Текст книги "И ад следовал за ним: Выстрел"

Автор книги: Михаил Любимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

К счастью, сэр Артур не стал углубляться в вереницу персонажей, которые, по всей вероятности, писали за Шекспира, а затем прикрылись его именем.

Всех этих литературоведов и спекулянтов, жонглирующих именами Марло, Бэкона, графа Оксфорда и прочих возможных Шексжуликов, я иногда читал в тюряге, удивляясь, как ловко они используют эту кормушку.

К концу осмотра у меня появилось ощущение некой невидимой связи между пабом «Шерлок Холмс» (сэр Артур!), неожиданной поездкой в Стратфорд на дивном Эйвоне, собственным неповторимым «я», судорожно бегающим между Вильямом, Бэконом и этим современным Фальстафом в шляпе.

Но где же Розмари? Впрочем, я был бы рад, если бы она потерялась, собственно, на черта она мне нужна?

Наконец профессор закончил лекцию, выпустил меня на свет Божий, распрощавшись таким же церемонным поклоном, как и при знакомстве. Я превозмог врожденное скупердяйство (точнее, бережливость) и сунул ему в ладонь пять фунтов – пусть выпьет пинту, большего он не заслужил.

Но он вернул мне пятифунтовку:

– Простите, сэр, но мне неудобно, не могу ли я пригласить вас к себе домой на чашку кофе.

От нечего делать и повинуясь тяге к неведомым приключениям, я решил плыть по воле волн, хотя предпочел бы выпить кофе вне компании этого наглого мушкетера.

Выплыв на воздух вместе с королем Артуром, я провел легкую рекогносцировку на местности. Делал это тонко, головой не вертел, на бахче шнурки на ботинках не завязывал и не приседал якобы по большой нужде, всматриваясь в заднюю даль через расставленные ноги, а больше ласкал взором витрины, отражавшие все вокруг, как в королевстве прямых зеркал.

Настроение было окейное, и я жалел, что не родился в Стратфорде в одно время с Шекспиром. Не пил на брудершафт с Бэконом, не имел собственного зашифрованного символа, хотя криптографию освоил еще перед первым своим выездом за пределы Мекленбурга, и до своего заточения успешно отправлял по радио ритуальные шифровки в Монастырь.

Как милые голубки (дедушка с внуком, – извращенно мелькнуло в голове), мы прошествовали к вокзалу и уселись в мое авто. Радио слаженно пело хором знаменитые «Зеленые поля», которые исчезли, испеченные солнцем (CD я не менял, верный одному репертуару).

Домик короля Артура явно не соответствовал стандартам бедного студента (конторка, стопка книжонок, раскрытый на десятой странице Эжен Сю, смятые конспекты): внизу просторная рецепция в стиле art nouveau, репродукции Мухи (игриво разноцветный чешский маляр), кожаный гарнитурчик с желтой антикварной лампой и баром мореного дуба.

Хозяин, приторно улыбаясь, достал из бара «Чивас Ригал», вытащил из холодильника ведрышко с футбольными мячиками из искусственного льда и поставил все на стол. Виски и лед обычно пробуждали во мне Моби Дика, заглатывающего моря и океаны, я набил высокий стакан ледяными шариками и влил туда драгоценную влагу.

В пандан пьющей атмосфере мой студент затопил камин (дровишки аккуратно лежали рядом), и дом тут же обрел домашний уют, не хватало лишь знаменитого сверчка, умиротворенно цокающего на своем тарабарском языке. Среди безвкусных безделушек, искусственных цветов на стене и веджвудских декоративных тарелок я увидел гравюру с изображением типа с огромным лбом и с лопатообразной бородой, лежавшей на гофрированном воротнике (необъятный лоб был увенчан ермолкой).

– Это что за розенкрейцер? – осведомился я (о тамплиерах и масонах я много читал в лондонской темнице, но ясности у меня не прибавилось, и понятней был старшина из монастырской школы, не различавший масонов и, как он выражался, жидов).

– Это подарок одного моего знакомого. Вы угадали: это Иоганн Валентин Андреа, высокий эмиссар Розы и Креста, говорят, что под этим именем скрывался Бэкон или Шекспир. Полумесяц под портретом появлялся на гербе Бэкона, четыре буквы OMDC внизу справа являются простым примером бэконовского шифра: если буквы перевести в числа, то получится 33 – нумерический эквивалент имени Бэкона.

Артур включил проигрыватель, вытащил из ящика наугад какой-то диск и плюхнулся в кожаное кресло. Играли нечто крайне сумрачное, симфоническое, с воющим контральто, мгновенно меня окутала гнетущая тоска, захотелось сесть за руль и помчаться на край света и там свалиться прямо в преисподнюю.

Я остановил устройство и взглянул на диск: Густав Малер, Третья симфония, все понятно. Хотя мне нравился Малер по картине Висконти «Смерть в Венеции», может, это она? В серьезной музыке я не разбирался, помнится, по понятным причинам даже гоготал, когда в средней школе учитель заговорил о «Могучей кучке», [15]15
  В детстве восторгался анекдотом: Дунаевский зашел в ресторан, закусил Мясковским с Хренниковым, запил Чайковским с Бизе. Ему стало Паганини, в животе у него сделалось Пуччини, он выскочил на Дворжака, сел на Глинку около Мусоргского, сделал Бах, взял Лист и вытер Шопена.


[Закрыть]но порой любил невнятный гул, в который врывались истерические скрипки, мандолина, гитара и бас. В тюрьме нам давали слушать классическую музыку сугубо в терапевтических целях, а иногда поясняли, что эта симфония, мол, о восходящем солнце среди полей и лесов или о метаниях одинокой души. Иногда от звуков в душе что-то слякотное разжижалось или сгущалось, как тучи перед бурей, постепенно я внушил себе, что музыка делает меня значительней и укрепляет веру в Бога.

Дубовые часы на комоде торжественно пробили двенадцать.

– Пожалуй, мне пора, – заметил я, допив виски.

– Умоляю, не уходите, мне очень важно ваше присутствие, умоляю вас! – Слова сыпались из его рта, как мекленбургские пельмени из разорванной пачки (если они рассыпались на сорокаградусном морозе, упав на платформу при выходе из электрички).

– Это еще зачем? – удивился я, однако не отодвинул руку негодяя, который успел наполнить мой стакан.

– Дайте мне вашу руку, умоляю! Я должен посмотреть на вашу ладонь! Дайте мне руку, это ведь нужно не мне, а вам! – продолжал чуть не плача Артур, и, пока я раздумывал, раскрыл мою ладонь и начал что-то шептать, как я понял, по-латыни.

– Я так и знал! Так и знал! У вас те же линии, что у сэра Френсиса! – Он буквально вытащил меня из кресла и подвел к гравюре старого жида Андреа в чепчике. – Все совпадает! Какое сходство! – продолжал он в том же взвинченном тоне. – У вас, по всей видимости, та же самая шишковидная железа!

– Что еще за железа?! – спросил я угрожающе, ассоциируя его открытие с канцером, сифилисом и прочими геморроями (больше всего боялся, что он начнет осматривать мои железы).

– Она прячется в мозгу, это священный глаз древних, соответствующий третьему глазу Циклопа, в ней скрывается Ваш дух, и ее не открыть, пока Духовный Огонь не поднят сквозь священные печати, именуемые Семью Церквями Азии… – бормотал кретин.

– Да перестаньте вы пороть ерунду! – возмутился я.

– Вам угрожает опасность, даже смерть…

– Сейчас?

– Не знаю, она затаилась в глубине века, [16]16
  Словно вошь в штанах – так хотелось разбавить эту велеречивую фразу.


[Закрыть]мне трудно сказать, когда точно она вырвется наружу. Не знаю, отмщение ли это или плата за грехи… ведь то же самое произошло с Шекспиром, погибшим в день рождения… он ведь пил брагу и ничего не подозревал… бойтесь своего дня рождения!

Он продолжал что-то лепетать, окропляя брызгами синий палас, он снова схватил мою руку, но я резко оттолкнул его.

– Когда родился ваш отец? – вдруг спросил он.

Личность родителя всегда была свята для меня, касаться ее запрещалось даже близким.

Передо мною самый настоящий псих.

Конечно, псих, ну и что с этого?

Еще Ломброзо вещал, что у большинства талантливых людей давным-давно поехала башка, – не случайно Монастырь был всегда готов на основе медицинского заключения направить на лечение в психушку какого-нибудь выдающегося гения-диссидента (потом обычно на Западе ему вручали Нобелевскую премию).

Я старался выглядеть спокойным рыцарем с железными мозгами, но меня весьма и весьма взволновали и сведения о своей похожести на рассыпающегося от дряхлости масона, и странные предсказания по поводу затаившейся, словно бандит за углом, смертельной угрозе (к тому же еще в каком-то веке). Я прошелся по рецепции и еще раз взглянул на лик Иоганна Валентина Андреа, сверкавшего выпуклым лбом, плавно перераставшим в лысину, накрытую ермолкой. Только при больном воображении, только при извращенном восприятии мира можно было найти сходство между этим типом и потрепанным в боях, но еще годным на подвиги Алексом. Боже, как отвратительны эти нелепые пейсы, кустами падающие на гофрированный воротник, эти водянистые глаза и ухоженная борода-лопата (наверное, Иоганн холил ее целыми днями, выскребывая застрявшие крошки хлеба, кусочки капусты и попутно изгоняя оттуда красноглазых белых мышей).

– И все-таки я поеду! – молвил я без всякого желания куда-то ехать. Жуткая это черта, пожалуй, профессиональная, постоянно наступать на горло собственной песне, между прочим, тоже шизофрения, привет, чокнутый король Артур!

– Уважаемый сэр, я должен вам открыть тайну моей непристойной навязчивости: вас хочет видеть одно очень важное лицо.

– И только из-за этого весь этот фарс? – возмутился я, тут же сообразив, что стал жертвой простейшей комбинации, в которой участвовала и шлюшка Розмари вместе со всей кошачьей сворой.

Глава седьмая, в которой почтенный автор ничем не отличается от идиота

 
Он жил, не зная, жил ли он,
Переходя тысячекратно
От жизни к смерти и обратно.
 

Эндрю Марвелл

Выйти вон, предварительно устроив скандал в стиле оскорбленной добродетели?

И что?

Прояснятся ли все загадки и будут ли все шашки расставлены на доске?

Вряд ли, мой принц!

И я решил не уклоняться от встречи: всегда лучше обнять врага, чтобы его задушить, нежели бежать в сортир и прятать голову в унитаз (есть опасность только вымазаться, но не обрести истину).

Часы показывали час ночи, за окном стояла тьма, которую разрезал свет от одинокого фонаря, в нем крутилось скопище мотыльков. О, мотыльки, микроскопические людишки, легко умирающие и так же легко являющиеся миру! Вечер сатурний, когда вышла из кокона самка, тут же убранная под колпак из металлической сетки. Но не тут-то было! Вся комната наполнилась битком мириадами бархатных летунов, жаждавших обладать прекрасной пленницей, они задевали и тушили свечи, садились на плечи и на лицо, они летели со всего мира, чтобы совершить акт любви и тут же умереть, взмахнув на прощание ажурными крылышками…

И в тюрьме можно жить (это к вопросу о мотыльках), даже добиться привилегий и работать где-нибудь на помойке, получать за это чистые фунты стерлингов, жить под небдительным присмотром в общежитии, и даже иногда придавливать там пролетавших наседок. Достаточно мягко для кровавого Алекса – все-таки одного оглушил, а другого кокнул из «Беретты»… Совершенно не раскаиваюсь, хотя по натуре добр и даже тараканов в камере давил лишь тогда, когда они атаковали меня, словно полчища тевтонов на Чудском озере.

– Я поднимусь наверх и доложу о вашем прибытии, – сказал Артур и ушел вверх по лестнице, сбросив туфли (очевидно, его мандарин выносил только босоногих слуг).

Я остался наедине с собою, но виски пить не стал, настраиваясь на серьезную беседу. Чувствовал я себя предельно спокойно: все стало на свое место. Я взял с полки толстую энциклопедию и раскрыл ее наугад. Любил я эту неприхотливую игру с книгами: ткнешь пальцем в раскрытую страницу и прикидываешь, какой смысл таится в слове, подвернувшемся под палец. Связано ли это слово с тем, что произошло вчера, или будет завтра? Какие еще слова можно к нему прилепить, в какое выстроить предложение…

Выпало совершенно пресное:

«Орел-харпи (harpya harpyia), самый большой и самый сильный из орлов, живущий в дождливых лесных краях тропической Южной Америки. Быстрая и проворная птица, перелетающая на короткие расстояния с дерева на дерево в поисках добычи – преимущественно обезьян и ленивцев».

Это заставило задуматься, барахтаясь в наплывах ассоциаций.

Харпи – символ США.

Харпи – намек на мужественного Алекса.

Харпи – это Некто в ермолке (проклятый Иоганн крепко засел в памяти).

Еще одна попытка.

«Отец – родитель мужского рода; предок мужского рода, более удаленный, чем родитель; основатель расы или семьи; в Англии – старейший член палаты общин…» Пся крев… Я разом захлопнул книгу, тоска смертная, и никакой связи между орлом и отцом. Почему же никакой?

Отец умер давно, и в моей памяти он возникал еще сравнительно молодым, кровь с молоком, в гимнастерке и погонах – все-таки не хряк свинячий, а начальник лагеря, старый волк Охраны, пользовавшийся у заключенных репутацией справедливого босса (впрочем, об этом он сам мне рассказывал, когда выпивал, а что было на самом деле…).

А жизнь была нелегкая, вся в борьбе с ворогами, которых хватало у самого справедливого в мире Мекленбурга, крошили, главным образом, друг друга, много народу порешили в этих кровавых боях. [17]17
  Рассыльный, канцелярский служащий в окружном суде (1916–1917), председатель разверточной комиссии (1918–1919). Следователь по ББ (борьбе с бандитизмом), пом. уполномоченного КРО, один круг белой эмали (это уже по линии лагерной).


[Закрыть]Жутко конспиративный и беззащитно открытый. От него уже, наверное, остался лишь прах, смешанный с землей, или ледышка, или… Видит ли он меня с вышины? Созерцала ли его парящая душа все мои метания по белу свету? Несомненно, что он гордился Алексом – единственным любимым сыном, если, конечно, святой Петр не отнимает память, пропуская душу через врата…

В ожидании высокой аудиенции я неожиданно задремал в кресле, хотя казалось, что меня мучит бессонница, Гомер, тугие паруса – и никаких гвоздей.

Сон (если это был сон, а не бред, не безумие) вспыхивал странными клипами – клип-клип, хлип-хлип – перебивавшими друг друга.

Хор детей: мама, мама, наш отряд хочет видеть поросят.

Бледный Алекс в гондоле плывет по каналу в лондонскую Венецию, там средней руки зоопарк, плывет торжественно, как гордый лебедь.

Вдруг охотник выбегает, прямо в Алекса стреляет.

Краснозадая шимпанзе протягивает лапу из клетки и срывает с носа Алика темные очки.

Теперь все видят, кто он такой. Огня, кричат, огня! Пришли с огнем.

Люди, будьте бдительны! Где начальник клетки?

Вспышка огненного зада шимпанзе, еще и еще.

Посиди я в каземате еще двадцать лет, – и выбился бы в академики, и пожаловали бы Нобеля. Зачем вообще учиться в разных недоумочных университетах, если можно грызть гранит науке в камере?

Вот Маня точил камень своей партийной каплей всю трудовую жизнь, влез на самую вершину в Монастыре, добрался до поста Самого, стал метать копья в Самого-Самого, влез по дурости в комплот. Куда ему, бедному, в комплоты играть, если жена тапком по физии мазала? В итоге грянула Великая Буржуазная Контрреволюция (или Революция), шум невообразимый, гремящие танки на улицах, баррикады у парламента, попы с молитвами в честь Пересвета и Ослябли, секретут из Яшкиной губернии толкает речь с танка, охранник чуть придерживает, чтобы спьяну не рухнул, мировая общественность взбудоражена. И тут бедного Маньку взяли под белы руки и упекли в каталажку, правда, вскоре выпустили на волю, и там он начертал книгу, писал от души, видно, что тюрьма его жизнь перевернула, расставила точки и заставила думать.

Крупный клип: смеющаяся задница шимпанзе.

Медведь хватает Татьяну в охапку и несет в сени, пока недремлющий брегет не прозвонит ему обед.

Клип с рекламой часовой фирмы «Бреге».

Но где очки?! Где темные очки, чтоб отделиться от всего?!

Челюсть Коленьки, разинутая, как у Сатурна, пожирающего своих детей. Туда я ему и всадил пуленьки. Коленьке – пуленьки, поэтическая находка, аллитерация.

Встречались на явке в Монтре, дружили закадычно. «Монтре-Палас», где жил Набоков, его я впервые прочитал в английской тюрьме, царство ей за это небесное. В гимназиях не обучались, не до книжонок было в монастырской школе. И только тогда узнал, что он с женой радовался жизни в «Монтре-Паласе» целых пятнадцать лет. Кара не умел водить и учиться не хотел, на машинке не печатал, ловил себе бабочек в свободное время и пописывал романы. Если бы не Верочка, носившая за ним книги на лекции… Если бы знать! Заскочить бы с Челюстью к великому писателю: «Здравствуйте, Владимир Владимирович! Здравствуйте, лучезарная жена Верочка! Мы только что с явки. Объясните, пожалуйста, что такое счастье?» Что бы он ответил? Выгнал? Ни в коем случае! Шпионаж его интриговал, не случайно он написал «Соглядатая». Кстати, Челюсть знал наизусть «Евгешу Онегина», мог бы почитать и прокомментировать.

Об Интеллидженс Сервис сраной. Покойный отец, наивный человек, дитя ГУЛАГА (в смысле – начальник лагеречка в Сибири, где мы жили не тужили) при упоминании названия британской разведки всегда многозначительно тянул палец к небу: интеллигентная! [18]18
  Я в свое время тоже пал жертвой британского умения сделать из мухи слона: басни о гениальном полковнике Лоуренсе, о, самая коварная, самая тонкая, самая эффективная служба… а на самом деле насквозь нашпигована монастырскими послушниками.


[Закрыть]Откуда было знать, что интеллидженс и интеллигенция, что коровья лепешка и дикая роза. Думал, они другие, чем мы, грешные. Увидел бы папаша, как эти вшивые интеллигенты крутили Алика в тюрьме, как незаметно били поддых, как интеллигентно давали в морду…

Спал ли я, бредил ли, проваливался ли в пропасть в рвущихся об уступы штанах арлекина, но вдруг почувствовал, что на меня навалились, горло внезапно сломалось, заскрипело в железных тисках, я силился освободиться, убежать, я хотел жить, я разлепил глаза и увидел себя, веселого, подшофе, в синем стриповом костюме.

В льняной мятой кепке Cino Ferrari, шикарной в своем несоответствии моменту.

Тут я совсем задергался и обрел себя.

Прошло десять минут, где же хмырь Артур?

Сейчас бы контрастный душ, последнюю модель «Жилета».

Синюшная выбритость до последней, вшивой волосинки. Ошеломляющий парфюм «Eternity», душный и сладкий, как подмышка турецкой княжны, которую за борт или еще куда. От нечего делать вставил в кассетник Вагнера, его я полюбил на всю жизнь и готов был жить в Байрейте хоть на могиле великого гения, проверять билеты в качестве контролера на знаменитом фестивале, лишь бы постоянно слышать его «Кольцо Нибелунгов».

Правда, сложными путями я шел к безумному Рихарду: ведь папа с мамой не учили музыкальной грамоте, и я все жаждал найти сюжет с ревнивым Отелло или подыхающей Травиатой.

Красотки, красотки, красотки кабаре.

– Какой пгиятный этот день, когда в сей дегевенский сень пгосыпалась бель Татиана! – пел мсье Трико.

Артур, наконец, показался на лестнице, шел он торжественно, словно собирался пригласить меня на вручение ордена Подвязки из рук Ее Величества королевы.

– Извините, что я задержался, прошу сюда!

Именно в этот момент я почувствовал потребность посетить туалет, в последние годы подобные желания наваливались на меня совершенно неожиданно и в самые неподходящие моменты. К счастью, в тот момент я не присутствовал на дипломатическом приеме и не подносил президенту дары в виде набора перстней, иначе мое положение выглядело бы совсем безвыходным. Но я зашел и почти тут же вышел, и вообще не стал бы об этом упоминать, если бы за спиной не раздался грохот и кусок обвалившегося потолка не взорвался у меня за спиной, прыснув на брюки и ботинки. На потолке в водяных разводах чернела вполне внушительная впадина, почему это событие оказалось приуроченным к моему визиту в этот дом, я так и не осознал.

– Это у вас всегда так, Артур? – обратился я к вечному студенту, тоже смущенному происшедшим.

– Досадная случайность, Алекс, дома стареют вместе с людьми, не стоит нервничать из-за пустяков…

– Ничего себе пустячок, – слабо ухмыльнулся я.

– Извините, сэр, – выдавил он, словно алкал прощения за все свои грехи на грешной земле.

Зияющая задница шимпанзе зажглась, как одинокая звезда, открыв мне путь в ящичек Пандоры.

Я вошел в соседнюю комнату, где, помимо разношерстной мебели с безделушками, высилась китайская ширма, отделанная камнями из нефрита. Я еще раз огляделся вокруг, ожидая увидеть то ли величественного Сфинкса из Гизы, то ли, на худой конец, лично Несостоявшегося Ксендза в застиранной гимнастерке, допрашивавшего Каннегиссера, убийцу вождя Петроградской ЧК Моисея Урицкого.

– Прошу садиться, дорогой Алекс, и извините меня за весь этот маскарад, – раздался глуховатый голос из-за ширмы. – Не угодно ли чаю или кофе? Только прошу вас не заглядывать за ширму…

– Уж не скелет ли там? – по инерции сострил я, ощущая себя скалящим зубы Ларошфуко.

– Вот бы вы удивились, если бы оказались правы.

Я обратил внимание на некий акцент, с которым я впервые столкнулся в Городе Желтого Дьявола, беседуя с таксистом, уносящим меня в городишко Брайтон, где предстояло встретить ценного агента, который еще во время войны снабжал нас атомными секретами прямо из Лос-Аламоса. Тогда я еще не знал, что любой бердичевец не только осваивает английский за две недели, но и заражает своим акцентом остальных аборигенов. Самое поразительное, что эту ломаную галиматью все понимают, и топырят уши, если слышат истинный оксфордский, если не австралийский.

– Спасибо, я недавно плотно пообедал, – ответил я немного развязно, по профессиональной привычке нащупывая манеру беседы со столь таинственной фигурой.

– Может быть, стаканчик «гленливета»? – добродушно продолжил глас.

Осведомленность о моих пристрастиях не удивила, наоборот, было бы странно, если бы мне предложили болгарскую «мастику» или галльское «перно». Что же это за тип и что ему от меня надо?

– Спасибо, но виски я обычно пью после семи вечера… – соврал я и к ужасу своему покраснел.

– Ладно, ладно, вы не на партсобрании, – усмехнулся типчик. – Наливайте, не стесняйтесь, с вашего разрешения я тоже пропущу стаканчик.

Тут я увидел початую бутылку «гленливета», что меня даже успокоило, скромно налил, но разбавлять не стал, дабы не давать повода для неуместных шуток.

За ширмой тонко зазвенел ручеек из знаменитой шотландской речки Спрей и раздалось тихое покашливание (собеседник купался в нирване первого глотка).

Тут мой глаз заметил на стене портрет: это был Иоганн Валентин Андреа собственной персоной. Собственно, удивительнее было бы узреть портрет Черчилля или, не дай бог, Берии.

– Не могли бы вы представиться? – спросил я с подчеркнутой вежливостью, мысленно стянув шляпу в перьях и наклонив стан с пристегнутой шпагой.

– А какое это имеет значение? – искренне удивился голос. – С каких это пор приличные люди представляются уголовникам?

– Очень приятное начало беседы, – я аж задохнулся от внезапного хамства.

– А разве это не так? Разве вы не грохнули своего коллегу?

– Все это я уже слышал на процессе и не вижу повода для повторения. Вы что, для этого меня пригласили? – Я даже надулся от негодования, словно всю жизнь питался овощами и считал пистолет открывалкой для пепси-колы.

– Вы что? Считаете меня идиотом? Между прочим, я всю жизнь занимался проблемой покаяния. Ведь именно от этого зависит не только ваша карма, но и карма ваших родных… А вы не опасаетесь расплаты за преступление?

Ишь ты, какой умный! Больше и не с кем поговорить о покаянии, кроме Алекса! Выписал бы из Рима самого понтифика и беседовал бы с ним сутками напролет…

– Как известно, православная церковь прощает грешников. Естественно, при условии их покаяния, – я был сдержан, хотя очень хотелось врезать этому кролику.

– Вопрос весьма спорный. Но любое человеческое существо по идее должно мучиться, совершив убийство ближнего.

– Это ко мне не относится, – отрезал я. – Может, это касается вас?

Наглость била из меня, как шампанское из неумело открытой бутылки.

– Не будем напрасно ломать копья. Смерть, в конце концов, лишь незначительная деталь нашей жизни. Гораздо важнее проследить путь Темного Пятна, которое отпечатывается на всем роду. Жизнь после смерти, поверьте мне, гораздо интереснее и насыщеннее, чем наше хрупкое бытие. И Темное Пятно, словно туча, ложится на наше вечное пребывание во Вселенной. Это касается всего рода. И вот сейчас над вами и всей семьей навис топор возмездия. Вам знакома история вашего отца?

Разговор напоминал прыжки на осле по каменистой пустыне, без задержки на одной теме. Кто же сидит за ширмой? На миг показалось, что я попал на допрос в ОГПУ – НКВД, к следователю с незаконченным церковно-приходским.

– В общем и целом.

– Вот именно! – воскликнул он. – Так я и знал. Боже, как изменилось отношение к отцам! В древнем Китае дети боролись за право согреть постель отца перед сном, а сейчас…

Неожиданно я почувствовал нервную дрожь, словно меня обвиняли в отцеубийстве. Я вдохнул воздух и сделал огромнейший глоток, виски перекрутил пищевод и громыхая прокатился по кишкам.

– Я убежден в честности своего отца. Кроме того, дети не отвечают за дела своих предков.

– Банальность, вбитая рябым кретином в головы подвластных ему рабов, которых он истреблял как тараканов. Поменьше следуйте трюизмам. Тише едешь – дальше не будешь, завязнешь и не выберешься. Тот, кто семь раз мерит, прежде чем отрезать, никогда ничего не добьется, так и будет мерить всю жизнь. Бесплатный сыр бывает не только в мышеловке, он порой и на тропинке лежит, рядом с белым грибом. Надо лишь работать мозгами, и деньги упадут к ногам…

Кто же такой этот тип? Обставлено все слишком театрально, непохоже на специальную службу. Бесспорно, не англичашки, зачем было меня выпускать и вновь вербовать? Наши? Не наш стиль. Закручено, как у Кафки, идиотская китайская ширма, придурочный студент, нет, это не наше блюдо, слишком много специй. У штатников на такие штучки просто не наберется мозгов. Какие-нибудь схимники? Антихристы 47-го дня? Староверы-маловеры? Сект всегда водилось множество, их не перечесть…

Мэтр продолжал вещать:

– Я всегда считал, что каждый человек – остров, и потому часть континента. Как и английский поэт Донн. Все мы находимся в неодолимой связи, словно табун лошадей в одной упряжке. Неужели это не ясно? Или на Земле у человека нет миссии?

Я почтительно слушал этот бред, сдерживая иронический настрой. Миссия? А какая, собственно, у меня миссия? Я же не Моисей… хотя очень хотелось бы.

– Как мне лучше к вам обращаться?

– Можете называть меня Иоганном или просто герром Андреа.

– Зачем я вам, герр Андреа? И в чем заключается моя миссия?

Он вздохнул, словно разговор измотал его до крайности.

– Вы не святой, но кое-какие задачки вам придется решить. Прежде всего, спасти себя и свой род.

Иоганн Валентин Андреа закряхтел за ширмой, возможно, он тихо смеялся и потирал руки, а возможно, оправлялся в фарфоровый горшок. Чем дольше я общался с этим так называемым магистром, тем серьезнее он мне представлялся. Спецслужбами тут и не пахло. Весь стиль разговора с загадками и недомолвками совершенно не вписывался во вполне понятный, прагматичный, даже простоватый язык, свойственный оперативникам. И впрямь за ширмой сидел тот самый мужик в пейсах, падающих на гофрированный воротник, перебирал четки и наблюдал за моим выражением лица по телевизору (трубку никто не потрудился запрятать, она торчала под потолком).

Неожиданно его голос прорвался в тишину звонким фальцетом:

– Скажите, ради чего вы живете?

Вопрос застал меня врасплох, [19]19
  Неизвестно почему, но в голову явились строчки, заученные еще в средней школе: «Милый друг, я умираю оттого, что был я честен. Но зато родному краю вечно буду я известен». Хорошенького был о себе мнения скромник Алекс!


[Закрыть]правдиво ответить на него я не мог, а лгать не хотелось. Ляпнуть наугад? Ради великого Мекленбурга, распавшегося в самой красе своей? Ха-ха, нужно быть полным кретином, чтобы тратить свою жизнь на это пристанище жулья. Ради Идеи? Но она уже давно сгинула, как Атлантида, или превратилась в свою противоположность. Сын и жена? Самое время поразмазывать сопли, причитая: «Вся моя жизнь – в детях». Что тут греха таить, – жил я ради себя, любимого, ради того, чтобы жрать, пить и временами окучивать наседок.

– Не буду хитрить, но сейчас я не вижу предмета, ради которого можно потратить жизнь. Разумеется, я не имею в виду Бога…

– Разумеется. Это человек чувствует только в Индии. Точнее мог почувствовать. В Индии того времени, когда великая пустыня Гоби была морем, а исчезнувшая Атлантида составляла часть единого континента, который начинался с Гималаев и простирался вокруг Южной Индии, Цейлона, Явы, до далекой Тасмании. Впрочем, мы отвлеклись. А вам не хотелось бы пообщаться со своими родными?

– В Австралии? – Я сам почувствовал, что перебираю.

– Вы никак не можете распрощаться со своими монастырскими трюками. Я лично (он сделал многозначительную паузу), я лично (покряхтел) весьма заинтересован в одном генеалогическом расследовании. Расследование касается лично вас. Но для этого надо выехать в так называемую Австралию.

Разворот событий принял совершенно неожиданный характер. Скорее всего, мой собеседник темнил, цели его были совершенно другими, но разве Алекс совсем потерял голову? Согласиться. Если не подойдет, соскочить с поезда на ходу, не сломав шеи. Но до шеи еще далеко, пока вся работа выглядит туманной.

– Я согласен, – ответил я решительно.

– Похвально, поздравляю вас. Правда, вы рискуете. Вдруг я попрошу вас убить президента?

– Ценю ваш юмор. Однако, надеюсь, вы подробно посвятите меня в дело.

– Разумеется. Более того, вам придется прочитать мемуар своего отца, не забудьте захватить его в соседней комнате. Кроме того, я хотел бы попросить вас об одном одолжении. Мне нужна ваша расписка.

– Расписка в чем? – магистр не переставал меня удивлять. Может, я нахожусь в гестапо? Или в довоенном НКВД, где обожали вербовать направо и налево?

– Всего лишь в том, что вы готовы сотрудничать с Иоганном Валентином Андреа.

Заметим, что в Монастыре кадровые монахи давали не расписки, а излагали целые клятвы верности, так что опыт у меня был скудный, разве что в детстве я давал своему другу Шурику письменное обязательство вернуть ему два пирожка, заимствованные у него в обеденное время. Отказаться? Но какие будут последствия? А что, собственно, случится, если подписать? Я уже давно не монах, да и весь Монастырь полетел к чертям. Брыкаться не стоит, – подписать, а дальше время покажет: ведь вся жизнь – это сплошное нарушение обязательств (еще Учитель писал, что все обещания лишь корка пирога, которую следует сломать ради начинки, сколько муки потрачено зря!).

Я достал из пиджака ручку и блокнот и вырвал листок.

– Диктуйте, пожалуйста, я готов.

– Хотелось бы кровью…

(Удивительно, что в подкрепление этой просьбы из-за ширмы не высунулось огромное плотоядное жало Змея-Горыныча.) Все это напоминало бред, однако лишь на первый взгляд. Разве мое освобождение, метания по Лондону, поездка в шекспировские места и знакомство с герром Андреа выглядели бредовыми?

– Вы тонко шутите, но ведь я не Фауст, а вы не Мефистофель, – ни вида, ни запаха крови я не переносил. Даже разбитый нос вгонял меня в транс, из которого я с трудом выкарабкивался.

– Откуда вы знаете? Может, вы и есть тот самый Мефистофель, правда, по странной причине осознающий себя Фаустом. В ящике столика лежит бритва и гусиное перо. Надрежьте палец.

Я открыл ящичек и выложил оба предмета на стол.

– Вырвите еще листочек, капайте на него, пусть это будет кустарная чернильница, – указания следовали четко, словно мастер Андреа штамповал расписки кровью каждый день. Вся эта чертовщина не столько напугала меня, сколько неимоверно удивила. Я быстро резанул лезвием по пальцу, и очень удачно, ибо на бумаге сразу образовалась большая капля. Я макнул в нее перо и, преодолевая полуобморочное состояние от вида крови, приготовился слушать.