постепенно младший лейтенант успокоился, обрел уверенность. Напряжение, владевшее им с самого начала бега, как-то спало. В нем проснулась неукротимая воля к победе. Забыв и о говорящем письме и обо всем на свете, он с каждой минутой наращивал скорость. Дистанция до лейтенанта Бурова неумолимо сокращалась. Вот они снова идут бок о бок. Видно, Буров уже изрядно выдохся, уже нет той легкости и стремительности в его шаге. И все-таки заметно было, что он решил держаться до последнего. Все попытки Стукалова вырваться вперед ни к чему не приводили, Буров не замедлял темпа. Так и бежали они рядом по снежной равнине.
Становилось понятным, что они оба с самого начала взяли слишком высокий темп, неэкономно расходовали силы. Всем своим существом ощущал Стукалов тяжелую, сковавшую мускулы усталость. Будто воздух сделался необычно упругим и сквозь него трудно пробиваться. Мерзнет мокрое лицо, сквозь очки совсем ничего не видно, их то и дело приходится протирать.
Но вот уже в голубоватых лучах прожекторов показалась окраина селения. Еще немного – и лыжник увидел трибуну, судейский стол, покрытый кумачом. У трибуны много людей. Гремит оркестр.
И вдруг Стукалов скорее почувствовал, чем увидел, как мимо него метнулась фигура лейтенанта Бурова. «Перехитрил, сэкономил силы!..»
Кровь ударила в голову. Неужели Буров придет первым? Ведь до финиша – рукой подать. Победить, победить во что бы то ни стало! Перетруженные мускулы налились силой. Словно разжатая пружина, рванулся Стукалов вперед. Последнее волевое усилие. И, к счастью, этого усилия оказалось достаточно, чтобы обогнать Бурова, первым прийти к финишу.
Он не слышал ни грома аплодисментов, ни бравурной музыки. Его мигом окружили, что-то выкрикивали, жали руки, совали плитки шоколада.
– Сердце, поди, зашлось от такого бега! – сказал кто-то.
Сердце!.. Стукалов прижал руку к сердцу. Здесь оно, у самого сердца, ее говорящее письмо! Скорее, скорее в Дом офицера… Сбросив лыжи, он с неожиданной прытью побежал прочь от трибуны и восторженных болельщиков.
И вот он сидит в комнате отдыха. Ноет спина, еще дрожат от перенапряжения икры. Все предметы, словно в тумане, плывут перед глазами. Скорее, скорее!..
Легкое шипение вырывается из-под иглы патефона. Стукалов от волнения прикрывает веки. Мечты уносят его далеко-далеко, к гранитным набережным Ленинграда.
Вот он, такой знакомый, проникновенный, мелодичный голос! Голос Кати Гордеевой. Даже сквозь вой метели он мог бы различить его…
«Дорогой Игорь! Поздравляю тебя и твоих товарищей с наступающим Новым годом. Далеко ваша часть от Ленинграда, но в этот час все мы, простые советские девушки и юноши, мысленно с вами. От всего сердца хочется пожелать вам успехов в вашей трудной и благородной службе.
Не скрою, дорогой Игорь: теперь моя заветная мечта – работать в том же краю, где служишь ты. Закончу учебу и буду проситься на Север. Верю, мы скоро встретимся. Обязательно встретимся!
Мне передавали, что ты готовишься к спортивным соревнованиям. Знаю твой упорный характер и заранее поздравляю с победой! Катя».
– И мы все поздравляем вас, товарищ младший лейтенант!
