Текст книги "Человек ищет счастья"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
8
Тоска. Опускаются руки – ничего не хочется делать. Письмо писать Дусе не стал. И она молчала, – наверно, посевная в разгаре. Надоел хирург, все время вежливо называвший больного тезкой. Раздражать стала тетя Нюра, хотя она по-прежнему была добра. Забросил книги. Крепче цепи держал недуг. Цепь можно перепилить, порвать… А недуг не сбросить с плеч. Хотя лечение подходило к концу, но нескоро еще вернется здоровье, инвалидом еще придется походить. А сердце рвалось куда-то. И частенько Андрей наведывался на вокзал. Будоражили паровозные гудки. Они звали странствовать, звали в город, где прошла ранняя юность, а то к бывшим друзьям – комсомольцам. Гудки приносили привет из далекой целинной земли, от широких степей, где так славно начиналась новая жизнь. Они вызывали яркие воспоминания о голубом озерном крае, где отгорело Андреево детство и где жили дорогие люди. Уносился в мыслях на Егозу, к избушке на курьих ножках, и будто снова горные ветры ласкали разгоряченное лицо, а синие дали лечили от тоски.
Однажды, уже в конце мая, бродил Андрей по привокзальной площади, радуясь бестолковой сутолоке пассажиров. Они, как всегда, куда-то бежали, спешили, толкали друг друга. Этих людей звала дорога, дальний путь. Скоро он позовет и Андрея.
Приметил он вдруг робкую стайку школьников. Жались они к левому крылу здания вокзала. Вот и малыши куда-то едут. Видно, впервые, – вон у них какие любопытные и в то же время немного испуганные лица. Андрей остановился, посмотрел на них с улыбкой. И вдруг один из этой стайки сорвался с места, и кинулся навстречу.
– Дядя Андрей! – звонко закричал он. – Дядя Андрей!
Андрей обрадовался: к нему бежал Борис. Вот он ткнулся ему в живот, обхватил Андрея руками и поднял, сияющие глаза-смородинки.
– Ты как, сюда попал? – улыбнулся Андрей.
– А мы на экскурсию. В Ильменский заповедник.
– Молодец!
– Дядя. Андрей, вы когда к нам приедете?
– Скоро.
– Правда?
– Правда.
– Вот хорошо-то! – и Борис, понизив голос до полушепота, сообщил: – А мама вас часто вспоминает.
– Да ну? – смутился Андрей.
– Ага. Она вам столько писем написала, я видел, – штук двадцать.
– Ну, уж и двадцать!
– Честное пионерское! Только она их в комоде спрятала. Я ей говорю: мама, давай на почту отнесу, тебе же некогда. Она меня по голове потрепала и говорит: «Глупышка ты, мой глупышка!» Разве я глупышка?
– Конечно, нет! – засмеялся Андрей, тронутый бесхитростным рассказом маленького друга. А в это время к ребятам подошла учительница, они засобирались, загалдели.
– Я пойду, дядя Андрей.
– Знаешь, а я тебя, пожалуй, провожу.
– Вот хорошо-то! – подпрыгнул Борис и помчался к своим товарищам.
Проводив Бориса, поехал трамваем домой. Всю дорогу думал о Нине Петровне. Вспомнил, как она уничтожала его пышную бороду. Кругом голубели гористые дали, ветерок шевелил завитки ее каштановых волос. Радостным бесенком крутился Борис.
Как хорошо было тогда – только приятно и никаких сомнений…
Вспомнил, как она приезжала в марте, се признание – и завихрились мысли, заныло сердце. Хватит! Надо уезжать отсюда, заняться делом. Здоровье улучшилось. Мог сжимать пальцы больной руки в кулак, рука сгибалась в локте. Правда, еще в плече не действовала, но со временем и здесь заживет. Завтра Андрей пойдет к хирургу – пусть направляет на трудовую комиссию.
И через день, тепло попрощавшись с тетей Нюрой, Андрей уехал в Кыштым.
9
Василий обрадовался брату, но, как всегда, был сдержан, лишь скупо спросил о здоровье. Жена, вечная хлопотунья и труженица, забрала у Андрея грязное белье и принялась за стирку. Наконец-то снова в своей семье!
Первые дни осматривался. После почти годового отсутствия как бы снова входил в размеренный, давно установившийся ритм жизни этой большой семьи. Спокойнее стало на душе. Но это спокойствие длилось недолго. Стало тяготить безделье. Василий, приходя с завода, ни минуты не сидел без дела: то он починял обувь, то что-то мастерил в сарайке, стук топора слышался допоздна. А последнее время готовился к сенокосу – направлял косы, починял старые и делал новые грабли.
У Демида во дворе был верстак с тисками и набором слесарного инструмента. Этот верстак они оснащали вместе с Андреем. В свободное время Демид слесарил или уходил в город по своим делам.
Только Андрею нечего было делать. Сначала много читал. Но трудовая атмосфера, царившая в семье, начинала тревожить, хотя сам он ничего делать не мог, да от него этого и не требовали, но неудовлетворенность родилась. И Андрей старался меньше бывать дома.
Сходил прежде всего на завод. С радостным волнением заглянул в комитет комсомола, но там шло заседание. В коридоре толпились незнакомые юноши и девушки, переговаривались вполголоса. Как понял Андрей из обрывков разговора, их принимали в комсомол. И надо было видеть возбужденные лица, чтобы понять, каким событием был для них этот день. Казалось, недавно и Андрей вот так же ожидал здесь решения своей судьбы, вот так же, с замирающим сердцем входил в комнату, где заседал комитет, и отвечал на вопросы, краснея и даже заикаясь.
Немало утекло воды с тех пор! Новички не знали Андрея, а он их. Заглянул в комнату, и там никого из знакомых: члены комитета избраны недавно. Сразу стало как-то грустно, и Андрей направился в цех. Больно задела процедура оформления пропуска. Она как бы лишний раз подчеркнула, что человек он для завода чужой. Раньше вахтеры были знакомы, Андрей даже не носил постоянного пропуска – его и так знали.
Цех встретил мощным гулом станков. Когда-то этот гул, этот широкий пролет цеха с высокими окнами, с рядами станков, возле которых стояли люди, – все это в свое время было обычным, повседневным, родным.
Сразу же возле двери справа на карусельном станке работал Андреев одногодок, белобрысый Витька Горелов. Андрей сразу узнал его. Окликнул. Но тот не шелохнулся, наблюдая за движущейся огромной деталью. Витька оглянулся лишь тогда, когда его тронули за плечо. Оглянулся и расплылся в улыбке.
– Андрейка! Черт! – крикнул Витька и сжал до боли его левую руку.
– Опять к нам? – спросил Витька, все еще озаряя товарища белозубой улыбкой.
– Нет, – покачал головой Андрей. – В гости! Рука еще болит.
Но Витьке некогда было – станок работал, требовал внимания. Андрею вспомнилась шутка: на самом большом станке работает самый маленький в цехе – крепыш Витька Горелов.
Радостно встретил Синилова старый мастер с седой, клинышком бородкой, в пенсне, всем известный Иван Митрич. Ему уже на пенсию пора, а он бегает по цеху, шумит, никому не дает покоя. Это он научил Андрея слесарному мастерству, а потом гордился своим учеником, беспокоился о нем больше всех.
Иван Митрич даже прослезился. Принялся дотошно расспрашивать Андрея о житье-бытье. Но мастера окликнули: ни у кого нет столько хлопот, как у мастера.
Все заняты, у каждого здесь есть свое дело, а у него здесь только прошлое. Андрей круто повернул к выходу.
* * *
Письмо от Дуси получил неожиданно. Дуся сердилась.
«Что с тобой делается, Андрей? – спрашивала она. – Я опять разыскиваю тебя, а ты не пишешь, даже не сообщил новый адрес. Пришлось стороной наводить справки. Нехорошо. Зачем же так легко поступаешь с нашей дружбой? А может, тебе опять плохо? – уже тревожилась она. – Может, ты упал духом? И как это можно, Андрюша? Приезжай скорее к нам, лучше тебе с нами будет, и ребята тебя ждут. Работу найдем. Приезжай!»
Эх, Дуся, милая девушка! Что делать? Он виноват перед нею. Запутался. Сам не знает, к какому берегу причаливать. Потянуло на Егозу.
…На гору взобрался с трудом, отдыхал несколько раз. А на вершине обдал свежий ветер, и Андрей вздохнул полной грудью.
Хорошо! Здесь все по-прежнему. И маленькая, накренившаяся набок бревенчатая избушка, примостившаяся прямо на камнях; ниже – пустующая загородка, в которой когда-то жила раненая косуля; все те же голубые дали, дымящиеся маревом.
Сначала Андрей подумал, что в избушке никто не живет, но ошибся. На порожке стоял котелок малины, значит кто-то есть. Внизу, возле загородки, хрустнул сучок, и только теперь Андрей увидел человека, собиравшего сучья. По неторопливым движениям, по тому, как тяжело этот человек нагибался и складывал сучья на полусогнутую левую руку и еще по каким-то неуловимым признакам, Андрей понял, что человек этот стар. И когда тот повернулся с охапкой сучьев, узнал в нем деда, жившего здесь еще до него.
Старик кое-как вскарабкался к избушке, бросил хворост возле камня и из-под седых мохнатых бровей внимательно посмотрел на непрошеного посетителя.
– Не узнаешь, дедушка? – спросил Андрей.
– Вас тут много ходит, разве узнаешь всех-то? – ответил неприветливо старик.
– Вообще, конечно, – согласился Андрей. – Только в прошлое лето я вместо вас здесь сидел.
– А-а! – как-то уж очень равнодушно произнес старик и принялся ломать сучья на мелкие доли: камин в избушке был маленький и длинные сучья в него не входили.
– Вы ж, дедушка, тогда на глаза жаловались, – сказал Андрей, – лучше, что ли, они у вас стали?
– А что глаза? – отозвался старик, продолжая свое занятие. – Я, чай, не на белку охотиться собрался, а сторожить. Огонь-то уж как-нибудь разгляжу.
– Оно, конечно.
– Да и внучка у меня приехала. Слава богу, поесть-попить приносит. А ты что, опять на это место метишь?
– Что вы, дедушка! – возразил Андрей. – Я просто посмотреть пришел – соскучился.
– Смотри, не жалко. У всякого человека свое место на земле должно быть. Я вот, сказать тебе, половину света исколесил. И в Сибири был, и в Карпатах, и по морям-океанам плавал, в жарких странах довелось побывать. А помирать домой потянуло. Потому что здесь мое главное место на земле, дорогое с самого что ни на есть дитячьего возраста.
После этого старик замолчал. Разжег камин, поставил кипятить воду, сел чистить картошку и ни малейшего интереса не проявил к гостю, словно бы его и не было. «Да, – подумал Андрей. – И здесь остались одни воспоминания. Посторонний, чужой, всего лишь один из проходящих, каких здесь, действительно, бывает много». И сразу потускнела прелесть горных далей. Каким-то холодом повеяло от них.
Андрей попрощался со стариком и стал спускаться вниз. Уже в городе вдруг подумал: «Не зайти ли к Нине Петровне?» Повернул на улицу, где жила Орлова. Разыскал дом: трехоконный, опалубленный, под железной крышей. Двор огорожен наглухо – добротные тесовые ворота с вырезными украшениями, маленькая калитка со звонкой щеколдой. Ого! Сюда просто не попадешь! Перед окнами садик – сирень, вишня, цветы.
Тронул щеколду – закрыто. Постучал. Никто не отозвался. Еще. Из соседнего двора выглянула женщина:
– В огороде хозяйка. Стучите сильнее.
Постучал так, что зазвенело кругом. Услышал со двора:
– Сейчас, сейчас!
Открыла сама Нина Петровна, отпрыгнула от радости в глубь двора, позвала:
– Заходи, заходи!
Переступил через подворотню, калитка захлопнулась. Двор узенький, мрачный, с задней стороны над ним нависла крыша амбара. Тоскливо заныло под ложечкой. Задрал голову, посмотрел на небо – голубынь, простор. А здесь прямоугольная коробка. Что если не выберешься из нее?
У Нины Петровны руки были в земле – полола она, что ли. Волосы прибраны небрежно, косынка съехала на затылок. Кофточка на плече рваная. На ногах старые галоши. Упругие икры ног тоже в земляной пыли. Очень домашний вид был у Нины Петровны. И ему почему-то это не понравилось. Да! Только что, как птица, стоял под самыми облаками, на горе, и сразу попал в эту коробку. Может, поэтому испортилось настроение?
Нина Петровна привела себя в порядок, зазвала в горницу. Уютно. Тюлевые занавески, цветы на окнах. На комоде зеркало и безделушки – разные слоники, волчата, белочки. Над кроватью аляповатый ковер – девица, у которой одна рука длиннее другой, а глаза величиной с голубиное яйцо, стоит на берегу озера.
Нина Петровна что-то говорила, кажется, объясняла, что Бориска с приятелями ушел на рыбалку, а мать вздумала навестить какую-то родственницу. Ну и хорошо! Мысли крутились вокруг другого. Вот это дом! Попадешь в него – замуруешь себя до конца жизни. Крепость! И небо кажется с овчинку: ровно столько, сколько видел сейчас со двора. Не больше. Конечно, для кого что. Кое-кто и это назовет счастьем. Та же Нина Петровна. Здесь она как рыба в воде. Это ее крепость.
Мысли лихорадили. Ловил на себе ее взгляд, екало сердце – снова его тянуло к ней. Да, Нина Петровна все-таки очень обаятельная женщина, может увлечь, подчинить себе, затворить в эту крепость…
За чаем выспрашивала о житье-бытье, о здоровье, о планах. Отвечал односложно, прятал глаза. Сослался на головную боль, ушел. Торопился домой, то и дело оглядывался, словно боялся, что могут вернуть обратно.
Нет, надо ехать в совхоз, к своим друзьям. Жизнь там бурная, душа нараспашку – все на виду. У всех одна забота, одно дело. Потому все в поселке – твои лучшие друзья. И Дуся там. Даже пытался представить: Дуся и та крепость. Невозможно! Они исключают друг друга.
Ехать! В совхозе можно поправиться, набраться сил. Найдут и ему дело, пусть сначала легкое. Зато у него интересы будут со всеми одни. Сразу полегчает, утихомирится душа. А главное – там Дуся… Родная, дороже всех на свете…
Сборы были недолги. Его никто не удерживал, и объяснять причину отъезда не было необходимости. Ее поняли все: и Василий, и его жена, и Демид.
10
В один из июльских погожих дней Андрей Синилов со своим неизменным чемоданчиком сошел с пассажирского поезда на маленькой станции. Впервые попал сюда в ту памятную зимнюю лютую пору с друзьями-целинниками.
Кое-что изменилось на этой станции с тех времен. Рядом с желтым станционным домиком, у которого под окном кудрявилась черемуха, выросло продолговатое серое здание, напоминавшее барак: построили временный зал ожидания. В строй мазаных домиков, что раскидались за грейдером, прибавились новенькие, сборные, из теса.
Андрей, опустив чемоданчик на землю, гадал, что предпринять. Подошел железнодорожник и осведомился:
– В совхоз?
– Туда бы надо, – ответил Андрей, – а пешедралом неохота.
– Ты обожди малость. Скоро будет московский поезд. Так к этому поезду машина придет. Она всегда ходит.
– Здорово было бы! Спасибо! Я уж не знал, что и делать.
– Я сразу догадался, что ты в совхоз, у нас тут часто приезжают. Новичок?
– Не совсем.
– Бывали?
– Давно.
– Понятно, – произнес железнодорожник, и в голосе послышалась насмешка. После того, как железнодорожник отошел, Андрей догадался: тот, видимо, принял его за перелетную птицу. Удрал, подумал, наверно, железнодорожник, когда в совхозе было худо, а теперь прослышал, что в совхозе стало лучше, вот и прилетел. «Черт с ним, – обиделся Андрей, – не побегу же я доказывать, кто я такой и почему еду в совхоз?»
Машину ждал долго, потерял уже надежду на ее появление. И вдруг увидел на горизонте пыль – едет, наконец! В кузове тряслись две женщины и мужчина. Шофер развернулся возле домиков, остановился и, выскочив из кабины, крикнул бойко:
– Слезай, приехали!
Женщины, по очереди поддерживая друг друга, вылезли из кузова, но забыли там свои узлы. Шофер рассмеялся, ловко вскочил на скат и выбросил узлы:
– Держите, бабоньки, а то увезу!
Мужик слез с противоположной стороны. Сначала его не было видно. А когда он побрел к бараку, Андрей догадался, что парень изрядно пьян: идет покачиваясь, внушительный чемодан притягивает к земле. Что-то знакомое почудилось Андрею в его походке: «Неужели Семен?» Андрей приблизился к шоферу.
– К нам? – недружелюбно спросил шофер. – Давай, давай. Шофер? Не за длинным рублем приехал? Вон, видишь, один искатель вензеля вычерчивает – тоже за длинным рублем охотится.
И опять показалось Андрею что-то знакомое в вихляющей походке выпившего, и он спросил:
– Кто это?
– Приблудный какой-то. Искатель легкой жизни, на широкую ногу.
– Обожди минутку, – попросил Андрей, – я мигом.
Оставив чемоданчик, бросился к бараку, в котором скрылся парень. «Ну, конечно же, это Семен! Он ведь тоже часто повторял: люблю жить на широкую ногу. И тоже собирался в какой-то совхоз», – строил догадки Андрей.
Парень лежал на лавке, а чемодан валялся на полу. В Андрея вперил ничего не видящий, осоловелый взгляд. Это был Семен.
– Прощай моя телега, все четыре колеса, – бормотал он. Потом, видимо, все-таки сообразил, что перед, ним кто-то стоит, с трудом сел и позвал:
– Браток, иди сюда. Эх, браток! Мы с тобой поедем, эх, и совхозик я знаю! Поедем, браток!
Андрей выскочил из барака. Шофер спросил насмешливо:
– Свой?
– Нет, – ответил Андрей. – Ты меня, друг, не задирай. Я могу обидеться.
– Ладно, садись. Да куда ты к дьяволу полез! – крикнул он, видя, что Андрей неловко пытается залезть в кузов. – Садись в кабину!
Подождали поезд, но на этой станции никто не сошел. Когда тронулись, шофер, искоса взглянул на Андрея, спросил:
– Рука-то не действует?
– Плохо.
– А ты не сердись, – миролюбиво продолжал шофер. – У нас тут всякая птица водится. Ездят некоторые гастролеры, деньгу ищут, как будто она валяется на дороге: остановился и собирай сколько хочешь. Иному так и хочется съездить до нахальной морде. Жаль, только нельзя: под суд попадешь, ни за что пострадаешь.
Приехали в совхоз под вечер.
– Тебя куда подвезти? – спросил шофер.
– К комитету комсомола.
– Мигом!
Вот оно, знакомое здание конторы, а вон те два окна, самые крайние, – это комната комитета комсомола. Окна открыты. Видны головы, спины – много народа там собралось. Когда Андрей вылез из кабины и пожимал на прощанье руку шоферу, в окно выглянуло знакомое лицо, кажется, Пети Колокольцева, может, чье другое – не уловил Андрей.
Голова снова скрылась, потом еще раз выглянула и вдруг заорала:
– Ребята, Андрей Синилов вернулся!
Несколько человек высунулись в окно по самый пояс, а остальные кинулись к двери. Не успел Андрей опомниться, как его окружили со всех сторон. Кто-то взял чемодан, чьи-то сильные руки осторожно подхватили за ноги, за спину, приподняли и понесли. Шофер радостно чмокал языком, мотал головой и говорил сам себе:
– Вот не знал, елки-палки! Вот не знал!
– Здорово, Андрюшка! – между тем кричали ребята.
– Привет, Синилову!
– Молодец, Андрей, что приехал!
Своя, своя родная семья. У Андрея слезами заволокло глаза, и он шептал:
– Спасибо, ребята, спасибо…
Только Дуси не было. Когда все угомонились, Андрей спросил:
– Ребята, а где же Дуся?
– Как где? – уставились они недоуменно. – Она ж за тобой поехала. Ждала, ждала и поехала.
– Нет, кроме шуток, ребята?
– Какие тут шутки! Два дня как уехала.
– Куда?
– В Кыштым, понятно.
– Нет, ребята, не шутите. Я ее не видел. Вы, наверное, разыгрываете меня.
– Чудак человек! Зачем нам тебя разыгрывать? Ты ж сам довел до этого девушку – ни ответа, ни привета. Дивчина о тебе вся иссохла, а ты хоть бы что. Ну, мы еще к этому вернемся, спросим еще за это!
– Ладно, ребята. Больше не буду. Принимайте. Не могу больше без вас, свет не мил, тоска заела.
– Примем? – обратился к ребятам Петя Колокольцев. – Как, ребята?
– Примем!!! – гаркнули разом.
Андрей улыбался сквозь слезы и думал: «Вот оно, мое счастье, среди этих славных ребят, рядом с Дусей. Большое, необъятное счастье, его всем хватит на всю жизнь…»
В МОСКВУ ЗА ПРАВДОЙ
1
В Бресте началась советская земля. Это была не просто земля неведомой страны, простершейся на одной шестой земного шара, совсем не похожая на Аргентину.
Это была даже не просто земля Союза Советских Социалистических Республик, страны, о которой Гедалио слышал много противоречивого.
Это была земля его предков.
С малых лет, с самой колыбели, Гедалио слышал грустные русские песий матери. Они были первым впечатлением детства. Потом слышал их реже. Но песни детства не забывались. Они смутно тревожили душу мальчика.
Взрослел Гедалио, разумнее воспринимал жизнь, грустные мотивы настойчивее тревожили душу, зовя куда-то в неведомое, но дорогое, без чего трудно жить. В минуты веселья иногда мучительно ныло сердце, звучал знакомый мотив, и Гедалио было не по себе. Он знал: его родина там, за океаном.
Очень хотелось узнать больше о далекой родине. Но что ему могла рассказать мать, кроме того, что она из семьи обедневшего дворянина, что перед самой революцией ее посватал блестящий поручик Нисский, обрусевший поляк. Революция перевернула все вверх дном, и молодая чета Нисских оказалась в Париже. Три года жизни в европейской столице мать вспоминает с горечью: Нисские оказались на грани нищенства. Тогда пустились они в далекий путь через океан, очутились в Аргентине.
Мать тосковала по родине. Дожив до седин, готова была принять любые мучения, лишь бы вернуться в Россию, но это было невозможно. К тому же в Америке были дорогие сердцу могилы: мужа и двух сыновей. Она хотела быть с ними рядом и после своей смерти. А жить ей осталось уже немного.
В Москву Гедалио никогда не собирался. Не верил, что может наступить такой день, когда басовитый пароходный гудок возвестит ему о начале длительного путешествия. Но такой день наступил. В дорогу Гедалио собрался вдруг. Деньгами помогли товарищи. Мать продала вещи покойного мужа и сыновей.
И вот первая ночь на советской земле. Поезд мчался сквозь густо-синий покров ночи. Сонно постукивали колеса. Слышалось мерное посапывание спящих товарищей по путешествию. Гедалио курил сигарету за сигаретой, выходил в тамбур, вглядываясь в окно вагона. Мелькали темные деревья, плыли спящие таинственные поля. Или вдруг из густой синевы выпархивали светлячки полустанков и небольших станций, стремительно проносились мимо.
Утром поезд подъезжал к какому-то городу. И город, и станция утопали в зелени. Особенно красивыми показались Гедалио островерхие деревья, напоминавшие нефтяные вышки. Вспомнился родной городок Комодоро-Ривадавия на берегу Атлантического океана. За ним простиралась полупустыня Патагонии. Часто на океане беснуются штормы. А когда океан спокоен, он лениво перебирает солнечные блестки, покорно и ласково трется о берег. Сейчас в Патагонии холодный памперо поднимает тучи пыли. А ветры дуют постоянно, зимой и летом. Городок маленький, приземистый, вросший в землю, с четкими прямыми линиями улиц – и ни деревца нигде. За городом трава и кустарники так тесно сплелись, прижались друг к другу, что их не пробивает даже пуля. Когда Гедалио из Комодоро-Ривадавии попал в Ла-Плату, а потом в Буэнос-Айрес, чтобы присоединиться к своей делегации, его поразила и роскошь этих городов, и пышная зелень, особенно в Ла-Плате. Этот город утопал в зелени. А Гедалио в свои двадцать четыре года безвыездно прожил в суровом городке нефтяников.
…На станции встречали делегатов фестиваля. Гедалио с товарищами вышел на перрон. Зарябило в глазах от света, цветов, радостных лиц.
К их делегации протиснулась девушка в белой вышитой кофточке и протянула Гедалио букет цветов. «Красивая», – восхищенно подумал он и с чувством произнес:
– Спа-си-бо!
Но тут дали отправление, и Гедалио оттерли от новых знакомых. Он стал пробиваться к вагону и в сторонке, возле скверика заметил пожилую женщину. Она чем-то напоминала мать. Гедалио невольно вздрогнул, а сердце заколотилось от нахлынувшего волнения. Из-под неяркого синего платка выбивались седые волосы. Губы скорбно сжаты и морщины – на щеках, на висках. Глаза смотрят на радостную вокзальную кутерьму с печальной лаской. Руки натружены, жилистые, сильные. Гедалио шагнул навстречу этой женщине. Но товарищи, смеясь, подхватили его под руки и кричали:
– Опоздаешь, Гедалио. Скорее! Уж не задумал ли ты остаться здесь из-за этой красавицы, что подарила тебе цветы?
Ему сделалось грустно. Он вошел в вагон, встал у окна. Сотни рук тянулись к окнам, таких приветливых, дружеских. А Гедалио смотрел поверх голов туда, где у скверика стояла пожилая женщина. Горячая новая мысль вдруг пронзила его: «Я тоже мог быть с ними, встречать и провожать этот поезд. Мне бы, пожалуй, тоже казались странными теперешние мои товарищи в широкополых сомбреро, с гитарами через плечо. Да, я мог быть с ними, а я им чужой».
Когда подъезжали к Москве, волновался уже не один Гедалио, все прильнули к окнам. И первым вестником незнакомой столицы было высотное здание, освещенное вечерними лучами солнца.
2
Гедалио опустился на скамейку в скверике. В ногах гудело. Он еще никогда так не уставал.
Гедалио огляделся. В центре скверика стоял памятник Пушкину. Гедалио узнал его сразу – не однажды видел на фотографиях. У матери сохранился томик стихов поэта. Иногда она бережно листала его, читала вслух. Нет, не все понимал Гедалио из того, что она читала. Мать всегда старалась научить его хорошо говорить по-русски. Он и сам проявил прилежание, однако язык давался с трудом. Родным языком Гедалио стал испанский.
Гедалио откинулся на спинку скамейки, с удовольствием протянул ноги, чувствуя приятную истому во всем теле. Второй день без устали ходит он по Москве, носится из конца в конец в подземных поездах. На первом попавшемся троллейбусе мчится до конечной остановки, а потом на этом же троллейбусе возвращается обратно.
У Гедалио ненасытные глаза. Но он ничего не понимает. Ему все время твердили, что в Москве до сих пор ползают неуклюжие конки, гикают бородатые извозчики. Но где же конки и извозчики? А о метро он ничего не слыхал, ему и во сне не снились такие сказочные подземные дворцы. Дома он читал в газетах, что в Москве пришли в ветхость последние приличные дома, те, что строились еще до революции. Значит, неправду писали газеты. Где свирепые русские, которые бы смотрели на него, иностранца, с обидной подозрительностью?
Где же те русские, изможденные непосильной работой, доведенные до отчаяния?
И рухнули представления, которые воспитывались в нем со школьных лет. Правда оказалась совсем иной. Краем уха слышал Гедалио о России и другое. Об этом другом говорили шепотом, с опаской. Но это было совсем противоположное тому, о чем писали газеты.
Мать боялась за Гедалио: «Держись, сынку, подальше от опасных людей, не лезь в кутерьму. Зачем? Все равно лучше не будет. Давай хоть жить спокойно. Бог с ними, с этими коммунистами».
А Гедалио любил мать…
Но ведь он мог тоже жить по-человечески, как эти советские парни. Ведь он мог тоже быть с ними.
Хорошо здесь. Он опять подумал о том, что мог быть здесь своим и, возможно, был бы знаком вот с этой белокурой девушкой, присевшей рядом на скамейке. Она смотрит на него с состраданием, потому что наверняка догадалась, какие невеселые мысли одолевают его.
– Вам плохо, товарищ? – участливо спросила девушка. И в бирюзовых глазах ее, опушенных мягкими ресницами, он заметил сочувствие.
Гедалио улыбнулся:
– Не пльохо, нет!
– Вы из Германии?
Гедалио отрицательно покачал головой.
– Ла Насьон Архентина. Архентина!
– А-а! Знаю, знаю. Это очень далеко отсюда.
– Очень не близко. Сначала плыть пароходом день, два, много дней, потом поезд – тоже много ехать.
– Нравится у нас?
– О! – улыбнулся Гедалио. – Хорошо!
Славная девушка и, наверное, душевная. И ему захотелось все рассказать незнакомке.
И Гедалио, поколебавшись, вытащил записную книжку, открыл ту страницу, на которой мать по-русски четко написала: «Семен Николаевич Алпатьев, проживал на Тверской». Это младший брат матери. Они расстались в семнадцатом году. Тогда Семену было пятнадцать лет, и с тех пор от него они не получали никаких вестей.
Девушка пожала плечами.
– Тверской у нас нет. Есть улица Горького. А дом номер, квартира?
Гедалио беспомощно развел руками. Мать, провожая, советовала: «Конечно, Семена найти трудно, да и жив ли он? А все-таки пройдись по Тверской, поспрашивай. Вдруг найдешь!»
– Это ваш знакомый? Родственник? – спросила девушка.
– Брат. У мамы брат.
Девушку звали Наташей. У нее оказался решительный характер.
– Зовите меня просто Натой, – сказала она и сразу же заявила: – Надо искать вашего дядюшку. Это очень интересно.
Гедалио удивился: где же его искать? Шуточное дело, в таком людском океане искать песчинку! Пату эти рассуждения совсем не волновали. Ясное дело, трудно найти, но возможно. Подумаешь, проблема!
– Идемте! – поднялась она, и Гедалио пришел в восторг.
Ната повела Гедалио в адресный стол. Увидев возле здания, к которому направилась Ната, людей в милицейской форме, он порядком струсил. Болван! Сколько ему раз твердили, чтобы он был в советской столице бдительней, не поддавался на уловки сомнительных красавиц. И, пожалуйста, сразу же клюнул! У себя в Комодоро-Ривадавии полицейское управление обходил за целый квартал: мало ли что у них на уме, у полицейских!
Нет, с девушкой ему не по пути. Ну их к дьяволу, эти шутки! Гедалио круто повернулся и зашагал обратно. Ната растерялась. Неужели она чем-то обидела юношу? Догнала. Спросила взволнованно:
– Вы обиделись?
– Нет, – ответил Гедалио. – Я не хочу.
– Почему же? – искренне удивилась она. Он посмотрел ей в глаза, и все сомнения исчезли. Такие глаза врать не могут.
Он рассказал. Еле заметно дрогнули кончики ее губ, уже готова была вспыхнуть улыбка, но девушка погасила ее.
– Идемте, – она взяла его за руку, и он повиновался. Дежурный вежливо осведомился, что нужно молодым людям. Узнав, заулыбался, уверил:
– Это мы мигом!
Кого-то вызвал по телефону. Когда за Натой и Гедалио пришли, дежурный весело подмигнул юноше: мол, будь здоров! Гедалио облегченно засмеялся.
Семенов Николаевичей Алпатьевых в Москве насчитывалось несколько десятков. Когда уточнили возраст, большая часть отпала. Из оставшихся, вероятно, кто-то и был дядюшкой Гедалио. Но который? Гедалио понял: безнадежное это дело. Однако Ната и сотрудники принялись оживленно обсуждать возможные варианты поисков. И это его насторожило. Почему приняли такое участие в его деле сотрудники адресного стола? Видно, они надеются, что Гедалио им хорошо заплатит. А он лишними деньгами не располагал. И Гедалио совсем пал духом, когда одна из сотрудниц, пожилая миловидная женщина, сказала о легковой машине. Она тут же ушла к начальнику и вернулась сияющая:
– Разрешил!
Стоп! У него для такой роскоши денег нет. И Гедалио стал торопливо прощаться. Ната поняла: его опять что-то тревожит. Отозвала в сторону, и снова он не устоял перед ее ясным взглядом. Рассказал. Ната ободряюще улыбнулась и твердо заявила:
– Мы едем!
И они поехали. Побывали у многих Семенов Николаевичей. Молодых людей принимали всюду тепло. Один Семен Николаевич оказался генералом. Узнав, кого ищет Гедалио, он пообещал свое содействие. Сегодня ему некогда. Но если, паче чаянья, они до утра не разыщут кого надо, пусть приезжают завтра к нему. Он с удовольствием поможет.
По дороге, с опаской оглянувшись на шофера, Гедалио спросил: настоящий ли это генерал. Ната удивилась:
