Текст книги "Большие расстояния"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Большие расстояния
А МОРЕ ШУМИТ НЕ СМОЛКАЯ…
Я снова вернулся в знакомые края. Вот оно море – шумит, рокочет у прибрежных скал, обдает меня крупными брызгами. Скалы еще покрыты снегом. От мыса к северу тянется черно-белая стена: острые конусы гор и лежащие между ними ослепительные снега. А в безграничной синей дали пушинками мелькают чайки и гагары…
Тогда была осень, и снега так же лежали на скалах. А сейчас весна. Синяя полярная весна… Солнце подолгу не сходит с небосклона, и как-то не верится, что совсем недавно здесь гудела метель. Тогда я был старшиной второй статьи, а теперь вот вернулся сюда капитан-лейтенантом. В морозном мареве виднеется корабль, на котором я буду служить. Тогда я мечтал о корабле, а сражаться приходилось на суше. Время было такое. Теперь вот мечта моя исполнилась… Но почему грусть не покидает меня все последние дни?.. Я брожу по берегу и вспоминаю, вспоминаю…
Поднимаюсь в горы, раздвигаю ногами упругие кусты сиверсии, срываю крупный золотистый цветок. Странное это растение – сиверсия: на земле еще только появляются проталины, а оно уже цветет. И не страшны ему ни вьюги, ни заморозки. Говорят, этот низкорослый кустарник живет почти сто пятьдесят лет!
Впрочем, я мало разбираюсь в ботанике и не знаю, как называются жесткие северные травы.
О сиверсии мне рассказывала Наташа Усольцева. Она знала толк в таких вещах, ведь Наташа любила природу и понимала ее. И хоть это было давно, двенадцать лет назад, я помню каждое слово, оказанное Наташей. Я узнаю круглый обомшелый камень, на котором мы любили сидеть перед тем, как пойти туда, в тыл противника… А вон там, за черной высоткой, находилась минометная батарея противника…
Я распахиваю китель и подставляю грудь свежему ветру, снимаю фуражку. Ветер рвет волосы, обжигает щеки. В нем особая сила, в этом северном ветре… Снова верится в необъятную широту жизни, в исполнение желаний, в мир необыкновенных, сильных людей. Будто сбросил я эти двенадцать лет и опять вернулось то юношески-задорное, что я считал навсегда утраченным. Словно каждый камень, каждая былинка шепчет: «Здравствуй, здравствуй!.. Мы рады тебе. Ведь ты опять вернулся сюда. А как же могло быть иначе?.. Здесь прошла твоя юность, трудная комсомольская юность. Рядом с тобой были твои друзья, настоящие друзья. И дружба ваша и ваша любовь были скреплены кровью. Разве все здесь не наполнено для тебя особым смыслом? Пройдись по тропе, и, может быть, в твоих ушах снова зазвучит ее тихая печальная песенка:
А море шумит не смолкая.
Подруга моя, не забудь…
Да, тогда была осень. Помнишь, хлестал дождь и бушевал ветер? Но за три года в этих гранитных скалах вы свыклись и со снежными буранами, и с дождем, и с ветром. Величайшим злом вы считали минометную батарею противника и к ней не могли привыкнуть. Когда у самого блиндажа разрывалась мина, командир взвода Шевчук скрипел зубами от злости. Он морщил лоб, хмурился и сердито дергал рыжеватый ус.
– Позор нам, разведчикам, – говорил он в запальчивости. – Не можем выковырять какую-то паршивую батарею…
Но враг за три года прочно укрепился в скалах, и подобраться скрытно к батарее не было никакой возможности. С каким-то особым ожесточением в любую погоду, днем и ночью поливала батарея огнем ваши позиции. От осколка мины погиб помощник командира взвода Подковка. Все любили Подковку – веселого добродушного парня. Он обладал неистощимым юмором, умел подмечать смешные стороны суровой фронтовой жизни. Без него как-то опустел блиндаж, не стало слышно шуток, все приуныли.
Даже лейтенант Шевчук загрустил.
– Потеряли Подковку. По своей беспечности потеряли, – говорил он с душевным надрывом. – Добрый был хлопец. И кто заменит его?..
Шевчук курил свою самодельную хрипящую трубку, болезненно щурил глаза, коричневые скулы его сухо блестели. Он тяжело переживал гибель помощника.
С некоторых пор все стали замечать, что на худом лице лейтенанта появилось совсем незнакомое выражение: то ли задумчивость, то ли недоумение. Он часто вздыхал, охал, бормотал что-то в усы, потом как-то после ужина собрал всех и с плохо скрываемым раздражением оказал:
– Стыдно мне смотреть на вас! Маскхалаты рваные, сами небритые. У Ячменева подметка проволокой прикручена. В блиндаже грязь!.. Тоже мне разведчики – носители воинской культуры! – И неожиданно повысил голос: – Сегодня же навести порядок! Распустились, заблагодушествовали. Хватит! Никаких поблажек. Вот погодите, придет мой новый помощник, он не потерпит подобного безобразия, зажмет вас в кулак…
Он еще долго стращал разведчиков новым помощником, недовольно ворчал и дергал свой ус. Все поняли, что лейтенант нервничает, чем-то обеспокоен. А нового помощника стали ждать со страхом: надраили все до блеска, пол землянки песочком посыпали, одежду и обувь отремонтировали.
Ты помнишь, конечно, тот день, необыкновенный день в твоей жизни?.. В то время тебя считали лучшим корректировщиком в бригаде, и эту славу свою ты берег пуще глаза. Бывало, чуть что: «Старшина второй статьи Ячменев! Берите рацию – и в тыл противника». Привычное дело. Ты каждый день неплохо оправлялся со своим делом и очень гордился этим. Смысл жизни, пожалуй, и заключался в том, чтобы незаметно пробраться в тыл и навести огонь своих орудий на врага.
Но в тот день тебе не повезло…»
…Да, да, я помню тот день. Я помню каждую мелочь. Помню, как мы ползли с матросом Джумгаловым по мокрым скользким камням. От второй упаковки рации больно ныли плечи. На бугре сидела белая полярная сова и смотрела на нас круглыми бессмысленными глазами. Дрожали капли дождя на оголенных почерневших кустах. Мы замаскировались на высотке, спугнув птицу, и развернули радиостанцию. А потом стали корректировать огонь наших батарей. Но почему-то не ладилось у нас в тот день.
– «Коршун», «Коршун»! Я – «Крокодил». Сектор «Н», прицел… буссоль… два снаряда – огонь!..
Опять перелет. Я даже тихонько ругнулся от возмущения:
– Эх ты, «Крокодил»!..
Чья-то властная рука выхватила у меня микрофон. От неожиданности я даже подскочил, повернулся и обомлел: на меня в упор смотрели большие девичьи глаза, черные, насмешливые и, я бы даже сказал, гневные. В груди у меня сразу как-то похолодело. Растерялся и слова вымолвить не могу. А рядом лейтенант Шевчук ус теребит, на меня с укоризной смотрит: эх ты, мол, лучший корректировщик! Опростоволосился…
А девушка в бушлате с погонами старшины первой статьи между тем передает данные управляющему огнем. Приглушенным раскатом грянул залп. Вижу, снаряды упали прямо на позиции врага. Вот как нужно корректировать огонь!.. Потом еще и еще… Посрамила она меня, лучшего корректировщика, перед лейтенантом посрамила. Можно сказать, уничтожила. Однако ни перед кем даже словом не обмолвилась о том, что произошло на высотке.
Так мы познакомились с Наташей Усольцевой…
И с тех пор что-то запало мне в сердце. Иду в разведку или огонь корректирую, а сам ее горячие гневные глаза вижу. Так обожгла она меня тогда взглядом – на всю жизнь запомнил. И еще запомнил ее руки – маленькие, узкие, почти детские. Откуда пришла она к нам? Знаю только, что до этого в институте училась – конспекты с собой по горному делу возила.
Чудно нам сперва показалось, что вместо Подковки эта девушка командует. Отвыкли мы за годы войны от женского голоса, огрубели малость. Война есть война. Лейтенант Шевчук сперва тоже смущение испытывал: иногда нужно резкое слово сказать, а тут приходится себя сдерживать, учтивые выражения подбирать. Очень это его сковывало.
Только она, наверное, секрет особый знала: быстро прибрала нас всех к рукам. Сама ставила задачу перед разведчиками, людей подбирала, сама в тыл ходила. Большой смелостью, дерзостью отличалась.
После одного совершенно невероятного случая я совсем голову потерял. А было так. Отправились мы в разведку втроем: Усольцева, я и Джумгалов. Туман небольшой окутывал скалы. Вдруг слышим нерусскую речь. Егеря! Залегли. Шагах в тридцати от нас вражеские солдаты противотанковую пушку разворачивают. Лошадей выпрягли и собираются увести их под прикрытие.
– За мной! – это закричала Усольцева. И с пистолетом бросилась на солдат. Забросали мы их гранатами. Паника там поднялась невообразимая. Бросились кто куда – врассыпную. Наташа тем временем запрягла двух лошадей в противотанковое орудие, прицепила ящик с боезапасом, подобрала инструмент и погнала лошадок на нашу сторону.
Вернулись мы в блиндаж героями. Лишь лейтенант Шевчук чем-то был недоволен, строго сказал Наташе:
– Вы мне эти штучки бросьте! Это ухарство. Я за вашу жизнь перед начальством отвечаю…
А сам даже побелел от переживания. Но с тех пор большая перемена произошла в лейтенанте Шевчуке. Без Наташи он не принимал ни одного ответственного решения. И если мнения не сходились, случалось, уступал ей. Подобрел как-то лейтенант, на нас больше не покрикивал. Мечтательное выражение в глазах появилось. О чем он думал тогда, неизвестно. Обратишься к нему с вопросом, он взглянет рассеянно, усы разгладит, потом скажет негромко:
– А вы опросите у помощника. Она лучше моего в таких вещах разбирается…
Не знаю почему, но мне всегда казалось, что я имею какое-то право на ее особое внимание. Нет, это не самоуверенность. Слишком неприметным человеком я был тогда. Да и внешность у меня самая обыкновенная: лицо широкое, чуть скуластое, глаза серые, ничем не примечательные. Да и рост отнюдь не богатырский.
И все-таки мне казалось, что она как-то выделяет меня из всех. Идем в тыл – всегда берет меня. Самое трудное задание – опять же посылает меня. Словно испытать хочет, на что способен. А для меня все это как высшая награда: готов по малейшему ее знаку и в огонь и в воду лезть. Голова кругом идет от переполняющих меня чувств. Смотрю в глаза ее черные, чуть насмешливые, а в груди теплая волна разливается. Вы скажете – любовь? Не знаю. Может быть, и любовь. Да только тогда я об этом и думать не смел. Мне бы только слушать, слушать ее да видеть маленькие руки… А она напевает вполголоса свою песенку. И тот голос негромкий, чуть грустный стал всюду меня преследовать…
Иногда она вела со мной длинные разговоры. Если время, конечно, позволяло. Усядемся, бывало, на камень, а она спрашивает:
– Вот вы, Ячменев, скажите, есть у вас заветная мечта?
– Так точно, – отвечаю. – Есть! На корабль перебраться бы… За это полжизни отдал бы. А о большем и мечтать не хочу. Помню, как наш «Разящий» тонул… Будто сердце мое из груди вынули. Много моих товарищей погибло. А меня едва живого из ледяной воды вытащили…
Она задумчиво смотрела на меня и говорила:
– Возможно, ваша мечта исполнится: ведь воевать осталось совсем недолго. Да, закончится война, и каждый из нас пойдет дорогой своей мечты. Корабль, море – это хорошо. Я тоже люблю море. В его беспредельности кроется что-то неразгаданное ни учеными, ни поэтами… Но больше всего я люблю землю. Люблю горы и березовые рощи. Особенно горы. Да и специальность у меня – горный инженер. С последнего курса института ушла сюда. Слышали вы что-нибудь о тоннелях? Скажем, способ подсводного разреза или центральной штольни… Или щитовой способ… Как это все далеко!.. Наш профессор Боярышников, сухонький седенький старичок, бывало, глянет строгими бесцветными глазами, а у меня – душа в пятки… Ведь я большая трусиха. Перед экзаменами ночей не спала. От прежней жизни лишь конспекты остались. Правда, осталось еще кое-что. Очень строгий у нас был военрук. Изучали винтовку, гранату, пулемет. А военное дело не любили, считали второстепенным предметом. Вот так и получается: то, что подчас считаешь второстепенным, оказывается самым главным, жизненно необходимым, смыслом всего…
Тот мир, о котором говорила Наташа, казался мне почти нереальным. Я даже представить ее не мог в легком платье, в туфлях на высоких каблуках. Мне казалось, что она всегда носила вот этот черный бушлат и кирзовые сапоги. Да и в этом наряде она была прекрасна, лучше всех других девушек, каких я знавал…
Нет, тогда я не рассуждал о месте женщины на войне. Важно было то, что Наташа сразу же нашла место в сердце каждого из нас. Мы ее любили и оберегали. А она не берегла себя, выискивала для себя дело потрудней. И за это мы любили ее еще больше.
– Значит, вам хотелось бы уйти отсюда, перебраться на корабль? – спросила она.
Я кивнул головой.
– И вам не тяжело было бы расставаться со всеми своими друзьями?
Что-то незнакомое уловил я в ее голосе и покраснел от смущения. А она расхохоталась. И глаза ее словно говорили: «Никуда ты отсюда не уйдешь… даже если бы тебя отпустили. Я-то умнее и хитрее тебя и понимаю кое-что. Человеческая натура – сложная штука. Уйдешь на корабль – и все равно тебя будет тянуть сюда, к этим суровым берегам. Ведь здесь начало твоей юности, твоей первой любви…»
Этот взгляд я истолковал гораздо позже, а тогда только смутился. Очень боялся, чтобы не узнала, что без нее жизнь мне – не в жизнь.
– Ну, хорошо, – сказала она. – Море – это потом. А сейчас мне хотелось бы поделиться с вами кое-какими соображениями. Не кажется ли вам, Ячменев, что минометная батарея всем намозолила глаза? Даже командир пулеметной роты жаловался. Думается, пора с ней кончать. И вот что пришло мне в голову…
И Наташа поделилась со мной своим дерзким замыслом. Теперь и мне становилось понятным, что только таким способом можно захватить батарею. Дня два ходили мы с заговорщическим видом, затем свой план Наташа доложила Шевчуку. Лейтенант оживился.
– Золотая голова у вас, Наталия Сергеевна, – впервые назвал он ее по имени и отчеству. – Замысел смелый. Думаю, командование не будет возражать. Вас, разумеется, придется оставить в блиндаже… Риск велик…
Лицо Наташи потемнело, глаза вспыхнули, она ударила кулаком по столу. Такой мне еще не приходилось ее видеть. И посыпались гневные слова. В конце концов Шевчук потерял выдержку, тоже стукнул кулаком по столу:
– Кто здесь командир взвода? Слишком много вы о себе воображаете. Прикажу сидеть в блиндаже – и будете сидеть!.. И вообще, приказы не обсуждаются…
А сам воротник кителя расстегнул – душно ему сделалось. Три дня они после этого не разговаривали и даже взглядами встречаться избегали. Мы, конечно, одобряли действия Шевчука, так как жалели Наташу. Все сделаем сами, только бы ей ничто не угрожало. А она ходила невеселая, даже веки покраснели от слез… Острыми зубами закусит губу и молчит.
И Шевчук не выдержал характер. Подошел к Наташе, сказал ледяным тоном:
– Командование утвердило план. Сегодня ночью выступаем. Пойдете в обход с Ячменевым и Джумгаловым…
Видели бы вы ее лицо в ту минуту! Она вся просияла, голос зазвенел, щеки раскраснелись. В глубине зрачков чудесный огонек засветился. Тут-то по-настоящему я и узнал, какая она красивая да статная. Рассудок у меня помутился от любви к ней. Обрадовался, что вместе будем, а о том, чем все это может кончиться, даже не подумал. Не верилось как-то, что с ней что-нибудь плохое может случиться.
…Ночь выдалась дождливая, ветреная. Руки от холода стыли. Цепляясь за выступы, подталкивая друг друга, мы поднимались все выше и выше в горы. Свет ракеты иногда озарял наши лица, и мы припадали к камням, сливаясь с ними. Где-то слева шарил луч прожектора. Нас было трое в холодной каменистой пустыне. Когда я останавливался, Наташа сжимала мне руку теплой ладонью. Джумгалов замыкал шествие. Мускулы наши были напряжены до предела. Я меньше всего думал о смерти, об опасности в эти минуты. Все казалось легко осуществимым: ведь рядом была Наташа!..
Нагромождение валунов осталось позади. Совсем обессиленные, мы упали на землю. Дальше можно было пробираться только ползком. И то, что нам удалось незамеченными пробраться в тыл противника, казалось мне хорошим предзнаменованием. Лейтенант Шевчук с остальными, должно быть, уже вышел на северный склон высоты. Пора действовать!.. Наташа подняла руку: там враг! Мы поползли вперед. Вспыхнула ракета, и в ее неверном свете мы отчетливо увидели силуэты минометов и палатку, где, должно быть, размещались солдаты. А вот темная фигура часового…
Из-под ног Джумгалова вырвался камень и с шорохом покатился вниз. Кровь ударила мне в виски. Часовой постоял, прислушался, потом снова зашагал по дорожке. У каждого из нас в руках были гранаты на боевом взводе.
– «Рубашки» не снимать! – шепнула Наташа.
Остальное я помню очень смутно. По знаку Наташи мы вскочили, забросали палатку и минометы гранатами. Откуда-то оправа застрочил пулемет. Я догадался: подошел лейтенант Шевчук с разведчиками. Мы сделали свое дело, пора было уходить!..
Да, да, мы стали отползать… Ущелье было наполнено грохотом. Свет прожектора ударил в глаза. В сознание врезался лишь этот ослепительный свет. И еще – запрокинутая голова девушки у меня на руках. Волосы ее растрепались. Она застонала. Затем тихо, но явственно произнесла:
– Оставьте меня здесь… Все кончено…
Обезумев от горя, я прижал ее голову к своей груди. Я не замечал ледяного ветра, не слышал орудийного гула. Кажется, Джумгалов тряс меня за плечи.
Я очнулся, поднялся с земли, сжал в каждой руке по гранате и, тяжело ступая, медленно двинулся навстречу выстрелам. А в ушах звучали слова песенки:
А море шумит не смолкая…
И глаза ее, большие милые глаза, в которых всегда было что-то невысказанное, насмешливое и ласковое, печальное и зовущее, словно провожали меня в ту ветреную ночь на большие дела…
Нет, никогда я не забуду страшного озарения той ночи, не забуду простую русскую девушку в матросском бушлате. Она была среди нас, как тот золотистый цветок си-версия, распустившийся на холодной северной земле в лютую непогоду.
Двенадцать лет… А как будто все это было лишь вчера. И песенка все еще звучит в ушах…
Я снова вернулся в знакомые места… Край мой любимый! Сердцем я всегда был с тобой, хоть и разделяли нас тысячи километров. Вот они, скалы и море! Из-под снега пробивается куропаточья трава. С призывными криками опускаются на воду птицы.
Полярная весна…
Мне казалось, что давно кончилась моя комсомольская юность, а сегодня я снова встретился с ней.
Н-ская база.
НА КРУТОЙ ВОЛНЕ
Все складывалось как нельзя лучше: тяжелый многодневный переход конвоя от Архангельска до маленького гористого полуострова, где в скалах укрепилась бригада, близился к концу.
«До базы часа два ходу, не больше…» – прикидывал в уме трюмный машинист Василий Виноградов. Он недолюбливал это холодное пустынное море и всегда радовался, когда ощущал под ногами твердую землю. Пусть полуостров гол и бесприютен, пусть его днем и ночью враг осыпает минами и снарядами. Но все-таки в теплой землянке в кругу друзей можно расслабленно сидеть за пахнущим свежим деревом столиком, не торопясь тянуть из жестяной кружки густой обжигающий чай, вспоминать с земляками свою далекую Сибирь, заросшие разлапистым ерником пади, маленький рудник, затерянный в тайге, где до войны работал экскаваторщиком.
А война привела земляков и сюда, за Полярный круг. Их было двое: Кешка Макухин, такой же экскаваторщик в прошлом, как и Василий, и даже с одного с ним рудника, и дядя Михеич, бывший лесник, человек уже не молодой, весь в веселых, по-домашнему уютных морщинках. Михеич с его чуть дребезжащим голосом, неторопливыми движениями всегда почему-то напоминал Василию отца. Батя работал на лесозаготовках. Огромная, метровой толщины, сосна, сгнившая на корню, не выдержав собственной тяжести, с грохотом рухнула и придавила старого Федота. Умер отец в страшных мучениях, не приходя в память. Василий остался с матерью.
Земляки часто получали письма из дому. Василию никто не писал. Мать была слишком стара и неграмотна, короткие весточки от нее приходили редко: все тот же корявый почерк инвалида Кузьмы…
А Кешке и Михеичу писали щедро: родственники, рудничные, с лесоразработок. Василий не раз ловил себя, на мысли, что его больше всего интересуют эти чужие письма. И те незнакомые люди с их заботами и маленькими радостями казались близкими, почти родными. Стоило взять в руки трехугольный конвертик, пахнущий хвоей, как перед глазами вставали пронизанные синим туманом распадки, волнистые отроги хребта, покрытые щетинистыми соснами и лиственницами, бревенчатые домики рудничного поселка. А если взобраться на самую высокую сопку, то дух захватит от необъятной голубой шири. Внизу раскинулся рудник. Отсюда, с высоты, карьер напоминает большую воронку. На уступах виднеются работающие экскаваторы, на верхних площадках – длинная вереница вагонов-самосвалов. Красноватая пыль висит над забойными путями, над экскаваторами. И приятней той пыли нет ничего на свете…
В прошлый раз Кешка как бы между прочим сказал:
– А Катя-то Твердохлебова техникум кончила: взрывниками теперь командует. Кто бы мог подумать! А тогда совсем неприметной девчушкой была: от горшка два вершка…
Сейчас старший матрос Виноградов стоял на верхней палубе у привода клапана затопления и поеживался от хлесткого ледяного ветра. Со стеклянным шелестом набегали крутые волны, тучи белесых брызг клубились в воздухе. Полушубок покрылся прозрачной коркой, мерзло ничем не защищенное лицо. Над головой трепыхались сполохи: небо горело зелеными, желтыми и красными, как остывающая с накала сталь, огнями.
И этот призрачный игольчатый свет, тихо переливающийся в бездонной вышине, и черное как деготь море – всхолмленная водная равнина без конца и края, неясные пепельно-серые силуэты транспортов, словно медленно плывущие айсберги, – все навевало неясную тоску, думы о тепле, о солнечных весенних днях.
Не впервой доводилось Василию совершать трудный переход от Архангельска до иззубренного скалами полуострова, и очень часто уже на подходе к базе его ставили сюда, у приводов. Задолго до очередного рейса Виноградов с другими матросами почти каждый день проворачивал штоковые приводы, очищал и смазывал шарниры, соединительные муфты и шестерни на приводах, внимательно осматривал фланцы и клапаны. Несложную надоевшую работу Василий делал почти механически: раз приказано, значит, нечего рассуждать, нужно исполнять. Громоздкая система действовала безотказно, но в глубине души трюмный машинист был уверен, что до самого конца войны ему так и не придется привести эту систему в действие. Даже на войне пожары в артиллерийских погребах случаются редко. Кроме того, для орошения погребов и тушения пожаров на корабле установлено несколько систем и их можно привести в действие из различных пунктов.
Вахта трюмного машиниста на верхней палубе у привода клапана затопления носила даже несколько формальный характер, во всяком случае, так казалось Виноградову. По боевой тревоге он снимал запоры с головок, заключенных в палубные втулки, надевал на головки торцовые ключи. Во время боя, в случае катастрофы, могло поступить приказание с мостика или от командира электромеханической части…
Но за девять дальних штормовых походов еще ни разу ничего особенного не случалось, если не считать стычек с подводными лодками противника, и «страшной» команды с мостика не поступало. Вот и теперь, кажется, все обошлось благополучно…
Да, через два часа, а то и раньше, они будут в базе. И пока разгружаются транспорты, а корабль стоит у стенки, Василий успеет побывать у Иннокентия и Михеича, будет пить с ними чай без сахара, узнает новости из тайги. О Кате Твердохлебовой Кешка упомянул в тот раз не случайно. Василий давно догадывался, что Макухин ведет переписку с девушкой, правда, еще не было случая, чтобы Кешка показал письмо от нее: скрытный, прижимистый варнак!
Катю Твердохлебову Василий знал хорошо. На руднике все парни ухаживали за ней. Объяснялся в любви и Кешка Макухин. После получки он покупал в рудничном ларьке яркие ленты, бусы, серьги. Но своенравная девушка наотрез отказывалась от подарков, всячески издевалась над незадачливым ухажером.
«Неприметная девчушка… от горшка два вершка…» – Василий невольно улыбнулся. За этими несколько пренебрежительными словами Иннокентий скрывал острую тоску по девичьей ласке, свои постоянные думы о Кате. Она никогда не отвечала ему взаимностью – это Василий знал наверное. И если теперь Катя переписывалась с Макухиным, то только как с земляком, ушедшим на фронт; а возможно, Кешка первый затеял переписку.
Василию припомнилась последняя весна перед войной. Однажды после смены он забрел в кедрач – в самый дикий, самый угрюмый уголок тайги. И здесь он, к своему удивлению, увидел Катю Твердохлебову. Девушка прерывисто дышала, вздымались маленькие груди, густой румянец заливал ее смуглые щеки.
– Ты чего здесь? – грубо опросил Василий. – Все меня выслеживаешь? Люди уже смеяться стали, проходу не дают…
– Вася… – в голосе девушки послышалась бесконечная грусть и мольба. А он стоял высокий, белокурый, презрительно-насмешливый и со злостью смотрел в ее большие печальные глаза, блестевшие от слез. Он тогда резко повернулся и торопливо зашагал к руднику.
Надоедливая, привязчивая девчонка!.. Она всюду его разыскивает, следует за ним по пятам, открыто ревнует ко всем рудничным девчатам и не хочет замечать, что Кешка Макухин высох от любви к ней.
И только здесь, на войне, Василий понял, что мимо него прошла большая настоящая любовь. Странное дело: за последнее время он все чаще и чаще вспоминает цветущий багульник, дикий кедрач и тоненькую девушку с большими заплаканными глазами. Ему начинает казаться, что тогда он поступил глупо, очень глупо. Нет, не нужно было уходить – и все сложилось бы по-иному…
И уже не раз он подумывал, что нужно послать Кате письмо, попросить прощения и сказать, что всегда он любил ее, и только ее. Но ложная гордость до сих пор мешала ему исполнить задуманное. Вот теперь она – техник, отвечает за самый трудный участок. Станет ли она после всего случившегося водить дружбу с ним, простым экскаваторщиком?.. Да и войне что-то конца не видно. Смешно здесь, в двух шагах от смерти, жить надеждами на будущее, строить планы, мечтать о цветущем багульнике…
…Самолеты появились внезапно. Их еще не было видно за облаками, но тревожное гудение все нарастало и нарастало, заполняя небо. «Юнкерсы»!..» – определил по низкому звуку Василий и ощутил, как болезненно сжалось сердце; корабль показался неуклюжей беззащитной посудиной, и негде укрыться от надвигающейся беды. Ветер да волны… Ветер да волны…
Матросы взлетали по металлическим трапам, торопливо занимали места у зенитных автоматов и орудий. Напряженные бледные лица, суженные глаза и внешнее спокойствие в каждом движении: почти флегматично снарядные подхватывают снаряды, замочные неторопливо вытаскивают из-за пояса запальные трубки. Волнуется только командир зенитной батареи лейтенант Трубилов: то и дело вскидывает бинокль, резко опускает его, кусает потрескавшиеся от ветра губы.
Напряжение росло, взгляды всех были устремлены в небо. И вдруг, захлебываясь и перебивая друг друга, застучали автоматы. Что-то темное с воем пронеслось почти рядом, содрогнулся корпус корабля, мутный столб воды поднялся едва ли не до мостика, заломился, рухнул на палубу. Стуча от озноба зубами, Василий ползал по настилу, его мотало из стороны в сторону, в ушах стоял звон от неустанно бьющих орудий. Наконец он поднялся, отряхнулся, непроизвольно глянул вверх и застыл, парализованный страхом: прямо на корабль отвесно мчался «юнкерс», его черные крылья закрыли все видимое пространство над головой. Корабль рыскнул влево, но было уже поздно…
Раздался треск, Василий почувствовал, как палуба уходит из-под ног. Где-то в глубине корабля прокатился глухой гул. Трюмный машинист сидел, широко раскинув ноги, стирал рукавицей кровь с рассеченной щеки и пытался сообразить, что же произошло. Он не заметил, как подбежал командир трюмного поста старшина первой статьи Кривцов. Старшина едва переводил дыхание, густые брови его дергались.
– Бомба! – выкрикнул он. – Взорвалась рядом с артиллерийским погребом. Открывай клапана…
Василий вскочил как ошпаренный, рванулся к штоковому приводу и бессильно заскрежетал зубами: привод был разбит. А через вентиляционные раструбы уже выбивалось багрово-желтое пламя. Оно вырывалось со свистом, что-то булькало, бурлило в огнедышащих жерлах. Красноватый отблеск падал на встревоженное сухощавое лицо Кривцова.
Оба словно оцепенели, не могли отвести глаз от пышущих жаром раструбов. Вот выскочил бурый султан дыма, высоко поднялся над вспененным морем. А в недрах корабля, может быть уже в артиллерийском погребе, вовсю бушует огонь, разливается по платформе, подбирается к стеллажам, набитым снарядами. Возможно, началось разложение пороха: не пройдет и десяти минут, как невиданной силы взрыв разнесет корабль.
Кривцов судорожно схватил трюмного машиниста за рукав и потащил к люку. Они скользили по трапам, натыкались в темноте на переборки, пробирались по коридорам и выгородкам и снова опускались в густой мрак. Снизу от накалившейся переборки артиллерийского погреба наплывали и наплывали волны горячего воздуха, обжигало ноздри, спирало дыхание. Старшина был поджар и юрок, Виноградов едва поспевал за ним; полушубок и ватные брюки стесняли движения. Спина покрылась терпкой испариной, и тело зудело, словно в него впивались тысячи игл.
Загремела сталь. До ушей трюмного машиниста донесся стон:
– Товарищ старшина!..
– Ничего, – прокряхтел из темноты Кривцов. – Зашиб колено. Добирайся до мастерской, там проходит шток. А я доплетусь…
Раздумывать времени не было. Василий кубарем скатился на площадку. Здесь было невыносимо душно, едкий дым стлался слоями. Напрасно Виноградов зажимал нос и рот рукавицей, плотный серый дым першил в горле, вызывал яростные приступы кашля, изнутри подкатывала тошнота. Василий схватился за грудь, прислонился к переборке. Его затрясло, голова медленно и тяжело, будто каменная, клонилась вниз. Густой дым все наползал, опутывал смрадными космами.
Стараясь не дышать, Василий побежал. Он бежал и ловил руками переборку, руки часто соскальзывали, и переборка уплывала куда-то в сторону. Где-то здесь должна быть дверь в мастерскую. Уж не проскочил ли он мимо? Нет, это вот тут. Именно тут. Он шарил в кромешной тьме и жалел, что не припас на подобный случай хотя бы коробку спичек. Он никогда не курил, и спички были ни к чему. А теперь вот от какой-то дрянной спички, может быть, зависит жизнь корабля, сотен людей.
Сдерживать дыхание больше не было сил, и он вдохнул полной грудью воздух, снова задергался в конвульсиях. Спазмы в горле отзывались острой болью. Наконец он нащупал дверь, толкнул ее ногой. Дверь не поддалась. Тогда он понял: заперта! Мастерскую всегда закрывали на замок. Следовало с самого начала спуститься в другой отсек, где тоже проходит шток. Как это он не сообразил сразу? Теперь уже поздно, поздно…
