Текст книги "Просто жизнь"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Не прошло и десяти минут, как на столе появилась водка, нарезанная ломтиками сельдь, черный хлеб, квашеная капуста. По всему видно было, что это добро у Семена никогда не переводилось! А по тому, с каким безразличием старуха собрала на стол, обходя Андрея, как неживой предмет, он понял, что гости в этом доме не в диковину.
Семен налил Андрею полстакана, а себе полный, объяснив:
– Нутро, понимаешь, горит. Вчера из командировки притащился, ну и хлебнули с братцами-шоферами. Еле домой добрел, ей-богу. Ты не морщись, пей.
– Я, пожалуй, не буду, – поежился Андрей.
– Брось. Ну, давай за твое здоровье, за мое почтенье.
Семен выпил водку залпом, сморщился, закрыл глаза и крякнул, тряхнув рыжим чубом. А он правду тогда говорил – чуб у него отрос отменный, золотистый, густой.
– Пей, пей! – подбадривал Семен. – Что ты как красная девица!
Андрей прижмурился и пригубил стакан. Во рту все обожгло, сперло дыхание.
– Не дыши! – крикнул Семен.
Как ни противно было, Андрей все-таки выпил до дна.
– Слабоват оказывается.
– Да не пил я никогда.
– Птенец, а я-то думал про тебя лучше.
Захмелел Андрей сразу. Стало приятно и тепло. Постоянная боль в руке утихомирилась. В голове зашумело. Андрей блаженно улыбался, и думалось ему, что Семен распрекрасный товарищ. Хотелось даже поцеловать его или по-дружески потеребить за чудесный чуб. А Семен между тем налил себе еще – также залпом выпил. Копаясь вилкой в капусте, спросил.
– Так ты, стало быть, слесарь?
– Чисто работал! Мастер Иван Митрич, бывало, говорил: ты, Синилов, навроде как профессор своего дела, – похвастался Андрей. – Рука заживет, доктор обещал.
– Но слесарить тебе, конечно, не придется больше?
– Почему? Придется.
– А то бы я тебя на первых порах мог к нам в гараж определить. Начальник у меня – свой человек.
– А что – я пойду! Чего не пойти? Пойду.
– Потом бы к шоферской работе пригляделся, подучился малость – и пошел!
– Учиться – у меня мечта. Читать люблю досмерти. Поверишь ли…
– Обожди, – поморщился Семен. – Не люблю я этого, вот как не люблю, – он провел пальцем по горлу. – Дураки всю жизнь учатся, дураками и помирают. А я жить хочу, я не дурак. Понимаешь – жить на широкую ногу. Меня опять на «Победу» ставили. Дудки! «Буйвол» взял. Милое дело! Был вон нынче в командировке, думаешь, с пустыми руками приехал! Весной на посевную махну, осенью на уборку. Я честно делаю, не думай. Пустой машину не гоняю. Пойдем к нам в гараж. Я тебя научу. Со мной не пропадешь.
– И пойдем! – захлебнулся от нежности Андрей. – Эх, дружище Семен! Человечище ты! – и полез к Колечкину целоваться.
А тот отмахивался, смеясь:
– Брось ты, дуролом! Тысячи нежностей. Баба ты, ей-богу!
…Утром Андрею было мучительно стыдно за свое поведение у Колечкина. Трещала голова, а тело было как после порки. Тетя Нюра качала головой:
– Мыслимое ли дело так себя изводить? Да ты еще больной. Пожалел бы себя.
Андрей отводил глаза в сторону, уши у него пылали от стыда.
– Ты уж, сынок, воздержись, право дело. Я тебе от чистого сердца советую. Не славно это.
Неделю Андрей не выходил из дома. Читал. Потом ходил в больницу. День выдался теплый, таял снег, бежали ручьи, в воздухе висел весенний перезвон. Конец марта. И захотелось Андрею прогуляться по городу, по самому центру, поглазеть на людей, на красивые здания.
Возле гостиницы «Южный Урал» встретил Семена Колечкина в компании приятелей. Семен был основательно выпивши, обрадовался Андрею, познакомил с товарищами и потянул в ресторан. Отнекивался Андрей, сколько мог. Но их было шестеро, а он один. Не устоял.
Компания шумно ввалилась в вестибюль гостиницы, столпились у гардероба. Андрея окликнули. Кто бы? В этом большом многолюдном городе у него знакомых не было. Наверное, показалось. Но его снова позвал знакомый женский голос.
– Что ты не раздеваешься, голова два уха! – накинулся Семен.
Андрей не слушал его, оглянулся. Глазам не поверил своим: у окна стояла Нина Петровна и улыбалась. Не скоро узнаешь, такая нарядная: в зимнем пальто с черным каракулевым воротником, в пуховой шали, в ботах. А глаза прежние – с затаенной печалью, с невысказанными желаниями. Пухлые губы, подбородок с нежной ямочкой. Семен потянул за рукав:
– Кто это?
– Погоди!
– Хороша, ей-богу. Сок с молоком.
– Брось трепаться! – окрысился Андрей.
Колечкин только свистнул от изумления:
– Ого! У тебя и коготки есть!
Синилов шагнул к Нине Петровне. Она весело прищурилась, словно бы прицениваясь: тот это Андрей или другой, можно с ним вести себя так же откровенно и по-дружески, как на Егозе, или нельзя. Заметила на похудевшем лице волнение, прочла в глазах неподдельную радость, потянулась навстречу ему. Встали друг перед другом, улыбаются и молчат. «Похорошела, – думал Андрей, – даже помолодела, морщинки расправились».
– Торопись, Андрей, а то на буксир возьмем! – крикнул Колечкин.
У Синилова потухла улыбка, взбухли желваки.
– Идемте на улицу, – сказал Андрей Нине Петровне. – Эти друзья действуют на нервы. Она повиновалась, спросила:
– Кто они?
– Пятерых вижу впервые, а с одним в больнице лежал. Ну их! Но как вы сюда попали?
Они выбрались на улицу, окунулись в солнечную многоголосую звень и, подхваченные пестрым людским потоком, поплыли, сами не зная куда.
– Дела школьные, главным образом, – ответила Орлова. – Ну, и обещание хотела выполнить – вас повидать. Собралась искать по адресу, а тут такая удача – увидела здесь.
Взгляд у нее открытый, зовущий. Андрей невольно потянулся к Нине Петровне:
– Дайте-ка я возьму вас под руку. Так удобнее.
– Бориска про вас уши прожужжал – дядя Андрей да дядя Андрей. Все посылал к вам. Вот я и собралась. Благо, весенние каникулы. Адрес Бориска раздобыл, бегал к вашему брату.
Дошли до скверика у почтамта. Андрей притомился. И сознаться неудобно, и идти с каждым шагом тяжелее. Тогда пригласил Орлову к себе на квартиру. Она посмотрела на него с благодарностью. Отозвалась.
– Хорошо. Только зайдемте в номер. Я для вас кое-что привезла.
В номере Нина Петровна вытащила из-под кровати «авоську».
– Бориска пристал: увези дяде Андрею варенье да и только, – улыбнулась она. – Вы сядьте, отдохните немного.
Андрей присел на диван, она – рядом. Посмотрела на него с затаенной улыбкой, потупилась и призналась:
– С того лета, когда встретила вас на Егозе, я какой-то иной стала. Будто в моем окошке тоже зажегся свет. Все время думала о вас. Забывала – напоминал Бориска. Чем вы его приворожили?
– Не знаю, – пожал плечом Андрей. Близость женщины волновала его, будоражила. Да, Егоза! Гористые дали, голубые ветры, чудный аромат земляники. Там-то и появилась эта маленькая, милая женщина, как-то вдруг стала близкой. Жалел ее тогда, а вот сейчас убедился: напрасно. Она не нуждалась в жалости. Ее сердце тянулось к нему, трепетно ждало, что его сердце отзовется, подарит ей не только дружбу, но нечто большее… Это он понял и растерялся. Действительно, было в ней что-то глубокое, нерастраченное: это притягивало. Нет, у него есть Дуся. Она ждет, верит… У них много загадано на будущее.
– Пора, – поднялся Андрей, и Нина Петровна молча согласилась. Он боялся взглянуть ей в глаза.
Тете Нюре скромная, разговорчивая Орлова понравилась. Она вскипятила самовар, и все трое не спеша пили чай. Уходя, Нина Петровна попросила Андрея наведаться завтра: попрощаться. После ее ухода тетя Нюра, обычно скупая на похвалы, сказала:
– Видать, славная женщина. Она как, родственница вам?
– Нет, – покраснел Андрей. – Знакомая.
– Душевная, что и говорить.
Ворочался в постели долго – не мог заснуть. Преследовали зовущие, ласковые глаза Нины Петровны. Хотел бежать от них и не мог. Они тревожили сердце.
Назавтра Андрей и сам удивлялся нетерпению, с каким ждал положенного часа, чтоб идти к Орловой. Она встретила радостно, помогла снять пальто.
– До поезда еще два часа, – сказала она. – Успеем наговориться.
Андрей присел на стул, она – на диван, напротив. Подняла глаза на него, и он вздрогнул: эти глаза не давали покоя ночью… Настойчивые, цепкие. Сейчас не выдержал, потупился. Она женским безошибочным чутьем поняла, что добилась своего – смутила его душу. Спросила с надеждой, переходя незаметно на «ты»:
– Обо мне-то думал, Андрюша?
Ответил не сразу, но честно:
– Мало.
Не обиделась. А он почувствовал какую-то скованность, не ведал, как поддержать разговор. Начала сама:
– Всякий человек хочет счастья. Я тоже мечтала о нем. Два раза оно улыбалось мне, и два раза я не сумела уберечь его. Может быть, и не от меня зависело, а все-таки жаль. Ничего, что я откровенничаю?
– Пожалуйста…
– На Егозе поверила в счастье третий раз, хотя и глупо сделала. Ты ведь не давал мне повода надеяться. Но я верила, не знаю почему, но верила, а какой-то внутренний голос убеждал: верь, обязательно верь. Я много раз порывалась в Челябинск, сдерживала себя, а тут решилась. Потревожила тебя.
– Да нет, почему же.
– Ох, если б ты знал, Андрюша, сколько силы порой во мне бродит! Ох, страшно подумать. Любви у меня хватит на две жизни. И хочу любить, любить, всем сердцем, без оглядки, навечно. Счастья хочу и сама могу дать его другому…
Она замолчала, тяжело дыша, зажала виски ладонями. Вздохнула и почти шепотом продолжала:
– Господи, я совсем, совсем не то говорю. Не то… Не слушай меня, Андрюша. Я хотела сказать, что сердце мое разрывается от одиночества. Один сын – и никого больше на всем белом свете. Да вот тебе поверила. Еще там, на Егозе. Ты ведь понял меня, и я жила надеждой. Эта надежда пригнала сюда… Не знаю, что будет, если она рухнет. Прости, Андрюша… Мне надо выговориться…
Она заплакала. Андрей не шелохнулся. Знал: если пожалеет ее, скажет что-нибудь в утешение, то не устоит. Он еще никогда не встречался с такой силой женского обаяния.
Стоило бы ей подняться с дивана, положить ему на голову руку, и он бы пошел за ней на край света. Но она этого не увидела, так сильно была расстроена.
Уже на вокзале, окончательно успокоившись, упрекнула:
– Ты мне так ничего и не сказал.
– Потом, – ответил Андрей. – Ты налетела на меня, как вихрь. Я не успел разобраться в себе. Это ведь так трудно.
Нина Петровна немножечко повеселела: хорошо, что он не оттолкнул ее совсем. Надежда еще не угасла.
Вернулся домой грустный. На столе увидел письмо, вспыхнула радость – от Дуси! И моментально погасла. Ничего-то не знаешь ты, Дуся. До вчерашнего дня все было ясно и просто. А со вчерашнего дня началась смута…
Андрей вздохнул и разорвал конверт. Дуся писала, что живет хорошо, обратно доехала без приключений.
«…Я рада за тебя, Андрюша. Теперь ты скоро поправишься. Ох, как хорошо! И приедешь к нам! Ты ведь обязательно приедешь к нам, Андрюша?
Андрюша, дорогой, у меня к тебе просьба, и ребята все просят. Побывай на заводе. Пишем, пишем им, а они как в рот воды набрали. Была я у них тогда, обещали и опять, наверное, забыли. На целину провожали, кучу с коробом наобещали, клялись и божились, что не забудут, а сами второй год шахматы и литературу выслать не соберутся. Андрюша, это не только моя просьба, это просьба комитета комсомола и считай ее комсомольским поручением. Ты ведь сделаешь, Андрюша, правда?
Ну, поправляйся, милый.
Целую. Твоя Дуся!»
Лег на койку, уткнул лицо в подушку. Так и пролежал до самого вечера и ночь не спал, все думал. Забылся перед самым утром.
7
Больше недели нездоровилось Андрею. Поднялась температура, болела голова. Приходил врач, выписал какие-то порошки и велел воздержаться от прогулок. И просидел Андрей почти полмесяца дома. Тоскливо было. На душе пустота, а в голове одна мысль мрачнее другой.
Тетя Нюра ухаживала за ним, как за сыном. Ночами спала чутко. Чуть застонет Андрей во сне, вскакивала, подходила к нему, поправляла одеяло и вздыхала. Жалела парня, смахивала слезу: трудная жизнь выпала горемыке. Ни материнской, ни отцовской ласки не знал, поднялся на ноги, жить только начал, а тут недуг подкосил. Полгода пролежал в больнице. И гладила тетя Нюра спящего Андрея по жестким волосам, вздыхала втихомолку. Открывал Андрей глаза, она говорила:
– Спи, Андрюша, спи. Это я так… – и уходила.
А весна бушевала за окном. Снег согнало повсюду, бился в стекла упругий южный ветер, стекла тоненько позванивали.
Почувствовав себя лучше, Андрей засобирался на завод. Некстати появился Семен.
– Ты что, Андрей, будто в воду канул? – вместо приветствия спросил он Синилова.
– Болею, – неохотно отозвался Андрей.
– Брось болеть, ей-богу! – Семен подвинул табуретку и сел. – Теплынь такая, а ты болеть. Ну, браток, завтра еду. На посевную! Попрощаться забежал.
– Завидую.
– Завидуй, завидуй! Пойдем пройдемся. Теплынь.
– Нельзя ему, не сманивай, – вмешалась тетя Нюра.
– Мне ведь, тетя Нюра, все равно на завод надо.
– На какой завод?
Андрей назвал и добавил:
– Понятия не имею, где он.
– Чудеса и только! – воскликнул Семен. – Да ведь там наш блаженный Зиновий протирает председательское кресло. Помнишь его?
– Еще бы! – улыбнулся Андрей. – Самый нудный человек.
– Точно!
Хоть и хмурилась тетя Нюра, но Андрей собрался, и они поехали на завод. Добрались туда в середине дня. Бродили по коридору заводоуправления – это был не коридор, а целый лабиринт: то сворачивал налево, то направо, то ответвлялся узеньким рукавчиком, и этот рукавчик упирался прямо в окно. Семен чертыхался. Таблички висели не на всех дверях, и сумрачно было. Наконец догнали сутулого, прихрамывающего человека.
– Милейший! – назвал его ласково Семен. – Не скажешь ли, как найти в этой головоломке комитет комсомола? – «Милейший» оглянулся – и друзья ахнули: сам Зиновий, собственной персоной. Те же, как приклеенные, пшеничные усики, горбатый нос, маленькая лысинка на макушке – все то же, без малейших изменений.
– Здорово, Зиновий! – воскликнул Семен, всплеснув руками, словно собираясь взлететь.
– Зиновий Петрович, – поправил Котов.
– Вот, понимаешь, какое дело, – засмеялся Семен, – Зиновий Петрович! Аллах с тобой, пусть будет так, если тебе нравится. Здорово, что ли!
– Здравствуй, товарищ Клочкин.
– Колечкин.
– Виноват, товарищ Колечкин.
Пожал он руку обоим. Синилову сказал:
– Ты лучше выглядишь, Андрей.
– Правильно, – засмеялся Семен.
– А комитет комсомола налево и сразу первая дверь.
Семен в комитет зайти не пожелал. Подмигнув Андрею, зашагал в ту сторону, в которой скрылся Котов. «Ясно», – улыбнулся Андрей и вошел в комнату. Чем-то давно знакомым, не забытым и милым сердцу пахнуло на него. Видно, во всех комитетах комсомола, в больших и маленьких, незримо живет этот постоянный дух беспокойства и какого-то своеобразного беспорядка. Нет, пожалуй, не беспорядка, а того особого порядка, присущего только этим комнатам, где и народу бывает всех больше, и народу несолидного, с мальчишечьими, озорными ухватками. Здесь можно увидеть всякие спортивные атрибуты: волейбольную сетку на окне, и обшарпанный мяч под столом, и шахматы, и даже боксерские перчатки. На стареньком канцелярском шкафу обязательно пылится если не пионерский барабан, так горн, неведомо как сюда попавший. А в углу, недалеко от развешанных почти на целую стену красивых почетных грамот, немых свидетельниц спортивных и трудовых побед, стоит алое комсомольское знамя с золотистыми кисточками. И с мудрой, добродушной улыбкой наблюдает с портрета Ильич за всем, что здесь творится.
В комнате было трое. Кучерявый парень, с улыбчивым, простодушным лицом, видно, сам секретарь комитета. Перед столом мял в руках кепку парень в клетчатом пиджаке. Пиджак плотно облегал плечи парня, и казалось: шевельни он ими посвободнее – и пиджак пойдет по швам. У стенки сбоку примостилась девушка в синем берете, белокуренькая, какая-то вся миниатюрная, она смотрела то на секретаря, то на парня в клетчатом пиджаке.
В комнате спорили. Когда вошел Синилов, все смолкли. Кучерявый парень взглянул на Андрея, пригласил его сесть, показывая на стул рядом с девушкой, и опять обратился к парню в клетчатом пиджаке:
– Не отказывайся. Это тебе не поможет, Олег.
– Да ты войди в мое положение, – запальчиво возражал Олег. – Не могу я. Не могу, понимаешь. Ты еще скажешь городской «Крокодил» выпускать.
– Потребуется – и будешь городской выпускать. Что ж тут невозможного?
– Не выйдет! – возмутился Олег. – На одного человека навешает всяких поручений, а другим делать нечего.
– Ай, ай, ай, – покачал головой секретарь комитета. – Совсем загоняли малого. Бедный Олег! Слышишь, Машенька. Может, освободим несчастного, а?
Машенька улыбнулась и сказала:
– Зачем? В цехе он вон какую «Колючку» выпускает. Пусть заводской «Крокодил» делает. У него получится.
– Да поймите вы, ребята, – взмолился Олег. – Я ж почти дома не бываю. Днем работаю, вечером в институте. А теперь последние свободные вечера отбираете. Сын у меня, ребята. Не вижу его почти. Можно ли так? Отпусти, Иван.
– Ты хоть бы показал когда сына-то своего, – упрекнул Иван. – Твердишь: сын, сын. Покажи!
– А он уже «папу» говорит и «маму». Честное слово! Забавный такой.
Разговор потек спокойно, речь велась о незнакомых Андрею людях. Он слушал и переживал радостное волнение от того, что попал снова в родную стихию. Пусть эти ребята и незнакомы ему, неважно! Но они были из того великого беспокойного племени, с каким давно Андрей связал свою судьбу. А за этот год оторвался и сейчас особенно больно ощутил, как много-много потерял. Настоящая жизнь шумела в стороне, напоминая лишь горячими сообщениями газет и радио о боевых комсомольских делах.
Между тем парень в клетчатом пиджаке, довольный, что разговор кончился самой близкой ему темой, прочувствованно жал руку Ивану и Машеньке, а потом и Андрею.
– С понедельника начинай, – напомнил ему Иван. Тот вздохнул, качнул головой:
– Придется! – и вышел.
Иван посмотрел на посетителя, и Андрей, волнуясь, сказал:
– Я по поручению комсомольцев. Комсомольцев с целины.
То было волшебное слово – целина. Оно служило своего рода пропуском к сердцам людей. Иван вскочил со стула навстречу Андрею, протягивая ему руку:
– Здравствуйте, товарищ! Что же вы сразу не сказали?
– Да так…
– Вы тоже с целины?
– Не совсем. История тут такая получилась… – смутился Андрей. – Был я там…
– А, – разочарованно произнес Иван, и взгляд его потускнел, насторожился. Андрей коротко рассказал о себе. И взгляд Ивана опять стал доброжелательным, широкая дружеская улыбка окончательно согрела Андрея. Белокурая Машенька поглядывала на него с сочувствием.
Андрей изложил просьбу Дуси. Иван снова уселся на свое место.
– Вообще, конечно, нехорошо получилось, – сознался он. – Только вы, товарищ, немного опоздали. Мы тут недавно собрали металлолом, накупили подарков, сколотили агитбригаду, и дня три назад она выехала в Степной совхоз.
– Тогда порядок! – повеселел Андрей.
– Погоди, нам еще завком обещал, – задумчиво проговорил Иван, поглядывая на девушку. – А что, Машенька, не сходить ли нам с товарищем…
– Синиловым, – подсказал Андрей.
– С товарищем Синиловым к Котову? А? Мы-то ему уже надоели, а новый товарищ, может, и проймет его.
Машенька не возражала, и втроем они направились в завком. В кабинете у Зиновия Андрей прежде всего увидел Семена. Зиновий был чем-то рассержен. «Спорили, конечно», – догадался Андрей.
Иван выступил вперед:
– Вот товарищ с целины…
– С целины, – усмехнулся Зиновий, – больничной только. Ты что, Андрей, сюда мутить людей пришел? – спросил он начальственным тоном. Иван заморгал глазами, уставился на Андрея.
– Встреча состоялась! – засмеялся Семен. – Да они, милый друг, – обратился он к Ивану, – еще в больнице надоели друг другу.
– Это к делу не относится! – насупился Зиновий. – Что хотите от меня?
– Обещанного для целинников, – сказал Иван.
– Я никому ничего не обещал. Это во-первых.
– Но…
– Обещал заместитель, с него и спрашивайте, пусть раскошеливается, если богат. У меня лишних денег нет, ни своих, ни завкомовских. Это во-вторых.
– А как же на других заводах делают? – вмешалась Машенька, сердито насупив брови.
– Это их дело. У меня есть статьи расхода. Мне что утвердили, тем я и распоряжаюсь.
– Правильно, Зиновий! – сказал Колечкин. Котов гневно сверкнул глазами в сторону шофера и металлическим голосом произнес:
– Нету денег.
Иван безнадежно вздохнул: вот всегда так. Он и Машенька собрались уходить. Андрей разозлился. «Не я буду, если не дойму этого бюрократа», – со злостью подумал он и сел возле стола, за которым восседал Зиновий Котов, председатель завкома, бывший сосед по койке.
– Садитесь, ребята, – пригласил всех Андрей. – Закрой, Семен, дверь, чтоб никто сюда не зашел.
– Что ты хочешь делать? – встревожился Котов. – Ты чего распоряжаешься в чужом кабинете?
– Видишь ли, Зиновий… – начал Андрей, чувствуя удивительное спокойствие.
– Петрович, – подсказал Котов.
– Видишь ли в чем дело, Зиновий Петрович, – упрямо повторил Андрей, – выгнать тебя из завкома – у нас нет полномочий. Но совести у тебя, по-моему, немного осталось.
– Браво! – мотнул головой Семен, удобнее усаживаясь на диван. – Браво, Андрей!
– Вот я и думаю проверить, сколько осталось в тебе совести, и воспользоваться этим. Только просьба: ни на смету, ни на инструкции не ссылайся. Не поможет. И еще: если откажешься выполнить обещание…
– Да не давал я его! – взмолился Зиновий.
– Неважно. Заместитель давал – все равно завком, твоя правая рука. Так вот, если откажешься, я отсюда прямым ходом иду в редакцию и расскажу, какой ты есть бюрократ. И не поздоровится. Имей в виду. На всю область осмеют, уж за это я тебе ручаюсь головой.
Сдался, нечем было крыть.
На улице Семен, не скрывая удивления, заявил:
– Ей-богу, ты мне нравишься. Мне такие товарищи нужны. Откуда, скажи на милость, у тебя такая хватка?
– Старинку вспомнил, – улыбнулся Андрей.
…Было это в совхозе месяца два спустя после его создания. Суетни и неразберихи тогда хватало: люди разные, совхоз только начинал жить. Комитет комсомола лишь организовался – ребята еще не привыкли друг к другу. И вот решили на комитете: одно из четырех отделений совхоза сделать целиком молодежным. Директор отмахнулся: некогда, обождите. Побежали к парторгу: он тоже закрутился не меньше директора. Не помог. А тут еще секретарь комитета заболел, грипп свалил. Все заботы легли на Андреевы плечи – был он заместителем секретаря. Дуся губы закусила, словно бы сказать хотела: «Как же так, ребята, неужели отступим от своего?» И сманила Андрея одним планом. Синилов было отбрыкиваться стал, она прищурилась презрительно: «Эх, ты…» Согласился. Пошел к директору, напросился на прием.. Тот принял. А с Андреем прибыли все члены бюро, расселись.
– Ну, что ж, товарищи, – сказал Андрей, волнуясь, – заседание комитета комсомола считаю открытым. На повестке дня один вопрос…
Директор на дыбы поднялся, зашумел, но видит – проиграно его дело. Кричи не кричи, а комсомольцев не переспоришь. Махнул рукой:
– Ладно. Выкладывайте.
Потом жал ребятам руки, благодарил. Чуть позднее на районном партийном активе похвастал: вот, мол, какие у меня комсомольцы. Орлы! С тех пор комитет комсомола Степного считался в районе самым боевым, напористым. После этого случая ребята как-то сблизились между собой, силу свою почувствовали, уверенность обрели.
…Андрей взглянул на Колечкина, хотел было рассказать об этом, но раздумал. Не поймет. О другом бы – о выпивке, например, или о калыме каком-нибудь – иная статья, заинтересовался бы. Вдруг Семен хлопнул себя по лбу, обозвал ослом, вспомнив, что кто-то из друзей приглашал в гости.
– Пойдем, пойдем! – потащил он Андрея. Тот упирался.
– Пойдем, – убеждал Семен. – Мы сегодня должны с тобой по маленькой пропустить. Непременно, на прощанье. Может, последний раз видимся. Завтра я на посевную. Когда вернусь? И ты уедешь скоро. Пойдем, ей-богу!
– Не зови, – отказался Андрей. – Не любитель я по гостям ходить.
– Зря! – обиделся Колечкин. – Зря. Держись за меня – не пропадешь. Я жить умею и тебя научу. Потом спасибо скажешь.
– Ничего, как-нибудь проживу, – улыбнулся Андрей и помахал Колечкину рукой. – Пока!
Хорошо сегодня получилось. Нужное дело сделал, и Иван с Машенькой поверили в него. Знала бы Дуся – одобрила бы. Настроение светлее стало. Скорее бы в строй! Эх, удрать бы к своим ребятам, к Дусе! Да, но он болен, кому он там нужен такой? Дуся молодая, красивая, ей скоро надоест больной. И останется он снова один. Нина Петровна уже крепко обожглась в жизни, ей так хочется верности, она-то будет его ценить. Она ведь так одинока… Так, может, к Нине Петровне? В самом деле? Поступит опять на завод: никто не осудит, что не вернулся на целину. Причина уважительная. С болезнью шутки плохи. Женится на Нине Петровне, она хорошая, домик у нее свой, вот и семья, свой угол, свое счастье. Бориска помехой не станет, скорее наоборот…
8
Тоска. Опускаются руки – ничего не хочется делать. Письмо писать Дусе не стал. И она молчала, – наверно, посевная в разгаре. Надоел хирург, все время вежливо называвший больного тезкой. Раздражать стала тетя Нюра, хотя она по-прежнему была добра. Забросил книги. Крепче цепи держал недуг. Цепь можно перепилить, порвать… А недуг не сбросить с плеч. Хотя лечение подходило к концу, но нескоро еще вернется здоровье, инвалидом еще придется походить. А сердце рвалось куда-то. И частенько Андрей наведывался на вокзал. Будоражили паровозные гудки. Они звали странствовать, звали в город, где прошла ранняя юность, а то к бывшим друзьям – комсомольцам. Гудки приносили привет из далекой целинной земли, от широких степей, где так славно начиналась новая жизнь. Они вызывали яркие воспоминания о голубом озерном крае, где отгорело Андреево детство и где жили дорогие люди. Уносился в мыслях на Егозу, к избушке на курьих ножках, и будто снова горные ветры ласкали разгоряченное лицо, а синие дали лечили от тоски.
Однажды, уже в конце мая, бродил Андрей по привокзальной площади, радуясь бестолковой сутолоке пассажиров. Они, как всегда, куда-то бежали, спешили, толкали друг друга. Этих людей звала дорога, дальний путь. Скоро он позовет и Андрея.
Приметил он вдруг робкую стайку школьников. Жались они к левому крылу здания вокзала. Вот и малыши куда-то едут. Видно, впервые, – вон у них какие любопытные ив то же время немного испуганные лица. Андрей остановился, посмотрел на них с улыбкой. И вдруг один из этой стайки сорвался с места и кинулся навстречу:
– Дядя Андрей! – звонко закричал он. – Дядя Андрей!
Андрей обрадовался: к нему бежал Борис. Вот он ткнулся ему в живот, обхватил Андрея руками и поднял сияющие глаза-смородинки.
– Ты как сюда попал? – улыбнулся Андрей.
– А мы на экскурсию. В Ильменский заповедник.
– Молодец!
– Дядя Андрей, вы когда к нам приедете?
– Скоро.
– Правда?
– Правда.
– Вот хорошо-то! – и Борис, понизив голос до полушепота, сообщил: – А мама вас часто вспоминает.
– Да ну? – смутился Андрей.
– Ага. Она вам столько писем написала, я видел, – штук двадцать.
– Ну, уж и двадцать!
– Честное пионерское! Только она их в комоде спрятала. Я ей говорю, мама, давай на почту отнесу, тебе же некогда. Не дала.
Андрей был тронут бесхитростным рассказом маленького друга. А в это время к ребятам подошла учительница, они засобирались, загалдели.
– Я пойду, дядя Андрей.
– Знаешь, а я тебя, пожалуй, провожу.
– Вот хорошо-то! – подпрыгнул Борис и помчался к своим товарищам.
Проводив Бориса, поехал трамваем домой. Всю дорогу думал о Нине Петровне. Вспомнил, как она уничтожала его пышную бороду. Кругом голубели гористые дали, ветерок шевелил завитки ее каштановых волос. Радостным бесенком крутился Борис.
Как хорошо было тогда – только приятно и никаких сомнений…
Вспомнил, как она приезжала в марте, ее признание – и завихрились мысли, заныло сердце. Хватит! Надо уезжать отсюда, заняться делом. Здоровье улучшилось. Мог сжимать пальцы больной руки в кулак, рука сгибалась в локте. Правда, еще в плече не действовала, но со временем и здесь заживет. Завтра Андрей пойдет к хирургу – пусть направляет на трудовую комиссию.
И через день, тепло попрощавшись с тетей Нюрой, Андрей уехал в Кыштым.
9
Василий обрадовался брату, но, как всегда, был сдержан, лишь скупо спросил о здоровье. Жена, вечная хлопотунья и труженица, забрала у Андрея грязное белье и принялась за стирку. Наконец-то снова в своей семье!
Первые дни осматривался. После почти годового отсутствия как бы снова входил в размеренный, давно установившийся ритм жизни этой большой семьи. Спокойнее стало на душе. Но это спокойствие длилось недолго. Стало тяготить безделье. Василий, приходя с завода, ни минуты не сидел без дела: то он починял обувь, то что-то мастерил в сарайке, стук топора слышался допоздна. А последнее время готовился к сенокосу – направлял косы, починял старые и делал новые грабли.
У Демида во дворе был верстак с тисками и набором слесарного инструмента. Этот верстак они оснащали вместе с Андреем. В свободное время Демид слесарил или уходил в город по своим делам.
Только Андрею нечего было делать. Сначала много читал. Но трудовая атмосфера, царившая в семье, начинала тревожить, хотя сам он ничего делать не мог, да от него этого и не требовали. И Андрей старался меньше бывать дома.
Сходил прежде всего на завод. С радостным волнением заглянул в комитет комсомола, но там шло заседание. В коридоре толпились незнакомые юноши и девушки, переговаривались вполголоса. Как понял Андрей из обрывков разговора, их принимали в комсомол. И надо было видеть возбужденные лица, чтобы понять, каким событием был для них этот день. Казалось, недавно и Андрей вот так же ожидал здесь решения своей судьбы, вот так же, с замирающим сердцем входил в комнату, где заседал комитет, и отвечал на вопросы, краснея и даже заикаясь.
Немало утекло воды с тех пор! Новички не знали Андрея, а он их. Заглянул в комнату, и там никого из знакомых: члены комитета избраны недавно. Сразу стало как-то грустно, и Андрей направился в цех. Больно задела процедура оформления пропуска. Она как бы лишний раз подчеркнула, что человек он для завода чужой. Раньше вахтеры были знакомы, Андрей даже не носил постоянного пропуска – его и так знали.
Цех встретил мощным гулом станков. Когда-то этот гул, этот широкий пролет цеха с высокими окнами, с рядами станков, возле которых стояли люди, – все это в свое время было обычным, повседневным, родным.
Сразу же возле двери справа на карусельном станке работал Андреев одногодок, белобрысый Витька Горелов. Синилов сразу узнал его. Окликнул. Но тот не шелохнулся, наблюдая за движущейся огромной деталью. Витька оглянулся лишь тогда, когда его тронули за плечо. Оглянулся и расплылся в улыбке.
– Андрейка! черт! – крикнул Витька и сжал до боли его левую руку.
