Текст книги "Идеология национал-большевизма"
Автор книги: Михаил Агурский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
ЛЕНИНСКИЙ ПРИЗЫВ
Одним из событий, имевших далеко идущие политические последствия, оказалась смерть Ленина и т. н. ленинский призыв в партию, целенаправленно запланированный Сталиным. В своем стремлении к единоличной власти Сталин нуждается в изменении структуры партии. Старая партия, воспитанная и сформированная в период доминирования Ленина и Троцкого, Зиновьева и Каменева, не была подготовлена к тому, чтобы признать власть относительно малоизвестного лидера. Лишь приток в партию новых сил мог изменить положение.
Ленинский призыв, который формально означал включение в партию рабочих от станка, по существу, был притоком большого количества крестьян, ибо прежний рабочий класс, по общему признанию специалистов, почти полностью исчез во время гражданской войны и революции. Новый приток в партию состоял из людей, пришедших в город всего за год-два до этого. О его масштабах говорит следующее. Если по официальной партийной статистике в январе 1924 г. в партии насчитывалось 83 000 коммунистов у станка, то в январе 1925 г. их было уже 302 000, в январе 1926 – 409 000, а в июле 1926 г. – 433 000.
По признанию уже выдвигавшегося Г. Маленкова, основная масса вновь принятых рабочих принадлежала к средней квалификации, что могло означать, что они в результате первоначального обучения уже получили какой-то небольшой производственный разряд. Маленков признавал, что кадровые рабочие не проявляли особого желания вступать в партию, а направляли свою активность «по линии мещанских интересов».
Новая партийная среда на низовом уровне означала то, что партия приобретала крестьянский характер, хотя тип нового члена партии не представлял собой традиционного крестьянина. Новый призыв состоял из людей, оторвавшихся от традиционного уклада жизни, индоктринированных в официальной идеологии, но зато несших в себе бессознательно часть традиционных привычек.
Их приход означал также существенное смещение национального вектора. Партия становилась компактно русской, ибо пролетариат у станка главным образом формировался из русских.
Если даже Сталин, предпринимая «ленинский призыв», просто рассчитывал на него лишь как на будущую опору личной власти, он вскоре мог убедиться в том, какие далеко идущие социальные последствия это вызовет.
Разумеется, ленинский призыв объективно был не только укреплением его личной власти. Партия не имела еще достаточно сильной социальной базы. Ленинский призыв объективно стал средством широкой социальной мобилизации населения. Но, расширяя рамки партии, Сталин скорее вольно, чем невольно готовил базу и для крупных идеологических сдвигов. Новый призыв пополнял партию не в условиях революции и гражданской войны, а в условиях нэпа с его идеологической двойственностью, частью которой было двойственное отношение к национализму. Идеи красного патриотизма, централизма, народничества были уже давно терпимы, и новый призыв, разумеется, был для них гораздо более благоприятной средой, чем прежний состав партии.
Наконец, новый призыв пополнял партию как раз в момент начавшейся открытой борьбы с Троцким, а затем с Зиновьевым и Каменевым, так что эти лидеры не представляли для новых членов того безусловного авторитета, который они имели для старых членов партии.
ТРИУМФ ФАШИЗМА В ЕВРОПЕ
Но внутренних факторов недостаточно, чтобы понять условия проникновения национал-большевизма в советскую политическую систему. Надо учесть и то, что международное положение в начале 20-х годов ознаменовалось быстрыми успехами правого националистического радикализма.
Самым крупным событием такого рода явилась победа фашистов в Италии. Бывший левый социалист Муссолини оказался родоначальником движения, которому было суждено охватить на значительный период времени многие европейские и азиатские страны, а также способствовать победе национал-социализма в Германии. Как это ни парадоксально, воинствующий национализм Муссолини, его антикоммунизм с самого начала совмещались с реверансами в сторону Советской России и открытыми признаниями того, что политические методы большевизма стали и его орудием. Эта амбивалентность итальянского фашизма по отношению к СССР ярко проявилась и в том, что Муссолини оказался одним из первых западных лидеров, признавших СССР в феврале 1924 г. Именно фашистская Италия, объявившая смертельную борьбу коммунизму, признала большевистскую власть одной из первых и оставалась в самых дружественных отношениях с ней в течение многих лет, пока Италия не вошла в один военный лагерь с нацистской Германией[15]15
Интересным отражением этих отношений является книга фашистского журналиста Ренцо Бертони (Bertoni), уже в 1934 г. утверждавшего, что в СССР победил фашизм.
[Закрыть].
Естественно, что в таком сложном вопросе, как отношение с фашистской Италией, неожиданно протянувшей руку признания СССР, среди большевистского руководства не могло быть полного единства. В Москве были круги, которые были против отношений с Муссолини, но в критический момент новый советский посол в Италии, известный сторонник Троцкого Юренев, устоял перед этим давлением, а также перед давлением со стороны итальянских коммунистов, будучи уверенным в прочности нового итальянского режима.
Создавался новый прецедент сотрудничества СССР с антикоммунистической страной, проповедовавшей воинствующий национализм. Прочность итальянского режима, в которую уверовал даже левый коммунист Юренев, свидетельствовала о том, что национализм в сочетании с большевизмом мог оказаться исключительно мощным политическим средством, способным увлечь за собой вчера еще революционные массы и обеспечить стабильность в достаточно большой стране.
Происхождение фашизма из кругов левого социализма лишний раз указывало, как легко можно перейти с крайне левых на крайне правые позиции, сохраняя те же политические методы.
Сталин в 1934 г. подчеркнул, что различие в идеологии между Италией и СССР нисколько не помешало этим странам установить между собой наилучшие отношения.
Итальянско-советское сближение привело к многочисленным последствиям. В это время национал-социализм в Германии стал разрастаться в массовое движение. Будучи близок к итальянскому фашизму, он имел и ряд существенных отличий, и самое главное из них – крайний расовый антисемитизм и утверждение, что евреи являются первопричиной всех бедствий Германии. Также в отличие от Муссолини нацисты рассматривали СССР как страну, в которой победил еврейско-масонский заговор.
Казалось бы, ничто не должно было указывать на малейшую возможность сближения между СССР и немецкими нацистами, если даже попытки группы немецких коммунистов сотрудничать с гораздо более умеренными правыми националистами в 1918-1919гг. вызвали осуждение Коминтерна и Москвы с обвинениями в «национал-большевизме».
Однако 20 июня 1923 г. Радек на заседании расширенного пленума ИККИ выступил с сенсационной речью, предложив немецким нацистам сотрудничество. Она была посвящена молодому немецкому националисту Лео Шлагетеру, только что расстрелянному французскими оккупационными властями в Рейнской области за террористические акты против оккупантов. «Мы не должны замалчивать судьбу этого мученика германского национализма, – заявил Радек, – имя его много говорит немецкому народу... Шлагетер, мужественный солдат контрреволюции, заслуживает того, чтобы, мы, солдаты революции, мужественно и честно оценили его... Если круги германских фашистов, которые захотят честно служить немецкому народу, не поймут смысла судьбы Шлагетера, то Шлагетер погиб даром...».
«Против кого хотят бороться германские националисты?» —спрашивал Радек. – Против капитала Антанты или против русского народа? С кем они хотят объединиться? С русскими рабочими и крестьянами для совместного свержения ига антантовского капитала или с капиталом Антанты для порабощения немецкого и русского народов?.. Если патриотические (т.е. нацистские. – М. А) круги Германии не решаются сделать дело большинства народа своим делом и создать таким образом фронт против антантовского и германского капитала, тогда путь Шлагетера был дорогой в ничто». Речь Радека произвела бурю в Германии. Граф фон Ревентлов, один из ведущих лидеров правого национализма, впоследствии примкнувший к нацистам, и некоторые другие националисты стали обсуждать возможность сотрудничества с коммунистами, а главный коммунистический орган «Роте фане» предоставлял им место. Коммунисты выступали на собраниях нацистов, а нацисты – на собраниях коммунистов. Тогдашний лидер немецкой компартии еврейка Рут Фишер призывала к борьбе против еврейских капиталистов, а нацисты призывали коммунистов избавиться от их еврейских лидеров, обещая им взамен полную поддержку.
Речью о Шлагетере была даже тронута старейшая немецкая коммунистка Клара Цеткин. 13 июля Радек был вынужден дать пояснения, сказав, что в вопросе о сотрудничестве с нацистами не может быть и речи о сантиментах, что это вопрос трезвого политического расчета. Вместе с тем он заявил, что «люди, которые могут погибнуть за фашизм», ему «гораздо симпатичнее людей, которые лишь борются за свои кресла».
Естественно, что раз речь Радека произносилась в рамках исполкома Коминтерна, она необходимо должна была в первую очередь получить одобрение Зиновьева. Зиновьев, столь яростно боровшийся против русского национал-большевизма, не моргнув глазом одобрил заигрывание с немецким нацизмом, не задумываясь над тем, что этим он подрывает основы своей собственной позиции в СССР, ибо и здесь может появиться соблазн политической ставки на национализм.
Уже говорилось, что Радек был одним из тех большевистских лидеров, кто более чем снисходительно относился к русскому национал-большевизму, хотя и не играл в его поощрении ведущей роли. В то же время Радек оказывает на него глубочайшее влияние своей позицией по отношению к нацизму.
В случае Радека мы лишний раз убеждаемся, какую выдающуюся роль в развитии национал-большевизма сыграли партийные лидеры – аутсайдеры, не имевшие корней в партии и искавшие опоры на различные общественные течения, чтобы повысить таким образом свой статус.
Первая попытка сотрудничества с нацистами, предпринятая по инициативе Радека, полностью провалилась в ноябре того же года после неудачной попытки большевистской революции в Германии и неудавшегося фашистского путча в Мюнхене, но она оставила глубокий след. Она оказалась базой, на которой с помощью того же Радека Сталин стал строить свой мост к Гитлеру после 1933 г. Сам Радек после 1923 г. превращается в радикального сторонника сотрудничества с нацистами и правыми националистами. Вальтер Кривицкий утверждает, что именно Радек открыл дорогу будущему сотрудничеству Сталина и Гитлера, впервые показав позволительность такого сотрудничества, его оправданность. Оно усиливалось сознанием единства политических методов большевизма с национал-социализмом и фашизмом, на которые указывал Бухарин в своем докладе на XII съезде партии. Но, если можно и допустимо было сотрудничать с итальянским и немецким национализмом, причем крайне правым и резко антисемитским, почему нельзя было апеллировать к национализму и в советских условиях, почему нельзя было апеллировать к русскому национализму, причем гораздо шире, чем это делалось раньше? Такие вопросы могли прийти в голову всякому, но вряд ли кто был лучше подготовлен для того, чтобы задуматься над ними, чем Сталин. Задача была лишь в том, как найти такую форму интеграции национализма, которая не только не нарушила бы стабильность существующей политической системы, но напротив – усилила бы ее и не поставила бы под вопрос законность существующей власти.
Заметим при этом, что СССР сотрудничал с кемалистской Турцией, и это сотрудничество было крайне успешным, а также давало определенную законность сотрудничества с национализмом.
Другим важным фактором международной обстановки был растущий международный антисемитизм. Он далеко не ограничивался крайне правыми течениями. Поддержка подлинности «Протоколов сионских мудрецов» такими людьми, как Генри Форд, и одно время даже такими либеральными органами печати, как лондонские «Тайме» и «Морнинг пост», показывали это. Многие буржуазные и либеральные круги продолжали смотреть на советскую власть как на власть с еврейским доминированием. Неслыханный успех «Протоколов», переведенных на многие языки, показывал, насколько была широка вера в большевистскую революцию как еврейскую. Это оказывало сильное влияние на советское руководство, которое должно было постоянно изыскивать средства, дабы противостоять ему и убеждать внешний мир, что дело обстоит как раз наоборот. Это было нелегко особенно в 1923 г., когда в первой четверке советского руководства не оказалось ни одного русского. Оно состояло из трех евреев и одного грузина. Устранение евреев с высших партийных должностей почти наверняка приветствовалось бы за рубежом.
Наконец, глубокое воздействие на внутреннюю жизнь СССР оказал окончательный провал иллюзий, связанных с ожиданием если и не мировой революции, то, во всяком случае, революции в какой-либо крупной стране.
Решающим событием оказалась полная неудача Германской революции в ноябре 1923 г. Эта неудача вызвала глубокое разочарование в международном коммунистическом движении. Поражение этой единственно, казалось бы, реально возможной крупной революции не могло пройти безрезультатно для советского руководства. В любой момент можно было ожидать такого голоса, который призвал бы сосредоточиться на внутренних проблемах, а не на международных. Было бы странно ожидать, чтобы такая большая страна длительное время жила мессианским ожиданием событий за границей. Итак, и учет международной обстановки показывал, что наибольший успех в СССР будет иметь тот лидер, который каким-то образом примет на вооружение национализм (в частности, направленный против евреев), не отбрасывая прежнюю общественную систему.
ВЫВОДЫ
Итак, на большевистскую партию оказывалось массивное давление господствующей национальной среды. Оно чувствовалось внутри партии и вне ее, внутри страны и за ее пределами, в разных слоях общества, в разных его классах. Оно ощущалось во всех областях жизни: политической, экономической, культурной. Оно требовало дальнейшей централизации страны, оно подчиняло себе международные отношения, оно проникало в литературу и искусство. Оно принимало разные формы: народничества, скифства, красного патриотизма, сменовеховства, враждебности к нерусским, оказавшимся у кормила власти. Ко всему этому добавлялась необходимость государственных отношений с консервативными и правыми режимами.
Сопротивление этому всеохватывающему давлению грозило потерей власти, несмотря на встречное давление со стороны других национальностей, ибо для выживания страны они имели меньшее значение. В интересах сохранения власти, в интересах сохранения господствующего положения правящего класса нужно было в первую очередь найти компромисс с русской национальной средой, но такой, который не привел бы к утрате власти. Надо было, не идя на существенные уступки, создать видимость того, что режим удовлетворяет исконным национальным интересам русских. Решить эту проблему означало решить уравнение со многими неизвестными.
Этот компромисс был найден при встрече двух потоков: одного, стремившегося в сторону большевизма, другого – встречного, несущего свои воды в направлении национализма, готового признать большевизм как русскую национальную силу.
Встреча этих потоков произошла в 1924 году, и ее результатом был лозунг «социализм в одной стране», выдвинутый Сталиным.
Часть 4. СОЦИАЛИЗМ В ОДНОЙ СТРАНЕ
СТАЛИН
Первыми пошли по пути компромисса те большевистские лидеры, которые пришли в партию лишь накануне революции и, не будучи укоренены в партии, вынуждены были искать опоры вне ее. Это заставило их поглядывать и на русский национализм. Ими были Троцкий, Луначарский, Радек, Стеклов. Но, не имея достаточных позиций внутри партии, они не могли навязать свою политику как государственную. Рано или поздно должен был найтись такой партийный лидер, который окажется в состоянии сделать это. Им и явился Сталин, в декабре 1924 г. выдвинувший свой лозунг «Социализм в одной стране». Непосредственный повод для его выдвижения Сталину дал человек, менее всего думавший о том, чтобы идти на компромисс с национализмом. Это был Бухарин, в феврале 1924 г. выдвинувший тезис об одной стране в изоляции. Но Бухарин лишь отделил программу социалистического строительства от перспективы дальнейшего революционного развития во всем мире, придя к выводу, что СССР пошел по медленному пути аграрно-кооперативного социализма. Бухарин вряд ли подозревал, что его тезис может быть развит до имеющего национальный контекст. Но именно таков был сталинский лозунг, в котором идея «одной страны» заняла центральное место.
Сталин ясно понимал, что программа, с помощью которой можно добиться решающего перевеса, должна быть национальной, но хорошо замаскированной. Никакой лозунг не мог брать под сомнение официальную идеологию в явном виде и не мог защищаться ссылками на Леонтьева – Данилевского – Достоевского – Блока. Уверенность в том, что режим отходит от интернационализма, вызвала бы серьезный кризис в еще не окрепшей системе, а также резко ослабила бы мировую поддержку СССР. Подобная программа была бы еще более успешной, если бы уменьшала опасность новой войны из-за мировой революции. Успешный лозунг вместе с тем должен был опираться на чувство превосходства перед Западом и уверенности в том, что Россия сама, без чужой помощи сможет построить самую передовую систему в мире.
Сознательное выдвижение такого двойственного лозунга было беспрецедентным политическим опытом, ибо обычная двойственность политических лозунгов складывалась стихийно.
Перехватив инициативу у Троцкого, который был истинным предтечей национал-большевизма внутри партии, Сталин смог пойти гораздо дальше. Тактический маневр он обратил в стратегию, к чему Троцкий совершенно не был готов. Он не предполагал, что его детище уничтожит его самого.
Троцкий, Луначарский или Радек могли защищать использование национализма лишь потому, что политическая культура большевизма допускала широкий политический прагматизм. В свое время Лежнев, защищаясь, утверждал, что большевистские лидеры в завуалированном виде соглашались из тактических соображений на существенную национализацию революции. Он приводит высказывания Бухарина и даже Зиновьева, показывающие, что, несмотря на их сопротивление национал-большевизму, их можно было убедить в том, что он принципиально допустим, как тактический маневр. Действительно, Бухарин в самом общем виде говорит, что реальная политика – это «понимание конкретности обстановки и, следовательно, необходимости величайшей конкретности в тактике». Покровительственное отношение к национал-большевизму и могло быть представлено ему как такая «конкретность». Даже Зиновьев, безуспешно пытавшийся бороться с национал-большевизмом, целиком находился в рамках той же культуры, раз он сам говорил, что политика партии – это «тактическая мудрость, выстраданная первой большой пролетарской революцией в крестьянской стране».
Но главным предшественником Сталина все же являлся сам Ленин, смотревший на национальный вопрос, по замечанию Ричарда Пайпса, не как на то, что надо решить, а как на то, что можно эксплуатировать. Именно поэтому Ленин легко шел на поддержку национализма, если только он казался ему выгодным. Но это, в свою очередь, полностью вытекало из марксистского взгляда на национальный вопрос как на нечто, целиком связанное с классовым характером общества.
Сталин ни в коей мере не был одинок. У него было много соратников и единомышленников, хотя вряд ли кто-нибудь из них был полностью посвящен в его конечные планы. Без их поддержки он никогда не смог бы одержать победу. У нас нет в настоящее время достаточных материалов, чтобы с уверенностью указать на мотивировку того или иного сталинского соратника. Все имеющиеся свидетельства носят по преимуществу косвенный характер. Так, Троцкий уверял, что соратниками Сталина в середине двадцатых годов оказались те большевики, которые во время войны были «патриотами, а после Февральской революции демократами». Предлагая это как правило, Троцкий указывает лишь на один пример – Климента Ворошилова, называя его национальным революционным демократом, а не большевиком. По словам Троцкого, провалы в биографиях тех или иных большевиков во время Первой мировой войны объясняются именно их «патриотической» позицией. Если бы это было так на самом деле, мы получили бы важное подтверждение предлагаемой нами трактовки происходящих событий, но в тщательно профильтрованной советской партийной литературе найти этому доказательства трудно, а Троцкий, в принципе, мог быть и необъективен.
Мы имеем другое интересное свидетельство по поводу мотивации Молотова, которого невозвращенец Дмитриевский называет скрытой пружиной борьбы против «клики интернационалистов» Троцкого, Зиновьева, Каменева (см. приложение №2).
Задачей историков является изучить сталинское окружение, а особенно всех тех, кто помог ему победить оппозицию в 1925—1927 гг. Мы мало знаем о таких людях, как Киров, Куйбышев, Маленков, Жданов, Щербаков, Шкирятов.
Какова же была роль национальных течений, связанных с признанием советской власти как истинно русской, национальной? Входили ли они просто в давление национальной среды как некая стихийная часть, влияние которой выявить либо трудно, либо вовсе невозможно? Мы не можем предположить, что решающее влияние, например, было оказано красным патриотизмом, ибо красный патриотизм возник в эпоху, когда Советская Россия стремилась к мировой революции, к распространению ее пожара на весь мир. В то же время «социализм в одной стране» был существенно изоляционистским лозунгом, гораздо более близким к национал-большевизму, чем к любому другому течению, признававшему советскую власть как национальную. Национал-большевизм, в особенности в лице Устрялова, давал даже политический рецепт, как сочетать официальный интернационализм со скрытым национализмом, что и было сутью сталинского лозунга.
Имел ли в самом деле Устрялов влияние на Сталина? Есть важные косвенные соображения в пользу того, что Сталин, выдвигая свой лозунг, усматривал в харбинском философе источник вдохновения. Мы рассмотрим их ниже. Пока же можно ограничиться замечанием о том, что было бы крайне странным, если бы в атмосфере широкого знакомства с национал-большевизмом в партийных кругах Сталин бы вовсе о нем не думал. Это было бы даже противоестественно. Сталин, конечно, был практическим политиком. Его всего менее можно было увлечь мистической диалектикой Устрялова или же Лежнева. Но он мог помнить об Устрялове как о человеке, который первым наиболее удачно сформулировал мысль о том, что русский национализм мог при определенных условиях стать существенной опорой новой власти. Собственно, многое другое вело к этому, и не Устрялов определял социальные процессы в СССР, но его значение в том, что ему удалось обратить на это внимание руководства большевистской партии и заставить задуматься над этим.
