Текст книги "Просто жизнь"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

ДЕНИС ИВАНОВИЧ ОБЕСКУРАЖЕН

Денис Иванович и Шура Баймаковы собрались в гости к Синицким.

Вячеслав Андреевич Синицкий – ровесник и давнишний друг Дениса Ивановича. Познакомились в институте: начинали учиться вместе. В те годы горячо спорили, отчаянно бедствовали из-за денег, но никогда не унывали. Оба потом обросли семьями – Денис раньше, Славка позднее. Поселились в разных концах города. С тех пор стали видеться редко, но иногда позванивали по телефону, благо, у Синицкого был телефон на квартире.

А встречались так, будто расстались только вчера. На этот раз гостям открыл хозяин.

– А! – воскликнул он, протягивая для приветствия руки. – Заходите, заходите!

Одет по-домашнему – в старые брюки, в простенькую рубашку и в тапки на босу ногу.

Из спальни вышла Тося, жена Вячеслава Андреевича, полнеющая женщина лет тридцати, с дочкой Иринкой на руках. Девушкой Тося была стройной, с талией «в рюмочку». После первого ребенка пополнела, а после Иринки от прежней изящной Тоси ничего не осталось. Даже веселые, с лукавинкой глаза построжели, выглядели усталыми.

Шура взяла ручку Иринки и, настраиваясь на сюсюкающий тон, каким почему-то разговаривают взрослые с несмышлеными детьми, сказала:

– Ишь, какие мы стали! Большими мы уже стали, скоро маме помощницей будем.

Тося смотрела на дочку влюбленными глазами и улыбалась.

Женщины скрылись в спальне, а мужчины ушли в гостиную, уселись на кушетку. Вячеслав Андреевич потер руки:

– Ну, ради такого случая… Не возражаешь? У меня есть где-то бутылка беленькой.

– А чего собственно? – весело согласился Денис Иванович. – По маленькой пропустить не худо.

На столе появился графин с водкой, тарелка квашеной капусты, бородинский хлеб, нарезанный мелкими ломтями.

Разные это были люди и выглядели они по-разному. Денис Иванович полысел раньше времени. Макушка кое-как прикрывалась мягкими волосами, зачесанными с виска. Лицо круглое, с крупным носом, самодовольное такое. Вроде сытно поел человек и думал: на черта это людям нужны разные треволнения? Разве нельзя обойтись без них?

Вячеслав Андреевич сохранил юношескую стройность и живость. Лицо чуточку продолговатое, пожалуй, строгое и всегда задумчивое, оно было красивым, это лицо.

Вячеслав Андреевич поднял стопку. Выпили, закусили. Вячеслав Андреевич спросил:

– Как живешь?

– Да живу, чего мне! – улыбнулся Денис Иванович. – Наше дело тихое. Дебет с кредитом сходится и ладно. С управляющим живем душа в душу. Как-то один раз отказался я подписать требование, он немного шумнул, второй раз подпись свою поставил. Но я тоже не стал куражиться. Зачем? Ну, а ты как?

– Отдыхаю, в отпуске, – ответил Вячеслав Андреевич. – На рыбалку ездил. Партнера вот только не хватает. Бери отпуск и махнем куда-нибудь на недельку, на Увильды, например. Вот будет знатно!

– Нет, что ты! Управляющий в отпуске, и я своего заместителя отпустил. В сентябре, не раньше.

И потек ручейком неторопливый разговор.

После второй стопки хозяин загрустил. Вилкой чертил на клеенке завитушки, дымил беспрестанно и порывался что-то сказать:

– Понимаешь, Денис…

А Денису Ивановичу не хотелось вести серьезный разговор. Водка растекалась по телу, согревая каждую клеточку, приятно будоражила. Хотелось только улыбаться и ничего больше. А Вячеслав Андреевич мрачнел и мрачнел. Денис Иванович не понимал его. Чего это он такой кислый? Норовит завести разговор о чем то тяжелом. Чудак, ей-богу!

Между тем женщины собрали обед. Денис Иванович похвалил хозяйку:

– Золотые руки у тебя, Тося, вишь, какой уют навела. А его, – кивнул на Вячеслава Андреевича, – гони на рыбалку. Дома зимой насидится.

Тося ничего не ответила. Шура взглянула на мужа исподлобья и незаметно для других с упреком покачала головой: мол, не суйся ты со своими советами. Захмелел, вот и болтаешь всякое. Вячеслав Андреевич жег одну папиросу за другой. Тося раздраженно заметила:

– Хватит курить! А то все уже копчеными стали.

Он с усмешкой раздавил папиросу в пепельнице, мрачно пошутил:

– Вот, брат Денис, и толкуй после этого о демократии.

Долго засиживаться у Синицких не стали. Денис Иванович всю дорогу мурлыкал под нос песенку. Шура не обронила ни слова. Дома с обидой сказала:

– С тобой только по гостям ходить.

Наутро Денис Иванович проснулся с головной болью, мучительно старался припомнить, что же с ним было вчера, не совершил ли он какую-нибудь глупость. Шура с ним не разговаривала. Он хотел спросить почему, но не стал первым набиваться. Сама скажет, если надо. На работе мучился, мысленно ругался с женой. Нет, в самом деле, чего это она дуется? Вечером долго вопросительно поглядывал на жену, ходил вокруг нее, пытался заглянуть в глаза. Она не выдержала и засмеялась:

– Ну, чего ты ходишь, как кот вокруг горячей каши?

– А как он ходит?

– Как ты вот. Тебе чего?

– Чем же я провинился?

– Тебя вчера у Синицких будто прорвало.

– А что?

– Неужели не заметил, что людям не до твоей болтовни?

– Лишнего сказал?

– Ах, боже мой! – поморщилась Шура. – Не в этом дело.

– Ты от меня требуешь черт-те что, – обиделся Денис Иванович. – Ну были в гостях, ну выпили, ну поболтали. А иначе зачем же было ходить в гости?

– Надо ж чувствовать, Может у них горе?

– Горе? – уставился Денис Иванович на жену. – Какое горе? Откуда ты взяла?

И тут Денис Иванович отчетливо вспомнил, как Вячеслав Андреевич напрашивался на какой-то разговор. Но какое же горе у Синицких?

– У них дело дошло до развода, – тихо сказала Шура. – Тося просила, чтобы ты поговорил с Вячеславом.

– Погоди, погоди, ты что-то путаешь…

– Ничего я не путаю! – оборвала его Шура. – Ты просто уводишь в сторону. Вячеслав связался с какой-то ветреной девчонкой.

«Да-а, – задумался Денис Иванович, – дело, видать, худо. Неужели Славка до этого докатился? Ведь седина на висках. Или по пословице: седина в бороду, бес в ребро? Двое детей. И Тося чудесная женщина. Ох и задам же я ему, подлецу, перцу!»

– Ладно, я с ним поговорю, – пообещал Денис Иванович. – Я ему, юбочнику, шею натру, будь спокойна! И завтра же!

Но завтра Денис Иванович с Синицким не объяснился. Нет, не забыл. Руку к телефону тянул три раза, но бессильно опускал. Весь день мучился. Убеждал себя позвонить Славке обязательно, надо же вразумить его по-дружески. Но не мог решиться еще два дня. Рассуждал: «Славку отругать полагается. Но вот загвоздка – я же не ведаю, как далеко зашло у них дело. Если, скажем, у него к Тосе все перегорело, то ведь насильно старое не вернешь. Человеческая душа – дело деликатное, а любовь – вообще дело темное. Ну, хорошо, я поговорю со Славкой, а он пошлет меня куда-нибудь подальше, ну и что? Семью спасти не удастся, черт побери! Почему же, однако, Шура приняла это так близко к сердцу? Может, боится, что я последую дурному примеру Славки? А что? Интересно, какую он там себе присмотрел».

Так Денис Иванович и не позвонил Вячеславу Андреевичу. А тут неожиданно для себя оправдание нашел. Славка сейчас в отпуске. Принимался ему звонить, а его дома нет. И повеселел. Когда Шура требовательно спросила:

– Звонил? – Он с легкостью ответил:

– Запропастился куда-то наш Славка. Не иначе на рыбалку укатил.

Если бы он знал, что Шура поедет к Синицким на другой же день, он бы, пожалуй, крепко подумал, прежде чем солгать. А она ездила. Вечером, когда он вернулся с работы, Шура на него даже не взглянула. Он хотел недоразумение свести в шутку, а она сверкнула на него глазами.

– Ты меня подло обманул, – сказала она. – Так вот знай: Вячеслав ушел к той.

– Не может быть… – сник Денис Иванович.

– Эх, Денис, Денис, – покачала Шура головой, – а ведь он друг твой. Ты всегда любишь твердить: Славка мой закадычный друг, со Славкой нас не разольешь водой. Так почему же ты не помог своему Славке выкарабкаться из беды?

– Давай-ка лучше корми меня, – проговорил Денис Иванович, словно бы ничего не случилось. Хотел сразу же вернуть отношения на привычные.

Шура подала на стол молча. Сама есть не стала. У него закипело раздражение: раз обедать, так обедать вместе. В сердцах бросил ложку, схватил шляпу и выскочил на улицу.

Дневная жара спала. Синие сумерки спустились на притихший к вечеру город.

«Черт-те что получается, – терзался Денис Иванович. – Заколдованный круг. И чего ей надо? Ведь самое ценное – покой в семье. На работе начертомелешься, наругаешься со всеми и дома ад кромешный. Почему я должен вмешиваться? Какое мое дело? Почему же мне никто не помогает, а я должен?»

Сам того не заметив, Денис Иванович очутился на трамвайной остановке. Решение пришло – ехать к Синицким. Дверь открыла Тося. Лицо у нее осунулось, под глазами появились мешки, глаза злые, настороженные.

– Можно? – спросил Денис Иванович. Тося молча пропустила его. В комнате стояла кроватка-качалка. В ней брыкала ногами Иринка и ловила ручонкой подвешенного на шнурке попугая-погремушку. Тося села за стол, на котором стояла швейная машинка, и продолжала прерванную его приходом работу. Крутила ручку и продвигала вперед шитье. Дениса Ивановича будто не было. Он переминался с ноги на ногу возле кроватки, не зная что делать. Уйти вроде бы и предлога нет – зачем-то приходил?

– Садись, – сказала Тося.

– Благодарю, я на минутку, по пути забежал. Тороплюсь.

– Тебе Вячеслава, конечно?

– Да, но я понимаю… – вконец растерялся Денис Иванович. И видимо, эта растерянность вывела ее из терпения. Она подняла голову, поглядела в упор, прямо в глаза, и отчеканила:

– Раньше надо было приходить! На чужую беду решил взглянуть?!

– Что ты, Тося!

– Уходи!

Заплакала девочка. Денис Иванович обиженно поджал губы и ушел, не солоно хлебавши. «Вот дьявол! – вздохнул он на улице. – Из огня да в полымя. Что делается на свете, что делается. Тут и до инфаркта недалеко. Ну их к чертям. Мне жить не надоело. Пойду-ка я лучше в кино. Шура успокоится, и завтра жизнь пойдет своим чередом. Скоро ребятишки из лагеря приедут. Шура при них злиться не станет. И милое дело!»

Но Денис Иванович снова ошибся. Шура продолжала сердиться. Больше молчала: водилась за нею такая странность. Миновал день – жена молчала, второй – то же самое, третий – без просвета. Денис Иванович не на шутку встревожился, может быть, впервые в жизни. Взмолился:

– Да перестань дуться! Надоело, черт побери! Скоро сыновья вернутся из лагеря, а мы с тобой, как кошка с собакой. Хорошо разве? Как им в глаза посмотрим?

Но Шура не отозвалась. Ну, что он мог поделать с Синицким, что?! Ну, разошлись они с Тоськой, характерами, выходит, не сошлись. Теперь из-за них свою семью рушить? Не слишком ли дорогая цена за чужой грех?

Накануне приезда ребят Денис Иванович сделал еще одну отчаянную попытку пойти с женой на мировую. Но опять ничего не получилось. Шура только сказала:

– Отстань. Перегорит у меня, поговорим. Сейчас не перегорело.

– Может, у тебя сто лет будет перегорать! – взбеленился он. – А я тут причем? Я-то причем?!

Уходя на работу, хлопнул дверью. В кабинете сидел нахохлившийся, злой – таким его еще никто не видел. На телефонные звонки не отвечал. Суматошно бегал по кабинету, заложив руки за спину, повторяя:

– Черт-те что! С ума сойти в пору! Я этого Славку, юбочника проклятого, на осине вздерну!

А Синицкий оказался легким на помине, явился сам. Вырос в двери кабинета неожиданно, как само приведение – в парусиновых брюках, в клетчатой светлой рубахе, небритый, с воспаленными глазами. Денис Иванович оторопел – уж не поблазнилось ли? Невольно попятился к столу, хватая зачем-то телефонную трубку. Но быстро опомнился, стыдно стало за свой испуг. Раскинув руки, словно хотел обнять непутевого друга, шагнул навстречу, нарочито весело воскликнул:

– А-а! Беглец явился! Ну, проходи, проходи.

– Здорово, Денис, – прохрипел Вячеслав Андреевич, пожимая руку друга. – Свободен?

– А что?

– Поговорить надо. Пойдем в сквер, там никто не помешает.

Выбрали глухой уголок. Уселись на скамейку возле акации, под густой кроной клена.

– Что же ты, дружище? – первым начал Денис Иванович бодро.

– А что я? – усмехнулся Вячеслав Андреевич и покосился на друга, остро так. – Что-нибудь знаешь?

– Еще бы! Кто же не знает? – хорохорился Денис Иванович. – Я у Тоси был. До чего ты ее довел, а? На кого ты ее, прости господи, променял? На фифочку какую-то?

Вячеслав Андреевич наблюдал за ним с мрачной усмешкой, а потом похлопал его по плечу и ответил:

– Эх, ты, друг Денис! И ты поверил, что я ушел к фифочке?

– Так ведь говорят…

– Вот именно – говорят! И ты-то поверил? – Вячеслав Андреевич остановил на нем тяжелый немигающий взгляд, и Дениса Ивановича даже слегка затошнило: «Вот сейчас придушит и все».

– Брось ты меня разыгрывать! – воскликнул Денис Иванович, вставая. – Прокурор какой! Сам набезобразничал, а меня допрашивает.

– Сядь, – с силой усадил Синицкий Дениса Ивановича. – Хреновый ты друг. Как ты мог поверить, что я могу бросить жену и детей, которых я, может, люблю больше себя?

– Но ведь Тося…

– Тося! Она сама не знает, что делает. Она как слепая. Но ты-то мог спросить, в конце концов, взять меня за грудки, потрясти как следует и потребовать: «Ты что делаешь, сукин сын!» Мог или нет? – загремел неожиданно Вячеслав Андреевич и вроде бы хотел сам схватить Дениса Ивановича за грудки и спросить: «Как ты, пропащая душа, мог так подумать обо мне? Отвечай!» Денис Иванович чуточку отодвинулся – Славка какой-то сегодня невменяемый. Но Синицкий сумел подавить гнев, сразу ослабев, провел устало ладонью по глазам и уже тихо, почти просительно спросил:

– Что же мне делать? Посоветуй. У тебя ж ума палата, ты в семейной жизни удачник. Посоветуй.

– Вернись к Тосе.

– Как вернуться? – встрепенулся Вячеслав Андреевич. – Разве я от нее уходил? Я ведь тебе только объяснил. Я на озеро уезжал.

– Ну вас к черту! – рассердился и Денис Иванович. – Ничего я понять не могу и отказываюсь понимать. У меня у самого дома целая драма. Трагедия!

– Ладно, ладно, – примирительно отозвался Синицкий. – Вижу я, какая у тебя трагедия.

– Ничего ты не видишь!

– Расскажи.

Денис Иванович взглянул на друга, с языка готова была сорваться жалоба на свою ненаглядную Шуру. Но в глазах Вячеслава Андреевича он заметил мученическую боль, у рта новые горькие складки и понял, что ссора с Шурой ничего не значит по сравнению с бедой Вячеслава Андреевича.

– Да нет… Ты сам… – пробормотал он.

– Что я тебе скажу? Это же сложно. Нет, я не разлюбил Тосю. И она, по-моему, любит. Только, как бы тебе сказать… Подходящего слова сразу не найдешь. Словом, после рождения Иринки она, кроме детей, ничего не хочет знать. Это какая-то болезненная любовь. Не отдает Витьку в садик – боится, не хочет устроить Иринку в ясли – боится. Слушать не хочет о няньке – боится. Бросила работу. Бросила все, даже книги. Из-за ребятишек боится каждого громкого стука, свежего ветерка. Боится даже тогда, когда я беру Иринку на руки. Ей кажется, будто я могу ненароком раздавить дочку или уронить. Мы не ходим в кино, а что такое театр вообще позабыли. И если я куда ухожу один, она ревнует. Извела своими подозрениями. Я делал все. Говорил по-хорошему. Убеждал. Наконец, пугал, грозился уйти к черту, к дьяволу, к кому угодно. Я измочалил нервы, лишился сна. Думаешь, она стала лучше? Ничуть!

– Врачу бы ее показал.

– Эх, брат Денис! – я пригласил невропатолога. Она выгнала его. Встретила однажды в трамвае меня с лаборанткой нашего завода – и приревновала. Спасенья нет!

Вячеслав Андреевич замолчал, зажал голову руками, уперев локти о колена. Денис Иванович успокоился. Оказывается, ничего страшного не произошло, а это главное. Придет домой, расскажет Шуре, и долгожданный мир в семье наступит снова. А у Вячеслава с Тосей просто блажь и ничего больше. Экая беда – женщина без ума любит своих детей. Да это ж хорошо! Ревнует? Редкая женщина не ревнует! Денис Иванович как можно душевнее сказал:

– Выше голову, друг! Я думал у тебя страшнее, а у тебя пустяк.

– Пустяк? – поднял голову Вячеслав Андреевич. – Ты говоришь, пустяк?

– Ну да! Перемелется – мука будет.

– Погоди, а ты понял ли что-нибудь из того, что я тебе рассказал?

– Чего ж тут не понять? Понял, конечно.

– Все равно говоришь – пустяк?

– Ясное дело!

Вячеслав Андреевич странно взглянул на Дениса Ивановича, поднялся и, кивнув через плечо:

– Прощай, Денис, – зашагал по аллее.

Денис Иванович смотрел на сутулую спину удалявшегося друга, не понимая, почему он обиделся.

– Ну и чудак же Славка!

Домой возвращался успокоенный. Через каких-то десять минут объяснит Шуре все, что узнал от него, и покой снова поселится прочно в его доме. А когда в семье мир и покой, то и жить веселее и солнце тебе улыбается ласковее.

Шура выслушала мужа с обидным равнодушием. И его прорвало:

– Да ведь ничего же не произошло! – закричал он. – Ничего! История выеденного яйца не стоит! Чего ты ее так близко приняла к сердцу?

– Да разве дело в Синицких? – тихо спросила Шура. – В тебе же дело!

– Во мне? – нахмурился Денис Иванович, с трудом соображая, почему жена продолжает сердиться. Кажется, он ничего предосудительного не сделал. Но покоя на сердце уж не было.

ГЛАВНЫЙ

Однажды в редакцию вошел высокий человек лет тридцати в офицерской шинели без погон, с еще неспоротыми голубыми петличками и в шапке-ушанке – дело было глубокой осенью.

Под тяжестью его шагов жалобно поскрипывали половицы – редакция тогда занимала старый домишко. Лицо у пришедшего было не очень примечательным – скуластое, курносое с маленькими синенькими глазками. Волосы и брови напоминали спелую солому.

Он протянул мне через стол широкую мужицкую ладонь и отрекомендовался:

– Ваганов Леонид Сергеевич. Главный агроном райзо. Принес небольшую статейку.

Я взял у него вчетверо сложенный тетрадный лист, предложил Ваганову присесть на старый, еще довоенный, скрипучий стул и принялся читать. Но читать сейчас, при нем, откровенно говоря, мне не хотелось, я скользил глазами по строчкам, написанным четким твердым почерком, не вникая в их смысл. Почему-то чувствовал при нем неловкость, будто не он, а я пришел к нему незвано и не по делу. Наконец, я положил «статейку» на стол, прихлопнул ее ладонью и сказал:

– Хорошо. Опубликуем.

– А я, знаете, до войны работал главным агрономом Есаульской МТС. Тогдашний редактор из меня все жилы вытянул – заставлял писать. Привык, вот и потянуло к вам, – Леонид Сергеевич улыбнулся, и лицо его сделалось вдруг симпатичным, и неловкость у меня как-то само собой исчезла.

И мы разговорились. О том, о сем, дошли и до фронтовых воспоминаний. Тогда эти воспоминания были горячими, они даже незнакомых людей делали своими. Если же вдруг оказывалось, что воевали на одном фронте или служили в одном виде войск, то вроде бы роднились. Леонид Сергеевич оказался парашютистом-десантником, а я тоже был им. Разговоров хватило на весь вечер, мы и потом не раз возвращались к этой теме. Уходя, он спросил:

– Верхом ездить умеешь?

Вот чего не мог, того не мог. Не было случая научиться.

– Жаль. А то мы бы с тобой по району верхом. Лучшего способа не вижу.

В редакцию с тех пор Леонид Сергеевич заходил частенько, неизменно приносил свои «статейки», ругал за агрономические ошибки, которые проскальзывали в газете. Собственно, ругал-то он не меня, а того, в чьей статье обнаруживалась ошибка. Но он ругал так, что рикошетом влетало и редактору, потому что редактор как-никак должен хотя бы элементарно разбираться в этих вопросах сам. Однажды, разохотясь, Леонид Сергеевич даже лекцию прочел по истории земледелия. Глаза он мне открыл тогда на многое.

Но в районном центре Ваганов бывал все-таки редко. Больше мотался по колхозам. Ездил он верхом на кургузой, но удивительно шустрой лошадке какой-то мышиной масти. Позднее лошадка у него что-то обезножела, и Леонид Сергеевич путешествовал пешком. Он неторопкой походкой шагал от деревни к деревне, по пути осматривал поля, беседуя со встречными. Агроному были рады везде, уважали его, советовались с ним.

…Весна в тот год капризничала – то лил дождь, то падал мокрый тяжелый снег, то поднимался несусветный ветер, который пронизывал насквозь. Техника за военные годы сильно поизносилась, а новую и не обещали. Пахали и сеяли на тракторах-колесниках, а на них уже и живого места не оставалось.

Надо бы такой трактор водрузить где-нибудь в поле на видном месте, как памятник: ставят же памятниками танки!

В первых числах мая, наконец, установилась солнечная теплая погода. Выйдешь на улицу и остановишься потрясенный. До чего же хорошо! Небо голубое-голубое и приветливо распахнутое во всю ширь. Воздух чистый, промытый дождями и напитанный терпким духмяным испарением земли. На деревьях трескались почки и крохотные, бледной зелени листочки высунули свои клювики. Молодая трава пробилась на буграх, а тут же рыжела прошлогодняя, пожухлая. Шло вечное и удивительно прекрасное обновление жизни.

Из области жали вовсю – сеять, сеять и сеять. Не терять ни часа, ни минуты.

В один из таких вот горячих деньков поехал я в Заварухино. Там тогда был колхоз «Красная звезда». Прибыл раненько утром и застал в правлении все начальство – и председателя, и бригадиров, и, к моей радости, Леонида Сергеевича. Курили самосад так, словно соревновались, кто больше надымит, даже нельзя было различать лица. Кто-то открыл окно, однако дым будто утрамбовался и никакими ухищрениями его теперь из кабинета не выкуришь.

Я присел рядом с Леонидом Сергеевичем. Прислушался, стараясь сразу же понять, о чем идет разговор. Но он брел, как лошадь без поводьев – неизвестно куда и когда свернет. Помянули какого-то Ваську Мельника, который спьяну забрел к соседке и та его отдубасила. Вспомнили, что на озимых гектара полтора за весну вымокло, следовало бы составить акт и их списать. Что-то нынче скворцы запоздали – может, холодное лето будет?

Председатель молчал, не руководил разговором, наверно, надеялся на главного агронома. Тогда Леонид Сергеевич сказал:

– Братцы, сводка у вас плохая.

Председатель кивнул головой, безропотно соглашаясь:

– Плохая.

Бригадир Иван Заварухин (их полдеревни было Заварухиных), одетый по-зимнему в шапке, усмехнулся в седые усы:

– Что проку в сводке? На нее где сядешь, там и слезешь.

– Нет, все-таки не торопитесь вы сеять, – гнул свое Ваганов, – ох, не торопитесь.

– Да куда же спешить, товарищ агроном? – это спросил кто-то из самого дымного угла.

– Смотрите, здесь редактор. За такие настроения в газете вас пропесочит. Ой, боюсь я за вас.

– Может, за себя, товарищ агроном? – это не унимался тот, в углу.

– И за себя тоже, – согласился Ваганов. – Только ведь наперед вам достанется на орехи, а мне остатки.

– Ты, Сергеич, не сумлевайся, – серьезно сказал Иван Заварухин. – Сеем мы не впервой, ты нас знаешь. Себе мы не враги, землю как-нибудь понимаем, все академии на ней прошли. Видел на бугре засеяли? Поспела земелька, а в березовых колках рановато. Там полетаю много. Верно, председатель?

Тот будто ото сна очнулся, с ходу подтвердил:

– Верна-а.

Вообще председатель здесь лицо безликое. А Заварухин – орешек. До войны сам был председателем. С войны вернулся, хотели избрать на прежний пост, наотрез отказался, остался бригадиром. Говорил, что бригадир ближе к земле, чем председатель. А за войну о земле до слез натосковался.

– Посеем сейчас, – продолжал бригадир, – полетай, чтоб его мыши съели, одолеет, все забьет. Малость подождем, дадим ему проклюнуться, башку начисто свернем и пшеничку посеем. А сводка что? Ею хлеб не вырастишь.

– Америку ты мне не открыл, Иван Захарович…

– Знамо дело – ученый человек.

– Только ведь жмут из области.

– Да, незавидное у тебя положение: сверху жмут, а снизу подпирает. Ничего, ты у нас крепкий мужик, выдюжишь. В случае чего, вези к нам начальство, мы с ним по душам потолкуем.

В тот день мы с Леонидом Сергеевичем обошли почти все поля этого колхоза, чтоб убедиться в правоте слов Заварухина. Потом Ваганов уехал в Бухарино, а я вернулся в редакцию. На другой день вызвал меня к себе секретарь райкома партии Петр Иванович Суров, маленький, энергичный человек. Он разговаривал по телефону с начальником райзо:

– Постой, постой. У тебя Ваганов для чего? Чтоб посевную сдерживать? Смотри! А не оправдывайся. Давай-ка отзывай его и оба ко мне. Сегодня же.

Суров положил трубку и глянул на меня сердито, словно я был виновником отставания на севе. В областной сводке район прочно обжил последнее место. Это грозило большими осложнениями. Суров меня вызвал, чтобы дать нагоняй за то, что газета беззубо критикует тех, кто сдерживает сев. Я, вспомнив разговор в «Красной звезде», попытался было оправдаться. Суров даже глаза округлил от удивления, а поскольку они были у него чуточку раскосые, то получилось смешно.

– Гляди-ко! – нараспев протянул он. – Гляди-ко, мать родная, и ты в теоретики подался! Сколько же у нас теоретиков развелось? Сеять некому.

И жестоко:

– Значит, договорились. Никакой пощады саботажникам. Чтоб линия была!

В те послевоенные годы в страдные дни, в уборку и сев, проводились областные совещания по проводам. Начинались они обычно часов в 10—11 и заканчивались, как правило, поздно ночью. Присутствовали на них члены бюро райкома партии и руководители райисполкома и райзо.

Очередное такое совещание сосновцы ждали с большой тревогой. Район так и остался на последнем месте по севу.

В назначенный час собрались в кабинете у Сурова, в ожидании начала совещания больше молчали, у каждого на душе было неуютно. Из динамика слышался голос настройщика:

– Раз… два… три… Прием…

Наконец, совещание началось. Открыл его первый секретарь обкома партии. Он попросил:

– Вызовите, пожалуйста, Бродокалмак.

Настройщик стал звать этот райцентр.

Раздался глуховатый голос Бродокалмака:

– Мы вас слышим отлично.

– Кто у микрофона?

У телефона был секретарь райкома партии. Он докладывал обстановку на севе. Мы слушали и ждали – после него заставят отчитываться сосновцев. Суров нервничает, курит беспрестанно, то и дело поглядывает на часы. Секретарь обкома не спеша задает вопросы бродокалмаковцам, а нам уже невмоготу ждать. Наконец, с ними разговор закончен. Сейчас спросят сосновцев. Суров торопливо гасит папиросу.

Слышен голос секретаря обкома:

– Вызовите, пожалуйста, Верхнеуральск.

Суров смотрит на часы, опять закуривает. Пожалуй, единственный человек, сохранивший спокойствие, – Леонид Сергеевич Ваганов. Он просматривает газету. Суров зло покосился на него, но ничего не сказал.

Районы вызывались один за другим, а до сосновцев очередь так и не доходила. Напряжение стало спадать, послышались шутки. Видимо, секретарь обкома решил пощадить сосновцев. Скорее всего завтра вызовет к себе и даст нагоняй один на один.

И вот секретарь обкома берет заключительное слово:

– Что ж, товарищи, пора закругляться. Обстановка ясна. Время уже позднее, завтра дел невпроворот и выспаться полагается хорошо. У нас сегодня кое-кто и совсем утомился, сильно ожидаючи своей очереди. Так я говорю, Петр Иванович? Слышишь меня?

Суров не ожидал такого оборота, вроде растерялся и прохрипел в телефонную трубку:

– Слышу, товарищ секретарь обкома.

– Ждал, что тебя вызовут и потребуют отчета?

– Ждал.

– Это хорошо, значит, чувствуешь за собой вину. Нам и без отчета ясно, что сев вы заваливаете. Это у тебя там Ваганов мудрит? Он присутствует на совещании?

– Здесь.

– Передай ему, пожалуйста: голову мылить начнем с него.

Суров уже пришел в себя, почувствовал, что хотя секретарь и говорит сердитые слова, но без зла. И осмелел:

– Разрешите обратиться?

– Что у тебя там?

– Нас нужно выслушать, есть соображения.

– Какие еще соображения? У нас, например, соображение одно – с севом вы безобразно затянули, надо выправлять положение, иначе пеняйте на себя. Ясно?

– Ясно. Однако разрешите высказаться.

– Ну, ну.

– Нельзя делать выводы весной, давайте их будем делать осенью.

– Ничего не скажешь, коротко и ясно. Только осенью, дорогой товарищ Суров, может оказаться поздно, – секретарь обкома неожиданно сделал паузу. Она затянулась, кое-кому показалась зловещей.

– Ладно, Суров, – сказал наконец секретарь обкома. – Пусть будет по-твоему. Попробуем цыплят по осени считать. Но уговор на берегу. Если урожайность в твоем районе будет ниже плановой областной, то приезжайте вместе с Вагановым ко мне без вызова. Вывезет кривая, получите хороший урожай – честь вам и слава, и забудем этот разговор. Ну?

Суров усиленно тер лоб. Да, условия жесткие. А что если получится по худшему варианту? Бросил быстрый взгляд на Ваганова, а тот невозмутимо развел руками: мол, что тут думать? Ясное дело – соглашаться, риску немного, из ста девяносто девять. Я же сегодня утром доказывал вам это.

– Молчишь, Суров, боишься?

– Нет, почему же? – отозвался Петр Иванович. – Вы говорите, что отвечать нам придется вместе с Вагановым?

– Безусловно.

– Вот я с ним и советовался, он тоже лицо заинтересованное.

– Тогда все ясно, – весело заявил секретарь обкома. – Ваганов сказал, что надо рисковать. Вернее, он сказал, что риска тут никакого. Угадал?

– Угадали.

– Будто я не знаю Ваганова. Ну держитесь, герои.

И секретарь обкома закрыл совещание. Домой мы возвращались вместе с Леонидом Сергеевичем. Молчали. Говорить не хотелось. Но перед тем, как проститься, я заметил:

– Все же рискованно. Еще неизвестно, какое будет лето.

– Для кого риск, для кого расчет. Риск для тех, кто смотрит со стороны. Мой риск построен на знаниях, опыте и опирается на чутье Заварухиных. Ну, бывай. Завтра и принесу тебе статейку об уходе за озимыми.

Ту хлебную осень я запомнил на всю жизнь. Она выдалась удивительно солнечной, прямо наудачу. Кто-то говорил, что Сурову и Ваганову повезло. Леонид Сергеевич никак не комментировал это замечание, ему просто было некогда – уборка была напряженной.

Ваганова я не видел много лет. Но каждый раз, когда мне приходится принимать крутые решения, я вспоминаю то совещание, уверенного Ваганова, и мне становится легче делать выбор.