Текст книги "Просто жизнь"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
– Вы что же думаете – я буду ходить руки в карманы, как надсмотрщик, а люди работать? Да как же я их после этого агитировать буду?
На это смотрели в райкоме сквозь пальцы: пусть чудит. А тут не лезет ни в какие ворота – отказывается от прокурорской работы. Думали – опять чудит. Да нет, серьезно настаивает. Что ж, решили в райкоме, дело хозяйское. Хочешь в председатели – пожалуйста. Выбирай любой колхоз. Никифор Никитич, уж коль на то пошло, предложил ему «Красный маяк», где сам раньше председательствовал. Там колхозники после него уже трех сменили, звали обратно Никифора Никитича, но тот руками разводил:
– Не моя воля. Начальству виднее!
Артем Петрович согласился на «Красный маяк». Нового председателя «сватать» повез Никифор Никитич. Вот это было собрание. Целый бой выдержали Никифор Никитич и Артем Петрович. Вскакивает известная в колхозе Марина, крикливая, вздорная баба; немало нервов попортил с нею Никифор Никитич и раньше. Вскакивает и кричит:
– Ты пошто мово Ваську за решетку упрятал? Пошто?
В другой бы раз не дали Марине горланить, а тут приутихли – притаились: что ж ответит прокурор, любопытно.
Артем Петрович спросил Марину:
– Если я украду твой кошелек, что ты со мной сделаешь?
Баба сначала оторопела, потом покраснела от досады, и с языка у нее сорвалось:
– Морду самолично набью!
От дружного хохота задрожали стены клуба. Смеялся и Артем Петрович. Только Марина зло и недоуменно оглядывалась по сторонам. Не могла сообразить, чего это гогочут люди?
Когда стихло, Артем Петрович ответил:
– А муж твой два мешка пшеницы украл у колхозников. Украл?
– Кровные, горбом заработанные… – начала было кричать Марина, но ей не дали говорить. Хватит. Все ясно. Ваську, мужа ее, знали все. По заслугам получил, может, даже маловато. Уехала бы еще за ним Марина – то-то благодать была.
А тут Артему Петровичу вопросик подкинули:
– Скажите, товарищ прокурор, чего это ради надумали вы променять сизого голубя на кукушку? А? Быть может, попросили вас оттудова, да вы не сознаетесь нам? Корысть-то какая у вас?
Хотел было заступиться за друга Никифор Никитич, объяснить, растолковать. Рот раскрыть не дали: пусть сам прокурор отвечает.
А как тут ответишь? Сказать, что промашку дал в молодости – вместо агронома выучился на юриста? Неубедительно. Сказать, что невозможно больше противиться внутреннему зову, затаенной мечте своей? Что тянет всесильно к себе крестьянский труд, земля. Поймут ли?
Ждали. Комар звенел – слышно было. Собрался с мыслями Артем Петрович, коротко ответил:
– Не изберете председателем, возьмите в бригадиры. Не подойду бригадиром, примите рядовым. Не могу больше. Не могу без земли.
Голос Артема Петровича прозвучал проникновенно. И хлеборобы поверили этому высокому белокурому человеку. Им ли не понять тоску по земле.
Давно это было. Потом в село пришли иные времена. Лучшие люди устремились в колхозы – из городов, из районных центров. Отпросился в колхоз и Никифор Никитич. Ему предложили поучиться в партийной школе, а он отказался. Такое время наступило, а его на учебу. Позднее не раз жалел. Надо было дураку согласиться. Успел бы наработаться и после школы.
Вот так и попал сюда, на берег этого озера, Никифор Никитич. Был председателем. Когда колхоз сделали отделением совхоза, стал управляющим.
Артем Петрович развернулся талантливо. Вот уж тут хлеборобская душа дорвалась до настоящего дела. Колхозники с улыбкой вспоминали то собрание: мол, учинили мы прокурору такой допрос, какой он не учинял, наверное, никому в свою прокурорскую бытность. Не ошиблись в нем. Поднял колхоз на большую высоту, в миллионеры вывел. Героя Труда председателю дали, через год после этого полетел Артем Петрович на выставку в Москву, сошел с самолета в столице и упал замертво на аэродроме.
Сильно горевал Никифор Никитич. После похорон ушли они с Игорем в поле, о чем только не перетолковали. Игорь учился на втором курсе института. Вытянулся – с отца ростом стал, такой же белокурый и такой же хваткий. Очки уже носил. Хотел Никифор Никитич плечо ему предложить в трудный час, отца заменить. Но понял – не нуждается Игорь в опеке, парень духом сильный, самостоятельный. Одно посоветовал – обязательно доучиться. По себе судил: стало не хватать ему грамотешки, жизнь вперед рванулась здорово. Игорь обещал закончить институт заочно. Пока в колхозе поработает рядом с матерью. Тяжелее всех, конечно, ей…
* * *
Никифор Никитич не выдержал-таки, полез в карман за портсигаром. И воздух чистый, черемухой пахнет, а курить все равно хочется – привычка.
А светлая полоска на горизонте ширилась и ширилась. Озеро вроде бы тоже повеселело. Пар-туман куда-то исчез, вода заметно порозовела. Отчего бы? Эге! Да это зажглась-загорелась зорька, пока еле-еле, в самой что ни есть глубине горизонта. Она-то и подкрасила воду.
Прямо на глазах Никифора Никитича легла пурпурная полоса по озеру. И что-то еще изменилось. Что же? Ну да! Соловей смолк. Наверно, тоже залюбовался зорькой.
Гулко-гулко стукнул мотор мотоцикла, тут, в соседях. Это Игорь проснулся, собирается в поле, на полевой стан. До солнышка. Беспокойный. Этот не проспит, лишний час в постели не проваляется, как и отец его бывало. Мотоцикл затарахтел скороговоркой, удаляясь.
Да, в дело Игорь влез как-то незаметно, сразу. Это Никифор Никитич почувствовал на себе. Старый агроном ни одного пустякового дела без Никифора Никитича не решал. А тут вдруг будто меньше стали тревожить управляющего, приходили больше по пустякам: машину попросить или помощь какую-нибудь. Все на себя оттянул Игорь, к нему и шли. Сначала было обида шевельнулась в груди. Но вовремя погасил глупую обиду, ни к чему она, только помешает. Задумался, со стороны захотел на себя посмотреть – чего он стоит. Вот пришел мальчишка без большого опыта, а дело повел посолиднее, чем Никифор Никитич с его двадцатилетним опытом. В чем же дело?
Прошлую весну пригласил Игорь управляющего проехаться по полям на мотоцикле. Никифор Никитич согласился и грузно влез в люльку. И вот едут они и больше молчат. Увидели, что трактор, который сеял кукурузу, стоит. Подрулили к нему. Тракторист Памфилов, старый механизатор, копается в моторе и почем зря костерит чертей и бога заодно.
– Чего у тебя там стряслось, Памфилов? – спросил Осолодков.
– Черт его батька знает, – зло выругался Памфилов. – Барахло, а не трактор. В утиль ему пора.
– Ты трактор не вини, коль руки корявые. Время теряешь, Андрон Иванович. Долго простоишь?
– Дьявол его знает! Может, до вечера, может, раньше.
Игорь слез с мотоцикла и подошел к трактору.
– Дай-ка погляжу, – и отстранил оторопевшего Памфилова. Тракторист криво усмехнулся.
– Гляди, гляди, агроном. Это тебе не овсюг провоцировать.
Сунулся Игорь в мотор, нахмурился сразу, ссутулился. Памфилов вынул сигарету: мол, покурю, пока ты там ворожишь.
Никифор Никитич заволновался. Механизаторы – народ дошлый, палец в рот не клади – до локтя отхватят. Полезешь не в свое дело да не справишься с ним – засмеют, проходу не дадут. Похоже Игорь по молодости этого не знал. Копался себе спокойно в моторе, будто заправский тракторист. Чего-то откручивал, чего-то снимал и снова, посмотрев, на место ставил.
Всю жизнь Никифор Никитич проработал с механизаторами бок о бок. Требовал, спрашивал с них много. Но никогда в голову не приходила мысль изучить трактор или комбайн. Зачем ему это надо? Каждому свое. Так ли это? Первый раз засомневался в своем мнении…
Игорь кивнул Памфилову, зовя к себе. Тот погасил сигарету. Усмешка сошла с его губ. Понял – агроном не хуже его разбирается в машине. Оба склонились над мотором. Через полчаса завели. Трактор сначала неуверенно, боязливо, а потом, обретая силу, зарокотал басовито. Памфилов поглядел на Игоря пытливо, улыбнулся вдруг и протянул руку:
– Давай, агроном, руку на дружбу. Молоток ты!
Снова Никифор Никитич и Игорь тряслись по полям. Осолодков думал и думал. Все умеет этот Игорь. А он? Что он умеет? Агрономию знает постольку поскольку: на курсах краткосрочных когда-то понахватался, да на практике кое-что усвоил. Ни подготовки настоящей, ни фундамента. Потому и опасаться стал. Надо принимать решение, а он затылок скребет. Говорил обычно Игорю:
– Ох, боюсь я, угробим дело.
– У страха глаза велики. Глаза, говорят, боятся, а руки делают. Отец частенько повторял это.
– Ты вот не видел его, этого страха-то, потому и хорохоришься. А я познал. Тут можно влететь в историю похлеще, чем я когда-то влетел с овсом.
– Страх – это от неуверенности. А потом, Никифор Никитич, разве это хорошо – всего и всегда бояться? – Игорь снял очки, сощурил глаза.
– Мечта-атель! Отец твой, бывало, тоже любил мечтать. Но между мечтой и действительностью есть, дорогой, серьезное противоречие.
Игорь сразу посерьезнел, надел очки.
– Отец твой знал это противоречие, не увлекался.
– Хорошо, Никифор Никитич, не будем спорить. Но я думаю так: берешься за большое дело – верь в него, мечтай о нем, мечтай о большем, а не о меньшем. Вы не верите, а я верю.
– Хотел бы и я верить, – опять вздохнул Осолодков.
– Ну, я пойду.
Никифор Никитич не стал его задерживать. Смутно на душе после этого разговора, будто виноват он в чем-то перед Игорем. Вроде бы подрезал он сегодня крылья парню: мол, не летай высоко, я не хочу, чтобы ты высоко летал.
«Верить, – терзался Никифор Никитич. – А что делать, если вера в свои силы пошатнулась?» Вот времена наступили. Добрая половина жизни уже за плечами, осталось с гулькин нос – и вроде лишний стал. Пока числюсь в управляющих, а вожжи потихонечку молодежь забирает, тот же Игорь. Грамотный. А Никифор Никитич ни техники, ни агротехники толком не знает. Даже мотоцикл для него книга непрочитанная. Про трактор и говорить нечего. Раньше, когда можно было еще учиться, считал, зачем ему все это нужно? Руководить умеет? Умеет. И хватит. Каждому свое. Нынче иные ветры подули. Тяжело Никифору Никитичу. Но загнал грусть-тоску поглубже, никому не показывая ее, даже Анюте. Игорь прямо на виду рос, мужал. Башковитый парень, есть в нем достоинство, толковый будет из него управляющий. Управляющий?
Эх, Никифор Никитич, сам перед собой хитришь, сам себе не хочешь признаться, что все время сравниваешь себя с Игорем. И по тем статьям, и по этим. И выходит – по всем этим статьям Игорь сильнее тебя. Обидно? А правда. Обижайся, не обижайся. Что есть на самом деле, то и принимай. Опыт опытом, а знания – знаниями. Видал как ловко Петренко поймал тебя? Начальству не любишь возражать. Позиции твои очень шаткие, на них не устоишь.
* * *
Солнышко поднялось, когда вернулся в дом Никифор Никитич. Наскоро позавтракал – и в контору. Сказал, чтоб его не искали, и укатил на газике на Центральную усадьбу. Директора на месте не застал и кинулся по его следам. Догнал в самом дальнем отделении. Директор встревоженно нахмурился, спросил:
– Зачем здесь, Никитич? Беда какая стряслась?
Директор в летах, седой. Агроном давнишний, в свое время Тимирязевку кончил.
– Дело есть, Юрий Андреевич.
– Такое срочное, что гонялся за мной, как за зайцем?
– Как тебе сказать… Срочное не срочное, а вот тут болит, – признался Осолодков и постучал в грудь.
– Если ты из-за шутки Петренки, то зря. Парни молодые, дурачатся. А Петренке я чуб накрутил.
– И все же выслушай.
– Ну, коли тебе так приспичило… Пойдем, хоть на те бревна присядем. На ногах-то чего серьезные речи вести.
Присели на бревна, возле забора. Закурили. Никифор Никитич все, как на исповеди, и рассказал директору о своих сомнениях-переживаниях. Тот сначала слушал с улыбочкой: мол, не иначе блажь на мужика нашла. Но чем дальше рассказывал Никифор Никитич, тем серьезнее становился директор, любопытнее стал приглядываться к управляющему, будто заново открывая его. А ты вот какой, оказывается! Нахмурился директор, обхватил рукой подбородок, покряхтывает иногда:
– Мда…
Понятны ему тревоги Никифора Никитича, близки. Долго они сидели так-то на бревнах, никого к себе не подпускали. Думали вместе. Папиросу за папиросой портили.
– Задал ты мне, брат, задачку, – вздыхал директор. – Будто и прав ты, а будто и нет.
– Но с таким настроением, поверь, работать нельзя.
– Оно так. Это ведь не просто – взять да и освободить управляющего. Хоть ты и прав, хоть тебе и трудно, а все-таки… Как-то вдруг, Никитич…
– Да не вдруг. Думал я, много думал… Заявление, если надо, напишу.
– Что там заявление…
– Буду бригадиром. Мне и этого хватит.
– А не подумают, что ты бежал от трудностей?
– От каких? Нет, Юрий Андреевич. Народ-то ведь все видит, понимает, что я потихоньку зашиваться начал. Один раз оступишься по незнанию, другой, а там, глядишь, и хозяйство под откос пустишь. Тоже по незнанию. Зачем до этого доводить?
– Умно ты рассуждаешь, в логике не откажешь.
– Да ведь я все передумал – переболел.
– Ладно, я тоже подумаю, – сказал директор, поднимаясь, но снова мотнул головой, все еще удивляясь: – Ну и дела-а-а. Так, говоришь, агронома в управляющие? Весенина?
– Его.
– Не молод?
– Какой же тут грех? Мы вот с тобой молодыми уже не будем. А он стариком еще будет. Не торопи.
– Ох, брат Никитич, задал ты мне задачку…
Никифор Никитич ехал домой умиротворенный. Хороший разговор состоялся с директором. Боялся, не поймет. Но понял. Одно сильно беспокоило: как отнесется к его шагу Анюта? Впервые, принимая такое важное решение, он не посоветовался с женою. Почему? Сам не знал.
Но совесть у него была чиста: работы он не страшится – была бы только по плечу.
ЛИСИЙ ХВОСТ
На окраине Кыштыма, у самой дороги, которую называют Уфалейской, в те времена стоял двухоконный домик с голубыми наличниками. Жил в нем пожарник Семен Вагин, по-улочному просто Сема Бегунчик. Прозвище он получил за свою походку – при ходьбе так шустро и быстро семенил ногами, чуть подав вперед туловище, будто находился в постоянном беге. Служба в пожарной команде известная – сутки дежуришь, а двое загораешь. И что удивительно: Бегунчик, несмотря на способность легко и стремительно передвигаться, больше любил посидеть. Возле дома смастерил скамеечку и теплые вечера проводил на ней: то дымил «козьей ножкой», то лузгал семечки, то просто ничего не делал: сидел и смотрел.
Отец разрешил тогда мне пользоваться дробовиком, и я частенько, придя из школы, бежал на охоту. Если выйти за город по Уфалейской дороге, перейти мелководную речушку Егозу, углубиться в лес, то попадешь в глухомань, зовут которую почему-то Кузиным островом. От мира этот Кузин остров отделен болотом. Раньше болото было непроходимым и страшным, но к моим временам высохло и преодолевалось без особого труда. На острове росли лиственницы. Ранней осенью колючки у нее закисают. Такие колючки любят глухари. Вот я и повадился туда ходить. Удача не особенно баловала меня, но я упрямо верил, что со временем она придет.
На охоту или с охоты приходилось ходить мимо дома Бегунчика. Дорога тут одна. Сема и приметил меня, начал посмеиваться. Сидит, бывало, на своей скамеечке, семечки лузгает, усмехается. Задирал обычно первый:
– Здорово, парень! Далеко путь держишь?
– До Кузина острова, дядя Семен.
– Валяй, валяй. Я намедни зайца там к сосне привязал, так ты его не пропусти. Жирный куян.
– А на что он мне?
– Не надо? Ох, грех какой. Ладно. Другой раз я тебе козелка раздобуду. Только, сдается мне, стрелять-то не умеешь.
– Да уж не беспокойтесь.
– Умеешь, значит? Ну тогда и верно не о чем беспокоиться.
А когда я возвращался, особенно если пустой, Бегунчик спрашивал:
– Ну, как? В белый свет, как в копеечку? Али мимо? Слышал я твою канонаду – всех ворон, небось, насмерть перепугал.
Житья не было от его насмешек. Пытался за версту обходить его дом. Но обходить было неудобно: по камням да косогорам, пока дойдешь до места – умаешься. И терпел насмешки. А что оставалось? Обидишься, больше засмеет. Можно было отцу пожаловаться. Но тогда и на глаза не попадайся!
Однажды со мной приключилась такая оказия. Пересекал я болотнику. Было начало ноября. Снег еще не выпал, а подмораживало-крепко. Свернул я с болотники немного в сторону, в мелкий соснячок. Тропинка тут бежит по самой кромке: слева сосенки, а справа за голыми низкорослыми кустами ольховника тянется все та же болотника. Глянул я направо и замер: между двух заиндевелых кочек пламенел лисий хвост, яркий такой, пушистый. Я разволновался, чего тут говорить, тихохонько вскинул ружье и соображаю: по хвосту лупить нельзя, бесполезно. Самой же лисы не видно. Решил зайти сбоку и пальнуть в голову. Чтоб наверняка. А кинется бежать раньше сроку, ударю вслед из обоих стволов. Все равно не уйдет. Пробираюсь, стараюсь не шуметь. Хвост топорщится все так же, главное, даже не шелохнется. Я с него глаз не спускаю. Сомнение стало разбирать. Почему хвост неподвижный? Шагнул еще и вижу – лиса мертва. Кто-то когда-то поставил капкан с приманкой. Лиса и попалась, лису исклевали вороны, а хозяин капкана все не шел и не шел. А хвост чудесно сохранился. Жалко мне было оставлять его, отрезал и сунул в карман. На память. Обидно немного было. Могла бы ведь и живая лиса встретиться. Так нет! Кому-то везет, а мне… Да еще мимо Бегунчика идти придется. Опять начнет приставать.
Сема, как всегда, у ворот лузгал семечки. Не сидел, а стоял, привалившись к верее, – прохладно было. Словно специально меня поджидал. И начал свою канитель. Вдруг заметил в моем кармане лисий хвост.
– А это у тебя что?
– Где? Это?
– Ага, это, это.
– Дак это хвост, дядя Семен.
– Ну-ка покажь.
Я показал – не жалко, пусть смотрит. Вижу загорелись глаза у Бегунчика, повертел в руках хвост, прищурился и спросил.
– Поди-ко не знаешь, от какой это зверюги?
Тут я решил разыграть простачка.
– Шут ее знает, – отвечаю. – Кошка не кошка и на собаку вроде походит тоже.
– Ну, ну.
– А чего «ну»? Бежит, я в нее бабахнул. Попал с первого. Хвост отрезал вот – больно красивый, – я забрал у Семы хвост, распушил его. – Красота! На память вот взял.
– Погоди, а зверюга где?
– Зверюга? Да там осталась – в лесу.
– Где это там?
– У Кузина острова, где же еще. Знаете, там растет листвянка, которую нынче летом громом побило.
– Ну, ну!
– Недалеко от нее, в самой болотнике. Отрезал хвост, а зверюгу бросил. На кой она мне леший?
– Твоя правда, парень, – поспешно согласился Бегунчик.
– Отдай мне хвост-то, право. Я тебе свисток рябчиков приманивать дам. Мала штука, да знатная. Для охотника необходимая.
– Берите. А свисток зачем мне?
– Ну, спасибо, парень, удружил, – обрадовался Бегунчик и заторопился домой. А я зашагал своей дорогой. За следующим домом остановился, обежал кругом косогора и снова вышел на Уфалейскую дорогу, притаился за заборчиком. Минут через пять мимо промчался Сема Бегунчик, держа курс на Кузин остров. Он то и дело оглядывался, видно, боялся, что я одумаюсь и брошусь ему в погоню. Иди, иди, не оглядывайся, я за тобой не побегу!
Через несколько дней я встретил Бегунчика в городе. Кажется, он сменился с дежурства и торопился домой. Заметил меня издалека и заулыбался. Когда приблизились друг к другу, Сема погрозил мне пальцем:
– Ну и жук ты, парень. Обкрутил меня вокруг пальца запросто. Ни за что ни про что сгонял старика за семь верст!
В душе я ликовал, но сделал вид, будто чувствую себя виноватым, глаза опустил.
– Ну, ну, ничего, парень! Сам такой и таких люблю.
С тех пор он уже не смеялся надо мной, а заводил разговоры как с равным. Мне это нравилось: ехиднейший человек в городе Сема Бегунчик сам первый заговаривает со мной!
