Текст книги "Идеология национал-большевизма"

Автор книги: Михаил Агурский

СМЕНОВЕХОВЦЫ В НАРКОМИНДЕЛЕ

Весь 1926 г. и позднее сменовеховцы все еще терпимы в самых чувствительных областях советской жизни, в т. ч. политической. Одной из этих областей была международная политика. Оказывается, что большая группа сменовеховцев использовалась Наркоминделом как советники. Они господствуют и в издававшемся Наркоминделом журнале «Международная жизнь». Среди них мы видим бывшего редактора «Накануне» Ю. Ключникова, его соредактора Г. Кирдецова, быв. ректора СПб. университета проф. Э. Гримма.

В своих статьях эти авторы настойчиво проводят национал-большевистские идеи, явно терпимые в области международной политики. Кирдецов выступает главным образом как специалист в очень щепетильной области, а именно по вопросу о международной политике Италии. При описании итальянской внешней политики он незаметно старается провести аналогию между фашистской Италией и СССР. Правительство Италии он называет революционным, подчеркивая, что внешняя политика Италии, как дореволюционной, так и послереволюционной, едина. Это явная параллель советской внешней политике. Кирдецов говорит, что и в Италии националисты поддерживают революционное правительство Муссолини. «Молодой итальянский империализм, несмотря на весь пафос своего юношеского задора, отличается исключительной сдержанностью порывов, трезвостью определения объектов своих устремлений. Находится ли у власти фашистское правительство Муссолини или какой-нибудь «дореволюционный» парламентский кабинет Орландо – Джолитти – Бономи, эта отличительная черта итальянского империализма остается».

Кирдецов указывает на дружественные отношения Италии с СССР и, в частности, на то, что Италия сочувствует вмешательству СССР в дела Китая, так как, по мнению Италии, это способствует изгнанию оттуда англичан. Все превратности итальянской общественной жизни Кирдецов объясняет уже знакомой нам у Устрялова и Ключникова диалектикой истории. В другой статье Кирдецов, пренебрегая классовым анализом, предостерегает СССР от колониальных устремлений Германии, которые нисколько не заглохли, и говорит, что в немецкой политике чувствуется лозунг «Назад к Бисмарку».

Э. Гримм, консультант Наркоминдела, доказывает антирусский характер американской политики на примере позиции США в русско-японской войне 1904-1905 гг. Он утверждает, что США пытались ослабить Россию и Японию и приветствовали поражение России. Гримм задается целью показать читателю, что враждебность Запада к России не связана с революцией, а определяется национальными и геополитическими причинами. Он с большим сочувствием описывает китайскую революцию, видя в ней прежде всего существенный удар по Западу.

Одним из ведущих авторов журнала оказывается Ключников. За 1926 г. он публикует три статьи о международно-правовых проблемах, где, естественно, резко осуждает Запад. Он прямо указывает на то, что единственным способом решить все сложные международные проблемы является распространение советского контроля на весь мир. Рассуждая о тщетности надежд на разоружение, Ключников говорит, что эта проблема исчезнет лишь при установлении гегемонии сильнейшего государства, следуя своей старой теории империализма как средства интернационализма.

«Как только и другие страны, – не оставляет сомнения Ключников, о каком государстве идет речь, – усвоят основные социально-экономические принципы СССР, так дело разоружения тотчас же станет на твердую почву. Одно невозможно без другого».

КЛЮЧНИКОВ О ЕВРЕЯХ

Но Ключников выступал не только как эксперт по международным делам. Едва ли не через месяц после сенсационной постановки «Дней Турбиных» Москва была вновь потрясена – на сей раз публичным выступлением Ключникова по крайне щепетильному еврейскому вопросу.

В декабре 1926 г. Ключников выступил в Московской консерватории с истолкованием вспышки враждебности к евреям в Москве. Характерно, что пространный отчет об этом совершенно необычном выступлении был напечатан в газете «Рабочая Москва». Ключников заявил, что враждебность к евреям имеет своим источником «задетое национальное чувство русской нации». «Русская нация, – сказал Ключников, – проявила национальное самоограничение. Создалось определенное несоответствие между количественным составом (евреев) в Союзе и теми местами, которые в городах евреи временно заняли... Мы здесь в своем городе, а к нам приезжают и стесняют нас... Страшно нарушена пропорция и в государственном строительстве, и в практической жизни, и в других областях между численным составом [евреев] и населением». В Москве, пожаловался Ключников, жилищный кризис, а евреи приезжают из других частей страны и получают жилье. «Дело не в антисемитизме, – объяснял Ключников в своей необычной речи, – а в том, что растет национальное недовольство и национальная сторожкость, настороженность других наций. На это не надо закрывать глаза. То, что скажет русский русскому, того он еврею не скажет. Массы говорят, что слишком много евреев в Москве. С этим считайтесь, но не называйте это антисемитизмом».

За речь, подобную речи Ключникова, во все двадцатые, да и тридцатые годы неминуемо ждала бы репрессия. Но Ключников выступил совершенно свободно, что могло быть сделано лишь с прямого поощрения.

ВИЗИТ ШУЛЬГИНА

1926 г. был вообще годом сенсаций. Тогда же была неожиданно переиздана книга Шульгина «1920» без цензурных пропусков. Эта книга содержала много выпадов против революции и евреев как ее истинных виновников, но утверждалось, что внутренняя диалектика революционного процесса неизбежно приведет Россию к национальному возрождению. Шульгин высказывал ряд национал-большевистских идей, о которых уже говорилось, включая предсказание появления диктатора, устраняющего своих бывших соратников и ведущего Россию по национальному пути. В это относительно либеральное время издавались и воспоминания бывших белых, и документы дореволюционных государственных деятелей, но текущая политическая литература такого рода не печаталась никогда.

Несомненно, что публикация этой книги намекала на то, что Сталин и есть, возможно, тот загадочный вождь, который наведет порядок в стране. Сталин не был еще единоличным властителем, чтобы опубликовать Шульгина по собственному усмотрению. Но он должен был доказать Бухарину (а вероятно, это было совсем нетрудно), как и в случае с «Турбиными», что публикация Шульгина принесет пользу, что признание им силы и прочности, а также национального характера советской власти убедит сомневающуюся часть населения, а его нападки на евреев никого не смогут ввести в заблуждение, ибо антисемитизм уже изжит. Только так Сталин и мог манипулировать своими тогдашними попутчиками, легко поддававшимися на подобные аргументы, в самом деле соответствовавшие обычной тактике большевиков в национальном вопросе.

Тогда же происходит еще более странное событие – «тайное» путешествие Шульгина по СССР, когда он посетил Москву, Киев и Ленинград. «Тайным» это путешествие было для всех, кроме ГПУ, которое и организовало поездку, дав Шульгину возможность покинуть страну и написать обо всем любопытнейший отчет – книгу «Три столицы». Дело в том, что организация «Трест», о которой уже рассказывалось, неожиданно пригласила Шульгина в страну под предлогом поисков его сына, а во время его посещения ему была устроена встреча с таинственным незнакомцем, выдавшим себя за ответственного сотрудника важного учреждения, в то же время являвшегося членом очень влиятельной и разветвленной националистической организации, проникшей во все слои советской системы. Незнакомец, разумеется, бывший агентом ГПУ, изложил любопытную национал-большевистскую программу очень правого толка, которую просил как можно скорее распространить среди белой эмиграции. На слова Шульгина: «Я думал, что я еду в умершую страну, а я вижу пробуждение мощного народа», – сотрудник ГПУ сказал: «И это то, что никак до сих пор нам не удавалось передать в эмиграцию... Мы с каждым днем как народ, как нация, как государство оправляемся от страшных ударов, которые нанес нам социализм». Одним из главных мотивов «националиста» было то, что, несмотря на продолжающееся еврейское засилье, к власти органически приходят новые мощные русские слои, которые в свое время возьмут в свои руки всю власть, не вызвав в стране нового хаоса и кровопролития. «В современной русской жизни рядом с еврейским потоком, несомненно, пробивается и очень сильная русская струя на верхи».

«Мы обязаны готовить преемника советской власти!.. А она падет, потому что на такой ненависти сидеть нельзя. Мы явственно это видим. Эта ненависть захватывает с каждым днем все более широкий круг. Эта ненависть уже не скрывается населением».

Представитель ГПУ, утверждая, что евреи, конечно, будут оттеснены от власти, вместе с тем убеждал, что «звериная расправа с еврейством в высшей степени невыгодна для будущности русского народа» и что единственным средством решить еврейский вопрос был бы великий исход евреев из России.

Сам Шульгин с удовлетворением рассматривает происходящее в России как эволюцию в сторону фашизма. «Коммунисты да передадут власть фашистам, не разбудив зверя». Россия, по словам Шульгина, «изжила страшный бред социализма в течение нескольких лет». С другой стороны, для Шульгина «фашизм и коммунизм (ленинизм) – два родных брата». «Жидов, – говорит Шульгин, – конечно, скоро ликвидируют. Но не раньше, чем под жидами образуется дружина, прошедшая суровую школу».

Любопытно следующее замечание Шульгина, которое странным образом сближает его с известной декларацией митрополита Сергия, опубликованной позже, летом 1927 г., о чем речь будет идти ниже. «Можно всеми силами души быть против советской власти и вместе с тем участвовать в жизни страны: радоваться всяческим достижениям и печалиться всяким неуспехам, твердо понимая, что все это актив и пассив русского народа как такового».

Шульгин выполнил просьбу «националиста» и через несколько месяцев опубликовал книгу о своей поездке. Однако вскоре после ее выхода организация «Трест» самораспустилась.

Это странное событие наводит на размышления.

Преследовало ли ГПУ в деле Шульгина лишь цель дезинформировать белую эмиграцию? Безусловно да! Но важно то, какая форма была придана дезинформации. Она показывала, что органы ГПУ были отлично осведомлены о том, что могла принять эмиграция в качестве условия нейтрализации. ГПУ рассчитывало даже вызвать эмиграцию на сотрудничество. В этот период Сталин вряд ли настолько контролировал ГПУ, чтобы эту организацию можно было заподозрить в намеренной фабрикации такого рода идеологии по его заказу. Это была скорее макиавеллистская затея ГПУ, однако имевшая разные потенции и отражавшая готовность идти на различные политические компромиссы, что представляло благодарную почву для любой трансформации советской системы.

Книга «Три столицы» широко обсуждалась советской печатью, но так, что массовый читатель мог узнать из этого обсуждения лишь о признании Шульгиным успехов советской власти. В этом смысле характерен отзыв Михаила Кольцова, где ни слова не говорилось о политических высказываниях Шульгина и его разговорах с «националистом». В нем изобилуют лишь похвалы Шульгина советскому быту.

Несомненно, что все советские вожди прочли эту книгу, что само по себе было немаловажно.

Спрашивается, зачем нужно было ГПУ ликвидировать столь успешный «Трест» и тем самым дезавуировать книгу Шульгина? Можно высказать предположение, что она, как лежневская «Россия», шокировала Бухарина, и Сталину пришлось платить уступками за его поддержку в решающий для него период борьбы за власть.

КОНТРАТАКА БУХАРИНА

Но Бухарина это не успокаивало. В начале 1927 г. в его выступлениях начинает чувствоваться открытая тревога, что то, чего он так боялся, превращается в самостоятельную общественную силу. Он начинает чувствовать себя обманутым и решается идти в атаку на русский национализм. Он справедливо видит его уже не только в сменовеховстве, но и в народнической литературе. В речи на XXIV ленинградской губпартконференции Бухарин резко обрушился на проявления национал-большевизма в советской системе, открывая против него войну более жесткую, чем раньше Зиновьев.

«Нужно признать, – сказал Бухарин, – что сменовеховский, «национально-российский» момент в свое время, в определенную стадию нашего развития, служил мостиком для «примирения» с советской властью части, саботировавшей прежде буржуазной интеллигенции. Сменовеховцы считали положительным фактом то, что большевики собрали Россию на манер Ивана Калиты. Мы старались сменовеховцев использовать, ими руководить, их вести за собой... Иногда, однако, бывает, что, по выражению Ленина, руль вырывается из наших рук. Это ясно сказалось в нашей литературе. Очень значительная ее часть в настоящее время прямо вопит на «истинно русский» лад. Правда, для прилика обычно одевается в советский колпак, навешиваются советские побрякушки, маскируется под «коммунизм». Все это в известной незначительной пропорции не так вредно и страшно, ибо, если рядом с этой малявкой – сменовеховско-российской идеологией – находится огромный кулачище нашего пролетариата, то как бы ни пищали сменовеховцы, они не могут разрушить наш пролетарский интернационалистский хор. Но когда наша активность на этом фронте недостаточна, когда маленькая сменовеховско-российская фигурка начинает кричать излишне громким голосом, тогда, извините, не обратить на это внимание мы не можем. Тут нам надо подтянуться. Я, может быть, – сказал в заключении Бухарин, – взял это в слишком резких чертах, но перехлестывание таких националистических мотивов в литературе, несомненно, налицо».

В январе 1927 г. он решается и на конкретные действия. Его первой пристрелочной мишенью оказывается поэт Павел Дружинин. Бухарин обширно цитирует его по «Красной нови» Воронского:

 
О, Русь чудесная! Жива ты,
Как живы русские блины
Твои соломенные хаты
Овсяной тайною полны!
Своя земля, как кладень древний,
Над ней ночует свет и мрак.
И в каждой хате есть царевна
И в каждой улице дурак.
На всех цветные сарафаны
И залихватские штаны.
На кой же черт иные страны
Кромя советской стороны!
 

Он цинически иронизирует над тем, что с автором можно согласиться только насчет изобилия дураков, но уж никак насчет царевен, «которые в свое время были немного перестреляны, отжили за ненадобностью свой век». (Тогда еще не стеснялись хвалиться расстрелом царских детей.) Но главной мишенью оказывается покойный Есенин и «есенинщина» как самое вредное явление советской литературы. Согласно Бухарину, Есенин квазинациональный поэт, ибо представляет самые отрицательные стороны русского национального характера. Его глубоко возмущает, что рабское историческое прошлое России, еще живое в людях, воспевается и возвеличивается Есениным. Бухарина очень беспокоит, что идеологи буржуазной национальной гордости, идеологи «квасного патриотизма» долбят камень общественности изо дня в день, «национализируя» советскую литературу, а «некоторые простачки» им подсвистывают».

Бухарин жалуется на то, что новая русская буржуазия «просовывает повсюду свои идеологические пальцы». Выступление Бухарина открывает собою подлинную истерию против есенинщины. Устраиваются проработочные диспуты, выявляются тайные есенинцы, поклонникам Есенина выдают волчьи билеты.

Как это ни парадоксально, но охота за ведьмами, начатая Бухариным, стала возможной только после вывода в октябре 1926 г. из Политбюро Троцкого, относившегося к Есенину гораздо терпимее, что можно видеть хотя бы по его книге «Литература и революция». Совсем неспроста Э. Лунин тремя годами позже утверждал, что невольными реабилитаторами Есенина были Троцкий, Воронский (в 1927 г. снятый с редактирования «Красной нови») и Полонский. (Но только ли они «простачки» Бухарина?) Борьба против Есенина была, таким образом, и очередной дискредитацией Троцкого. Как и в деле Лежнева, Сталин не был заинтересован в его защите. Во-первых, его не привлекало то, что Есенина защищал Троцкий, но, главное, его не привлекали никакие формы левого национал-большевизма. В этом он был весьма последователен. Он готов был поддержать Толстого, Булгакова, но отнюдь не Есенина и тогдашнего Лежнева. Левое народничество, скифство уходили в прошлое.

ЗЛОВЕЩАЯ ТЕНЬ

Слабеющая оппозиция не прекращает, однако, обвинять Сталина в том, что он находится под влиянием Устрялова. Новым поводом для этого оказывается статья Устрялова «Кризис ВКП», опубликованная в Харбине 18 октября 1926 г.. Раньше харбинская пресса никого не интересовала, теперь и оппозиция, и Сталин жадно к ней приглядываются.

На сей раз обвинение исходит от... Троцкого. Давний покровитель сменовеховства начинает понимать, что силы, которые он все время вызывал, укрепив власть и политическое положение в стране, обращаются против него. Сталин, похитивший у него сменовеховство, народничество, грозит ему уничтожением. Троцкий, будучи вызван на Политбюро для исключения, приводит следующие слова Устрялова, называя его мудрым и проницательным буржуа, к которому Ленин прислушивался и от которого предостерегал: «Теперь необходим новый маневр, новый импульс, выражаясь фигурально, неоНЭП. С этой точки зрения следует признать, что ряд фактических уступок зиновьевцам, на которые пошла недавно партия, не может не внушать серьезных опасений». Далее Устрялов открыто хвалит Сталина: «Слава Политбюро, если покаянная декларация оппозиционных лидеров является результатом их односторонней и безусловной капитуляции. Но плохо, если она – плод компромисса с ними. В последнем случае борьба неизбежно возгорится. Победивший ЦК должен приобрести внутренний иммунитет против разлагающего яда оппозиции. Он должен сделать все выводы из ее поражения... Иначе это будет бедою для страны...

Так должны подходить к делу внутрироссийская интеллигенция, деловая спецовская среда, идеологи эволюции, а не революции... Вот почему мы сейчас не только против Зиновьева, но и определенно за Сталина».

Троцкий заявил, что подлинная опасность исходит со стороны новой буржуазии, подымающей голову, а Устрялов – ее идеолог. Устряловщина же проникает в официальные партийные органы (!) и разоружает партийный авангард пролетариата.

В конце 1926 г. в Москве заседал расширенный исполком Коминтерна. Воспользовавшись случаем, Каменев, отвечая на обвинение в том, что оппозицию хвалит Милюков и меньшевики, решил повторить слова Устрялова, на которые только что ссылался Троцкий. «Я сошлюсь на самого проницательного врага диктатуры пролетариата, – сказал Каменев, – которого именно таким проницательным врагом считал не кто иной, как Ленин, который его неоднократно цитировал». Каменев намекнул на то, что Сталин принимает советы Устрялова: «Господин Устрялов, этот проницательный враг, рекомендующий ЦК сделать все выводы из поражения оппозиции и добить ее, не отказывает в своих советах ЦК». В другом месте Каменев все же заметил, что в СССР «не осуществлены надежды новой буржуазии вроде Устрялова». Но в целом Каменев обвинил ЦК в том, что тот встал на путь «национал-реформистской перспективы».

На этот раз Сталин решил ответить на обвинение в устряловщине, но вновь так же, как и сама оппозиция, опустив национальный подтекст полемики. «Устрялов, – сказал Сталин, – это и представитель буржуазных специалистов и вообще новой буржуазии. Он классовый враг пролетариата... Но враги бывают разные... Есть такие враги, которые стоят на точке зрения свержения советской власти, надеясь на то, что диктатура будет помаленьку ослабевать, перерождаться и пойдет потом навстречу интересам новой буржуазии. К последней категории врагов принадлежит Устрялов... Каменев, – продолжал Сталин, – забыл сказать, что этот самый Устрялов еще больше хвалил Ленина. Статьи Устрялова с похвалой по адресу Ленина известны всей нашей партии. В чем же тут дело? Может быть, тов. Ленин «переродился»?.. Устрялов... хвалит нашу партию за то, что советская власть допустила нэп, допустила частный капитал, допустила буржуазных спецов. «Для чего ссылается тов. Каменев на Устрялова?» —ехидно спросил Сталин, понимая, что тот бессилен привести свой главный аргумент. – Может быть, чтобы показать, что партия у нас переродилась?.. Сказать это прямо Каменев не решился».

Ни Каменев, ни Сталин, каждый по своим причинам, не хотели указывать на национальный подтекст Устрялова. Сталин же воспользовался случаем, чтобы сказать, что похвала Устрялова не криминальна, а похвала меньшевиков и кадетов – криминальна.

Эзоповские сравнения Сталина с Устряловым на этом не прекращаются. В своей последней статье, опубликованной перед XV съездом партии, Зиновьев нападает на Кондратьева и Чаянова за то, что они являются будто бы представителями «кулацкой партии», а Кондратьева называет «московским полпредом» Устрялова.

Зиновьев напоминает о том, что партия в 1921-1922 гг. дала отпор непролетарским течениям. Он наверняка хочет этим напомнить читателям о своей борьбе со сменовеховством и о своем докладе на двенадцатой партконференции. По словам Зиновьева, Кондратьев учел этот опыт и действует не словами, а делом. Устряловы и кондратьевы хотят увековечить капитализм. Мы опять видим, как Зиновьев уходит от упоминания национал-большевизма. «Через НЭП мы идем к. социализму, – восклицает Зиновьев, – между тем как вы с Устряловым через НЭП хотите идти к капитализму!»

В заключение Зиновьев все же делает намеки на то, что устряловцы проникли на важные участки работы. «В последнее время, – говорит он, – они начинают распоясываться с необычайным нахальством. Пора, давно пора дать идейно-политический отпор Кондратьевым и К°, действующим сейчас в порах очень многих важнейших государственных учреждений и использующих легальные советские возможности более чем усердно».

Ничего больше Зиновьев сказать уже не мог, а в редакционных комментариях (продиктованных, как утверждается, Сталиным) говорилось, что он искусственно раздувает удельный вес Кондратьева. В последнем документе оппозиции, ее тезисах, выдвинутых к XV съезду, особо подчеркивается, что Устрялов выступает против оппозиции. Насколько было распространено среди оппозиции мнение, что Устрялов влияет на Сталина, говорит то, что один из активных деятелей оппозиции, А. Белобородов, бывший нарком внутренних дел РСФСР, кричал караулу, когда его выгоняли из зала заседаний: «Вы служите Устрялову!» Подытоживая полемику с оппозицией по вопросу об Устрялове, ученик Бухарина А. Зайцев признавал его исключительное значение в партийной жизни. Зайцев считает, что наиболее острый интерес к Устрялову был в 1925-1926 гг. Однако Зайцев старается доказать совершенно обратное тому, что стремилась доказать оппозиция, а именно что сама она целиком и полностью стояла на позициях Устрялова! Оппозиция, утверждает Зайцев, попала целиком под ловкую провокацию Устрялова, так что Зиновьев был пленен его схемами.

«Переберите все жгучие актуальные вопросы полемики, – заявляет Зайцев, – по которым в 1925 году и позднее велись споры, и вы увидите всюду и везде призрак Устрялова, зловеще нависший, как рок, как судьба над Зиновьевым и К°... Во всех сколько-нибудь существенных моментах полемики 1925 года (и позднее) Зиновьев и Каменев стояли целиком и полностью на почве анализа, дававшегося Устряловым».

Зайцев считает, что единственное, чего Устрялов все же добился, это что ему «удалось отнять у рабочего класса и захватить в плен часть квалифицированной партийной интеллигенции». Зайцев противопоставляет Зиновьеву Бухарина как единственно правильного критика Устрялова. Зайцев прав, говоря, что Зиновьев действительно поверил в устряловскую модель советского общества. Он видел, что события развиваются именно в том направлении, на которое указывал Устрялов, и тщетно пытался остановить ход событий, не будучи в силах даже высказать вслух свои подлинные опасения, ибо в этом случае он больше проиграл бы, чем выиграл.

Он чувствовал, что советская система развивается в таком направлении, в котором ему не найдется места, а быть может, его ждет и нечто худшее.

Но, несмотря на славословия Зайцева в адрес Бухарина, его позиция была, быть может, самой недальновидной и непоследовательной. С одной стороны, он испытывал растущую тревогу перед лицом национал-большевизма, что сделало его самым жестоким врагом второстепенных проявлений русского национализма в советской жизни. Но он не только смотрел сквозь пальцы на то, что национал-большевизм проник уже в партию, но и защищал «социализм в одной стране», который был его главным выражением.

Был момент, когда Бухарин было успокоился. Это было незадолго до его полного политического поражения. В январе 1928 г., уверенный в том, что угроза национал-большевизма навсегда ликвидирована, он с самодовольным торжеством говорит об Устрялове как о никчемном пророке, которому рабочий класс ответил на «угрозу» посылкой огромной армии от станка в партию. Бухарин, видимо, совершенно не понимал социального последствия призыва в партию большого числа бывших крестьян. Бухарин со свойственным ему черным юмором (вспомним, как он «шутил» по поводу «немножко перестрелянных царевен») пошутил и на сей раз. Сославшись на слова Устрялова о том, что коммунизм погибнет (но не большевизм!) от микробов своей опустошенности, он сказал, что микробы эти «отодвинуты на север»... Меньше, чем через год Бухарина самого начнут обвинять в том, что его хвалит Устрялов, и в том, что Бухарин-то и есть настоящий сменовеховец...

Так или иначе, но и по выступлениям Бухарина против Устрялова в 1928 г., и по брошюре его ученика Зайцева видно, что харбинец вызывал у него сильное раздражение, как способен вызывать раздражение человек, вслух произносящий очень неприятные вещи.

Бухарину и после никак не хотелось верить, что Устрялов был в чем-то прав, а он, Бухарин, вдруг из вождей страны превратился в ее пасынка. Если Устрялов был действительно прав, то тогда все мировоззрение Бухарина оказывалось несостоятельным. И хотя Устрялов сам ошибался в очень многих вопросах, особенно в экономических, Бухарин не мог не чувствовать, что сущность мировоззрения Устрялова, его национал-большевизм, реализовалась, и он, Бухарин, одураченный Сталиным, сам больше, чем кто-либо другой, помог его осуществлению.

Сталин был недоступен для бухаринского гнева, но зато он мог искать возможности выместить свою накопившуюся злобу против Устрялова.

Как только в 1934 г. Бухарин получает пост главного редактора «Известий», в одной из первых же статей он нападает на Устрялова за то, что тот переоценивал возможности частной инициативы. «Как ограниченны и тупы оказались апостолы «здорового капитализма» от Устрялова до Каутского, от Милюкова до Дана». Но ведь Бухарин-то отлично знал, что Устрялов вовсе не был «пророком здорового капитализма», а пророком национал-большевизма, или, как говорил Бухарин, «фашистского цезаризма»! И если он уязвлял его за ошибки в экономических прогнозах, то это никак не могло дискредитировать политические и национальные прогнозы Устрялова. Но это и вызывало ярость Бухарина. Ведь сам Бухарин оказался лжепророком по всем пунктам, включая и экономический.

Устрялов очень достойно ответил Бухарину из Харбина:

«Да, я недооценивал новаторские энергии русской революции. Да, я тогда ошибался, и было бы действительно признаком тупости или трусости этого теперь не признать открыто. Корень всех ошибок этого рода лежал, несомненно, в переоценке косности, консервативного упора, буржуазной стабильности нашей крестьянской стихии».

Но, как не может не заметить Устрялов, ошибались не только «буржуазные и социалистические сирены» – ошибались и многие сирены коммунистические...

Вряд ли «коммунистическая сирена» Бухарин был способен на такое чистосердечное раскаяние, и неясно, прочел ли он ехидный ответ Устрялова. Но, как рыцарь печального образа, он до самого конца пытался сражаться, как только мог, с русским национализмом. Его статья в «Известиях» в январе 1936 г. была направлена против отрицательных черт русского национального характера в прошлом. Он говорил, что русские были нацией Обломовых, а слово «русский» было синонимом жандарма и т. п.. Правда, при этом Бухарин прославлял современный ему русский рабочий класс за то, что ему удалось победить в себе отрицательное наследие прошлого. «Правда» резко отозвалась на эту статью Бухарина. В анонимной статье (уж не принадлежащей ли перу Лежнева?) говорилось: «Партия всегда боролась против каких бы то ни было проявлений антиленинской идеологии «Иванов, не помнящих родства», пытающихся окрасить все историческое прошлое нашей страны в сплошной черный цвет».

Можно представить себе, с каким чувством читал эту статью Устрялов, в то время уже профессор Московского университета... Через два года и сам Бухарин был «отодвинут» из жизни насовсем...