Текст книги "Идеология национал-большевизма"
Автор книги: Михаил Агурский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
ЛИТЕРАТУРНАЯ БОРЬБА
Лозунг «социализм в одной стране» не сразу был осознан и не сразу вызвал полемику со стороны оппозиции. Пока что борьба вокруг усиливающихся национальных тенденций продолжалась в области литературной политики. 1925 год оказался важной вехой на пути проникновения национал-большевистских идей в советскую литературу. Левые коммунисты продолжали оказывать им ожесточенное сопротивление. На сей раз вещи стали называться своими именами... В январе напостовец Вардин, выступая на Первой всесоюзной конференции пролетарских писателей, осудил попутчиков за то, что преобладающим их типом является писатель, искажающий революцию, зачастую даже клевещущий на нее, будучи пропитан духом национализма, великодержавности, мистицизма.
Покровителям национал-большевизма приходилось тратить немало усилий, чтобы сопротивляться напору левых коммунистов-интернационалистов.
На той же конференции пролетарских писателей Луначарский сказал, что нельзя «отбрасывать даже реакционных писателей, хотя бы они учили только пакостям. Почему? Потому что даже реакционный писатель иногда может дать великолепный художественный материал, может хорошо отразить массы».
В своих тезисах о политике РКП(б) в области литературы Луначарский особо затрагивает вопрос о писателях-сменовеховцах. Они, по его словам, не являются главным элементом советской литературы, но должны тем не менее считаться очень ценной ее частью, хотя и социально чуждой. Однако «нападение на этих людей как на крупного классового врага» недопустимо.
Неожиданную поддержку попутчики получают у нового члена Политбюро, сменившего Троцкого на посту главы армии Михаила Фрунзе, которому пришлось защищать народников Леонова и Пильняка на заседании комиссии ЦК по литературе от усиливающихся нападок напостовцев. Но этого было недостаточно. Тогда народникам и отчасти сменовеховцам была дана гораздо более существенная защита. После длительных дискуссий ЦК РКП(б) вынесло 1 июля резолюцию о политике партии в области художественной литературы, где попутчики не только были взяты под защиту, но была принципиально провозглашена свобода толковать революцию (разумеется, при условии ее принятия) неортодоксальным способом. В постановлении говорилось: «Отсеивая антипролетарские и антиреволюционные элементы (теперь крайне незначительные), борясь с формирующейся идеологией новой буржуазии среди части попутчиков сменовеховского толка, партия должна терпимо относиться к промежуточным идеологическим формам, терпеливо помогая эти неизбежно многочисленные формы изживать в процессе все более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма».
Далее требовалось «раскрывать сменовеховский либерализм», но это требование было демагогическим, ибо подлинные сменовеховцы либералами и не были. Постановление показывало, что, несмотря на суровый тон отдельных несущественных замечаний, партия и Сталин как ее глава давали зеленую улицу в литературе национальному оправданию большевизма. В контексте «социализма в одной стране» это постановление носило гораздо более принципиальный характер, чем любое постановление в области культуры, вынесенное раньше. Хотя главной формой допустимых национальных тенденций было народничество попутчиков, по существу, одобрялся весь спектр национальных идей, включая и национал-большевизм сменовеховцев.
ВОЙНА ПРОТИВ УСТРЯЛОВА
Покровительство национал-большевизму в контексте лозунга «социализм в одной стране» не замедлило вызвать обвинения в том, что Сталин исподволь пользуется национал-большевизмом. Положение, однако, запутывалось тем, что Сталина поддерживал ярый враг русского национализма Бухарин. О нем сложилось немало легенд, и одна из них заключается в том, что он якобы был настоящим русским человеком, близко к сердцу бравшим страдания русского народа и в особенности крестьянства. Такой миф, в частности, можно встретить у Михаила Корякова.
Реальные же факты показывают, что, не считая Зиновьева, мало кто так последовательно боролся против русского национализма и всего того, что могло под ним подразумеваться. Бухарин испытывал подлинную ненависть к русскому прошлому и, пожалуй, из всех лидеров большевистской партии наибольшим образом олицетворял антинациональные идеи раннего большевизма. Недаром он был одним из лидеров левого коммунизма в начале революции. Это не было следствием его функционального положения. Это было нечто экзистенциальное, некая национальная самоненависть, национальный нигилизм.
Как политический деятель Бухарин проявил совершенную недальновидность в понимании действий Станина, а его оппозиция Сталину в 1928 г. была вызвана не заботой о русском крестьянстве, а упрямством честного человека, не пожелавшего менять свою политическую линию, взятую им в годы НЭПа.
Психологически Бухарин становится понятнее, если внимательно взглянуть на его автобиографию, написанную им в 1926 г., в зените его политического могущества. Он с гордостью сообщает о себе, что в детстве мечтал стать Антихристом после прочтения «Трех разговоров» Соловьева. Может быть, в 1926 г. он считал себя близким к осуществлению своей детской мечты? Вернемся, однако, к тому, что происходило в Моcкве осенью 1925 г. Туда поступил только что изданный в Харбине сборник статей Устрялова «Под знаком революции», а сам Устрялов в июле – августе совершил первую поездку в СССР после 1923 г.
Она исполнила его энтузиазмом, чего не могли зачеркнуть замеченные им явные пороки власти, его даже воодушевившие, ибо он увидел в них изживание «исторической пропасти между народом и властью». Иначе говоря, до революции власть была слишком хороша, если следовать рассуждениям Устрялова. Главным для него было то, что патриотизм стал узаконенным политическим термином в Советской России.
Это был последний триумф Устрялова в России. Против него готовилась война...
Ее объявляет Зиновьев, напав на Устрялова на страницах «Правды»[16]16
19-20 сентября, «философия эпохи». Daniels (1966) следующим образом излагает ее суть: «Зиновьев предупреждал, что Советский режим действительно подвергся опасному мелкобуржуазному влиянию, против которого партия должна проявить бдительность. Те, кто игнорируют эту опасность и принимают идею НЭПа как эволюцию, утверждает Зиновьев, опасно близки к устряловщине и мелкобуржуазному вырождению» (р. 259).
[Закрыть] в сентябре 1925 г. Но на самом деле Устрялов играл ту же роль в войне, начатой Зиновьевым, какую играла Югославия в холодной войне, начатой Китаем против СССР в 1958 г. То, что неудобно было еще сказать против СССР прямо, приписывалось Югославии. Зиновьев нападал на Сталина и Бухарина, но делал это под видом критики Устрялова.
Он объявил Устрялова идеологом новейшей советской буржуазии. Такое обвинение – небольшое изменение его прежних нападок на сменовеховство. Раньше он утверждал, что сменовеховцы добиваются буржуазной реставрации. Теперь же Зиновьев объявлял, что эта реставрация есть частичный факт советской действительности.
По понятным причинам он особо нападает на устряловскую идею «трансформации центра», хвастливо утверждая, что такой трансформации Устрялов не дождется ни на XIV, ни на XXIV съездах партии! Устрялов – опасный классовый враг именно потому, что на словах «приемлет Ленина». Зиновьев упоминает устряловский национал-большевизм, но почему-то старается доказать, что на самом деле это национал-демократизм. То ли национал-большевизм был как-то терпим в руководстве, то ли сам Зиновьев не хотел популяризировать такой термин из-за его потенциальной привлекательности. Но, как бы то ни было, Зиновьев допустил тактическую ошибку, представив национал-большевизм более допустимым, чем национал-демократизм. Зиновьев, целивший, разумеется, прежде всего в Сталина, запутал себя намеками на Бухарина. Устрялов дал для этого повод, расхвалив в одной из статей неосторожный лозунг Бухарина «обогащайтесь!» наряду с заявлением Молотова о том, что партия предоставляет теперь большую, чем прежде, свободу капиталистических отношений в деревне. Прямых похвал Сталину в этом сборнике еще не содержалось. Они пришли позднее.
Зиновьев подчеркивал, что Устрялов надеется на «созидательную буржуазию» и «крепкого хозяйственного мужичка». Он явно опасался заострять вопрос о национальных аспектах взглядов Устрялова, так как мог полагать, что его обвинения могут лишь усилить симпатии к Сталину. Поэтому он эти аспекты всячески смягчил несмотря на то, что в прошлом о них неоднократно высказывался.
Статья Зиновьева оказалась искрой у бочки пороха. Смысл ее был столь очевиден, что она была немедленно истолкована как атака и на Бухарина, и на Сталина накануне очередного XIV съезда партии, который должен был состояться в декабре.
Первым, естественно, оказался спровоцирован Бухарин, перепуганный похвалой Устрялова своему злополучному лозунгу «обогащайтесь!». Он откликается огромной статьей, где стремится показать, что взгляды Устрялова не имеют с ним ничего общего, а то, что Устрялов одобряет НЭП, – лишь тактический маневр для него, направленный в конечном счете на установление в СССР фашистского цезаризма. От своего «обогащайтесь!» Бухарин тут же отмежевывается.
В отличие от Зиновьева Бухарин намеренно обратил внимание на национальные аспекты устряловской идеологии, чтобы отвлечь от себя как можно больше сравнение с Устряловым в области экономической политики. Он был уверен, что полностью застрахован от подозрений в устряловском национализме, так что подчеркивание именно этой стороны его взглядов Бухарину не было опасно, но тем самым он сделал то, чего опасался Зиновьев, – привлек к ним новое внимание тех, кто мог им сочувствовать. Формально Бухарин даже поддерживал Зиновьева, ни словом не касаясь зиновьевских намеков, но лишь за тем, чтобы отвести от себя параллель с Устряловым. Устрялов, согласно Бухарину, стал теперь самым опасным врагом, гораздо опаснее меньшевиков и эсеров. И это вопреки заявлению на XIII съезде партии. Дело в том, что Устрялов пытается использовать против СССР его внутренние противоречия. Он отрицает формальную демократию, как и большевики, но не во имя диктатуры пролетариата, а во имя фашистского цезаризма. Он не видит классового характера советского общества, не понимает разницы между Лениным и Муссолини, его аналогия большевистской и французской революций лишена классовой основы. В отличие от Зиновьева Бухарин весьма точно формулирует основной национал-большевистский тезис Устрялова. «По Устрялову, – обвиняет его Бухарин, – весь наш социализм – пуф. А не пуф новое государство с небывалой широтой размаха своей политики, с чугунными людьми, укрепляющими русское влияние от края до края земли».
По своим причинам и Бухарин хочет исключить из обращения слово «национал-большевизм». Он, правда, упоминает его, замечая, что так называют себя некоторые германские фашисты, но предпочитает называть взгляды Устрялова «национал-евразийскими». Бухарин никак не желает верить в то, что большевизм может вступить в какую-то незаконную связь с национализмом. Он продолжает видеть в политике Сталина, важнейшим сторонником которой он в данный момент является, лишь социальный и экономический аспект, стараясь не замечать того (или не замечая), что «социализм в одной стране» был лозунгом, по существу, национальным, и не тактически, а стратегически.
После выступлений Зиновьева и Бухарина против Устрялова имя последнего не могло не быть дискредитировано, но зато в Москве теперь прислушиваются к каждому слову, сказанному им в Харбине. Его влияние еще более увеличивается.
ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ СЪЕЗД
Сталину тактически невыгодно было представлять свою политику как имеющую национально-русский аспект, и уже по своим причинам он желал исключить его из полемики. На съезде партии, открывшемся в декабре 1925 г., он демагогически свел идеологию Устрялова к идее восстановления «демократической республики», возможность чего предоставлял ему сам Зиновьев, в настоящий момент главный противник Сталина. Сталин, однако, согласился с зиновьевской, а не с бухаринской интерпретацией Устрялова, отказавшись признать, что устряловский национализм представляет какую-либо опасность, как это только что сделал Бухарин.
«Сменовеховство, – сказал Сталин, – это идеология новой буржуазии, растущей и мало-помалу смыкающейся с кулаком и со служилой интеллигенцией... По ее мнению, коммунистическая партия должна переродиться, а новая буржуазия должна консолидироваться, причем незаметно для нас мы, большевики, оказывается, должны подойти к порогу демократической республики, должны потом перешагнуть этот порог и с помощью какого-нибудь «цезаря», который выдвинется не то из военных, не то из гражданских чинов, должны очутиться в положении обычной буржуазной республики. Такова эта новая идеология, которая старается морочить нашу служилую интеллигенцию, и не только ее, а также и некоторые близкие нам круги...».
«Устрялов, – сказал Сталин, – автор этой идеологии. Он служит у нас на транспорте. Говорят, что он хорошо служит. Я думаю, что ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении нашей партии. Мечтать у нас не запрещено. Пусть себе мечтает на здоровье. Но пусть он знает, что, мечтая о перерождении, он должен вместе с тем возить воду на нашу большевистскую мельницу. Иначе ему плохо будет».
Сталин весьма мягко отозвался об Устрялове и в рамках тогдашней фразеологии фактически взял его под защиту. Он обошел молчанием намеки Зиновьева.
Зато сторонники Сталина дружно напали на Зиновьева. Поднимающийся наверх Л. Каганович доказывал, что Зиновьев метил именно в Бухарина, утверждая, что в брошюре Зиновьева содержатся «метко, искусно, литераторски составленные цитаты, такие, что даже сразу не поймешь – как будто об Устрялове речь идет, а на самом деле там стреляют по тов. Бухарину, пытаются доказать, что есть перерождение и т.д.». Сторонник Бухарина М. Томский заявил, защищая своего друга, что вообще не следует обращать внимания на Устрялова и что, полемизируя с ним, выпячивают провинциального автора без всяких на то оснований.
М. Рютин (в 1932 г. призывавший к свержению Сталина), однако, обвинил оппозицию в том, что та утверждает, что в «Правде» пишут «сменовеховцы под маской коммунизма» (редактором «Правды» был сам Бухарин).
Трусливый Зиновьев неуклюже оправдывался на съезде, говоря, что его статья не содержала нападок на партию, а только на Устрялова, не удержавшись все же от ссылки на слова Устрялова о уже начавшейся трансформации центра партии и вытеснении из него левых настроений. Особенно подчеркивал Зиновьев следующие слова Устрялова: «Идет новая волна здравого смысла, гонимая мощным дыханием необъятной крестьянской стихии».
Зато Зиновьев решил взять реванш, используя все еще находившуюся под его контролем ленинградскую печать. В дни работы съезда «Ленинградская правда» придала полемике более откровенный характер. В одной из статей большинство ЦК обвинялось в громких фразах о международной революции и в представлении Ленина теоретиком национально-социалистической революции. Это тем более не имело отношения к Бухарину.
Устрялов был от съезда в восторге несмотря на то, что он был там притчей во языцех. Он называл съезд собором! «Как не порадоваться, – ликовал он, – констатируя, сколь железным уверенным маршем ведет ВКП великую русскую революцию в национальный Пантеон, уготованный ей историей!» Устрялов, естественно, резко осуждает оппозицию, с удовлетворением отмечая, что «партия уходит все дальше вперед от ленинской эпохи», и делает следующее предсказание: «Если XIV съезд проходит под лозунгом «вперед с Лениным!», то XV съезд скорее пройдет под лозунгом «вперед с Лениным и от Ленина!».
Устрялов сознает, что старое партийное поколение грамотнее и культурнее нового, но, следуя своей диалектике, заявляет: «Хорошие люди из оппозиции гораздо хуже «худых» из большинства». «Партийный середняк, – по словам Устрялова, – в настоящий момент социально полезнее и государственно плодотворнее». Старому же поколению партии он прямо поет отходную: «Наступают сумерки старой ленинской гвардии».
ТРЕВОГА БУХАРИНА
Не один Зиновьев, чьи сумерки предвидел Устрялов, был напуган национал-большевизмом. Вскоре, несмотря на весь свой оптимизм, начинает проявлять плохо скрытую тревогу и победитель Бухарин, всегда подозрительный и враждебный к русскому национализму. Исследователь Бухарина Стивен Коэн показывает, что, несмотря на защиту «социализма в одной стране», тот явно смущался «налетом национализма», лежавшим на этом лозунге. Бухарин, по словам Козна, стремился противодействовать этому тремя способами:
1) заверениями, что социализм будет построен лишь через несколько десятков лет;
2) утверждениями, что даже если он и будет построен в одиночестве, то будет отсталым;
3) предостережением не ставить никакого ударения на национальных аспектах лозунга.
Вскоре после съезда Бухарин, выступая против оппозиции в Ленинграде, уже явно опасался, как бы именно национал-большевизм не превратился в идеологию системы, сказав, что если возможности СССР будут преувеличены, если в СССР будут плевать на мировую революцию, может возникнуть особая идеология, особый «национал-большевизм», а от него уже всего несколько мелких шагов до еще худших идей.
ЗАКРЫТИЕ «РОССИИ»
Обвинения оппозиции, подозрительность Бухарина заставляют Сталина маневрировать. В первых числах апреля 1926 года состоялся пленум ЦК, на котором впервые выступила т. н. объединенная оппозиция, где впервые совместно выступили Троцкий и Зиновьев. Не добившись решающей победы на пленуме, Сталин идет на некоторые компромиссные шаги в преддверии решающей битвы. Одним из таких шагов оказываются репрессии против «Новой России». Недели через две после закрытия пленума журнал закрывается, а Лежнев, спасенный когда-то от расправы Зиновьевым, высылается из страны. Этому предшествует статья в «Правде», в которой Лежнев обвиняется в том, что он якобы борется против советской экономической платформы.
Лежнев провозглашается выразителем экономической платформы «новой буржуазии». Статья все же не оставляла сомнений и в его национал-большевизме, ибо Лежнева называют сменовеховцем с идеей о том, что «большевизм национален и большевики призваны восстановить Россию как великую державу». Правда, в качестве литератора Лежнев наделялся комплиментами как блестящий стилист, не уступающий Устрялову – «пророку обанкротившейся и блуждающей интеллигенции».
С одной стороны, Лежнев оказался козлом отпущения, костью, брошенной оппозиции и Бухарину. Но Сталину эту кость было не жалко. Дело в том, что леворадикальный национал-большевизм Лежнева не совпадал с его дальними планами. Занимая левый фланг национал-большевизма, Лежнев не замечал, что он входит в противоречие с действительностью. Он становился все более инородным телом, и в обстановке общей борьбы против леворадикальных сил в советском обществе, в обстановке борьбы против оппозиции он должен был разделить ее судьбу, хотя эта оппозиция к нему самому была крайне враждебна. Скифство было разгромлено, и он как его последний выразитель не мог надолго его пережить. Но крах Лежнева не был поражением национал-большевизма – он был лишь концом той его формы, которая связала себя с леворадикальными идеями первого периода революции. Этот период кончался, а с ним и революционное народничество.
Факт закрытия «Новой России» рассматривается в позднейших советских работах как доказательство того, что выступления сменовеховцев были этим запрещены, но этому противоречит слишком многое. Лежнев оставил свое наследство.
«ДНИ ТУРБИНЫХ»
Прежде всего это касается одного из авторов Лежнева, Михаила Булгакова, имевшего устойчивую репутацию правого сменовеховца, чья пьеса «Дни Турбиых», поставленная в октябре 1926 г., не только оказалась сенсацией, но и явилась предметом ожесточенной борьбы между МК ВКП(б) с одной стороны, и Луначарским – с другой, которого, видимо, тайно поддерживал Сталин.
Пьеса Булгакова была инсценировкой романа «Белая гвардия», публикация которого была начата Лежневым в начале 1926 г., но не закончена из-за внезапного закрытия журнала. Сам Булгаков исключительно остроумно описал в своем «Театральном романе» историю «Белой гвардии», с большой симпатией описав Лежнева в образе загадочного издателя Рудольфи.
Булгаков описывал безнадежность белых во время гражданской войны, и хотя в его романе не содержалось особых историософских концепций, В. Лакшин вполне прав, следующим образом описывая образ революции у Булгакова: «Бродит взбунтовавшаяся народная глубина глубин, а на поверхности жизни мелькают, сменяя друг друга, политические временщики и авантюристы, желающие отстоять свои привилегии или просто погреть руки на разожженном мужицким гневом огне».
В романе есть следующая сцена. Алексею Турбину в 1919 году снится сон, в котором его вахмистр, погибший еще в 1916 году, рассказывает, как в раю ожидают большевистские эскадроны, погибшие под Перекопом в... 1920 году, через год после описываемых событий. На недоуменный вопрос самого вахмистра, почему большевиков пускают в рай, «бог» отвечает: «Мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые, сейчас друг друга за глотку». Таким образом, большевики не меньше оправданы в истории, чем белые, говорит этим Булгаков. Однако, в инсценировке национал-большевистские тенденции резко усиливаются и становятся явно высказанными.
В конце пьесы белый офицер Мышлаевский доказывает, что нужно переходить к большевикам.
«Мышлаевский. Я за большевиков, но только против коммунистов ... По крайней мере, буду знать, что я буду служить в русской армии. Народ не с нами. Народ против нас.
Студзинский. ...Была у нас Россия – великая держава!
Мышлаевский: И будет! И будет!»
В самый день постановки, 5 октября, Луначарский, зная, какую бурю эта пьеса вызовет, открыто берет ее под защиту. Он называет ее «скоплением немалых достоинств и очевидных и крупных недостатков». С одной стороны, Луначарский указывает на содержащийся в ней национализм, «как всегда прикрытый декорациями патриотического воодушевления». Но, с другой стороны, Луначарский видит ценность пьесы в том, «на каких пределах сдают позиции правые, самые правые сменовеховцы – обыватели!»
Однако авторитет наркома просвещения в то время не был достаточно высок, чтобы сдержать поток негодования партийной критики в адрес пьесы Булгакова. «Комсомольская правда», «Рабочая Москва» опубликовали резко отрицательные рецензии, требуя ее запрещения. Но Луначарский по-прежнему отважно отстаивает «Дни Турбиных». Ему приходится противостоять не только газетным рецензентам. Как видно, за запрещение пьесы выступил зав. отделом агитации и пропаганды МК Н. Мандельштам. Он заявил, что во МХАТе гнездится контрреволюция, и обвинил Луначарского за то, что тот ее поддерживает, пропустив пьесу для постановки. Однако «Дни Турбиных» продолжали преспокойно идти во МХАТе с 1926 по 1941 год, 987 раз!
Надо знать, какую роль играл театр в СССР, чтобы понимать, что одна постановка «Дней Турбиных» значила больше, чем любая политическая литература. Журнал «Россия» был закрыт, но те идеи, которые он распространял, не только продолжали жить в СССР, но даже и набирать большую силу.
Отвага Луначарского и то, что «Дни Турбиных» не были запрещены, становятся более понятными, если знать, что пьесу поддерживал сам Сталин, не допустивший расправы над Булгаковым. Известно, что он посетил этот спектакль 15 раз. Более того, он вступается за нее, когда драматург Билль-Белоцерковский обращается к нему с просьбой запретить пьесу.
Эта пьеса, по словам Сталина, «не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда», она «есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма». Письмо Сталина является исключительно ценным примером той аргументации, которая выдвигалась им в защиту национал-большевизма.
Воодушевленный успехом, Булгаков пишет новую пьесу «Бег», где главным героем является возвращающийся в Россию врангелевский генерал Хлудов, откровенным прототипом которого являлся еще живой тогда генерал Слащев. Булгаков писал «Бег» уже в 1926 г. Пьеса была принята к постановке МХАТом, и ее одобрил вернувшийся в 1928 г. в СССР Горький, но в октябре 1928 г. она все же была запрещена. Сталин готов был дать разрешение на постановку «Бега», если Булгаков согласился бы ввести туда сцены, где были показаны социальные пружины гражданской войны, но Булгаков этого не сделал. В высшей степени интересно то, что в ответе тому же Билль-Белоцерковскому Сталин отрицал, что «Бег» является «правой» опасностью, ибо, по его словам, в литературе не может быть «правой» или «левой» опасности, как это бывает в политике. Тем самым Сталин давал литературе как бы карт-бланш на то, что не допускалось в партии, что и наблюдается во всей культурной жизни двадцатых – тридцатых годов.
