Текст книги "Просто жизнь"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

ПОТРАВА

Пастух Якупов перегонял телок с одного отделения совхоза на другое и допустил потраву вики. К тому же викой объелись три телки и их пришлось зарезать. С Центральной усадьбы срочно прикатил главный зоотехник Чиликин. В конторе отделения Чиликин степенно поздоровался с управляющим и агрономом и, не торопясь, завел разговор о том о сем, но не о том, ради чего приехал. Агроном Иван Георгиевич Лобов поглядывал на маленького, с лицом скопца зоотехника и отлично видел, что тот ждет, чтобы первым о потраве заговорил управляющий. А Степан Андреевич умышленно не делал почина, вот и толкли воду в ступе.

Наконец, разговор допетлял до тупика и Чиликину волей-неволей пришлось начинать о главном первому. И на диво быстро и мирно нашли подходящее решение. Чиликину, Лобову и Якупову поехать на место, определить размеры потравы и составить акт.

Иван Георгиевич поморщился – ехать с Чиликиным… Да еще акт на Якупова писать.

Недели две назад агроном обнаружил возле совхозного сада, там, где пшеничное поле клином выгибает дорогу в колено, небольшой участок потравы, доложил управляющему, а на ту историю окажись рядом Чиликин. И не его это дело встревать в дела агронома, да вот натура такая, не удержался, составил акт. Директор совхоза толком не разобрался и оштрафовал за потраву управляющего и агронома с ним заодно. За халатность. За попустительство, хотя, положа руку на сердце, Лобов и не знал, кто там набезобразничал, а потому и попустительствовать злоумышленнику не мог.

– Слушай, – повернулся Лобов к управляющему, – уволь. Ну пусть Тропин, бригадир, съездит с ним, а? Уволь, Степан Андреевич.

Управляющий понимал, почему агроном просит уволить его от неприятного дела, но никого иного посылать не хотел. Прежде всего потому, что агроном лучше определит размер потравы, а кроме того не позволит Чиликину слишком-то разойтись.

Лобов, тяжело вздохнув, поднялся и, прихрамывая, двинулся к двери. Он в синем плаще, который ему великоват, без кепки – черные густые волосы заметно тронула седина. Сутулился пуще обычного. Следом за ним сорвался со стула Чиликин и на ходу прощально махнул управляющему рукой.

Якупова разыскали возле фермы. Это был высокий мрачный мужчина, обросший полуседой жесткой щетиной. Глаза посажены глубоко, занавешены густыми с рыжинкой бровями, сквозь заросли глаза поблескивают остро и настороженно. Он в сапогах, в поношенной телогрейке, в кепке с поломанным козырьком. Чиликин поздоровался с ним как ни в чем не бывало, будто не акт они едут составлять на пастуха, а по какому-то нейтральному для всех троих делу.

Иван Георгиевич, когда почувствовал в своей руке шершавую натруженную ладонь Якупова, вспомнил, что у того большая семья, только ребятишек шестеро, да жена, да больная старушка-мать, да еще сестренка-инвалид. И снова не по себе стало агроному, он отвел глаза в сторону и боком, неловко полез в машину, а за ним Якупов. Чиликин умостился рядом с шофером, и Лобов, глядя на его маленький морщинистый, без волос затылок, мучился желанием выскочить из машины и бежать куда глаза глядят. Рядом ворочался Якупов – скручивал из махорки цигарку. Закурил, распространяя в кабине вонючий едкий дым. Чиликин небрежно спросил:

– Как же это ты, братец, оплошал?

Якупову вовсе не хотелось отвечать, но молчание затянулось, становилось неловким, а главный совхозный зоотехник ждал, чуть повернув к нему голову, его маленькое, розоватое ушко настороженно застыло.

– Да так, – наконец отозвался Якупов. – Но я-то что?

– В обход надо было гнать, – упрекнул Чиликин. – Торопишься все, Якупов. Поспешил – и весь совхоз насмешил. Нехорошо.

– Мало тут смеха, Геннадий Антонович, – вмешался Лобов. – В обход нельзя было. Там у нас нынче пшеница, хуже было бы.

– Тогда лесом.

– Эко – лесом! – прибодрился Якупов, чувствуя поддержку агронома. – Да разве ж лесом полтораста голов прогнать? Лес-то какой? Осинник стенкой стоит, да березы в болотах. Ле-есом!

– Выходит, ты кругом прав? – у Чиликина снова настороженно застыло ухо.

– Да я что? – неопределенно отозвался Якупов и больше уже не поддерживал разговор, как Чиликин ни старался.

Поле вики вплотную примыкало к березовому лесу и осиннику. Было тихо и солнечно. Бабье лето ткало серебристые паутинки. Ветерок шевелил пожелтевшие кроны берез, и листья неуемно шелестели. Вдруг какой-нибудь листик срывался с ветки и летел к земле, кувыркаясь. В какой-то миг он огненно вспыхивал на солнце, вспыхивал в последней своей удивительной красоте.

А вика зеленеет буйно, лето для нее будто еще не угасло. Посеяли в июне, поздновато, правда, но надеялись, что к заморозкам она созреет на зерно. Однако лето обмануло надежды, было дождливым. Зерна от нее уже не будет, хотя в совхозных отчетах она упрямо проводится как «вика на зерно». Росла густо и плотно, ногу трудно вытащить, если носок попадал в зеленые сплетения. Там, где Якупов прогнал своих телок, вика была потоптана и местами поедена.

Чиликин энергично вымеривал шагами ширину потравы. Якупов, не на шутку обеспокоясь, проговорил:

– Постой, а шаг-то у него… Поди не будет метра-то, Иван Георгиевич? Еще намеряет…

«Намеряет, – про себя согласился Лобов, – и не потому, что шаг у него короткий, это еще полбеды. Он обязательно хочет намерять – вот где беда. По закону-то вроде правильно: совхозу нанесен ущерб, он тем более непоправим, если учесть, что вика посеяна на зерно. Однако Якупову и в самом деле трудно было выбрать иной путь. Залез бы он в пшеницу, разве такой шум подняли бы? Эх, посоветоваться тебе, Якупов, надо было, прежде чем гнать телок наобум». Стоит сейчас сгорбившись, курит беспрестанно, отгоняя едучим дымом комаров, и с беспокойством следит за Чиликиным. А тот прыгает по полю, старается делать шаг пошире, да разве шире-то себя шагнешь? Смешно и грешно.

Но вот Чиликин подошел к ним, вытер платком со лба испарину, сказал:

– Гектара два наберется.

– Завышаешь, – возразил Лобов.

– Какие же два, какие?! – вмешался и Якупов. – Шаги-то у вас какие?

Чиликин зло глянул на обросшее лицо Якупова и повернулся к Лобову:

– По-твоему сколько?

– Гектар или чуть больше.

А самому хотелось сказать: «Слушай, Чиликин, брось ты это, ну, чего ты, как репей, прицепился к человеку? Ясно же, что вика на зерно не пойдет, только на сено. Да когда ее еще скосят? Тут изо всех сил тянемся, чтоб хлеб убрать, видишь, какая нынче тяжелая уборка. И поставь себя на его место, где бы ты этих телок погнал? Где?»

Но Иван Георгиевич промолчал, ему очень не хотелось связываться с Чиликиным.

Акт составили. Иван Георгиевич подписывал его с тяжелым сердцем. Весь остаток дня грызла совесть, ночью никак не мог заснуть. Все вспоминалось, с какой надеждой смотрел на него Якупов, как ловил каждое слово. Если оно было сказано в защиту, воодушевлялся, пререкался с Чиликиным. Но когда слово не обороняло, замыкался в себе, горбился и лез за кисетом. Цигарки крутил с палец толщиной. Шестеро детей. Десять человек семьи!

Нет, нет, с этой жалостью можно далеко зайти. У самого семья немаленькая – пятеро детей. И устал он от всех этих передряг, страшно устал, хватит с него, да и здоровье уже не то.

С войны вернулся без трех ребер. Восемь лет назад попал в автомобильную катастрофу, покалечило ногу. Во время катастрофы погибла жена. И хотя женился второй раз, и жена попалась ласковая и работящая, и от нее растет два пацана, все равно порой подступает такая тоска, что зеленеет в глазах… Разве хватит у него жалости на Якуповых, разве хватит злости на Чиликиных?

Нет, с него достаточно, ему и так жизнь чаще, чем другим, подсовывает всякие невзгоды, не хватало, чтобы он их сам зазывал! Допустил Якупов потраву – пусть отвечает.

На другой день приехал главный агроном производственного управления Макар Иванович Коныгин, здоровенный такой дядя и шумливый в придачу. На лацкане потертого пиджака зеленел институтский значок, прозванный остряками «поплавком». Макар Иванович институт заканчивал заочно, будучи уже в летах, «поплавок» ему был дорог, и он носил его постоянно. Лобова он оглядел строго, свел недовольно у переносья брови:

– Мешки под глазами, и вообще видик…

– Благо у вас бы их не было.

– А что есть? Ладно. Семена засыпал? Не все? Когда же все?

Макар Иванович обстоятельно и придирчиво обследовал семена, а потом раскричался на Лобова, пообещал примерно наказать за нерадивость. Но крик был не злым, просто Макар Иванович хотел показать, что он очень строгий. Да только строгим быть не умел, вот и кричал, и никто на него не обижался, потому что знали, чего стоит этот крик. Не обиделся и Лобов.

А дело было вот в чем. Высевали нынче пшеницу «Саратовская-29». Гектаров на пятьдесят семян не хватило, и Лобов посеял «Весну». И «Весна» дала отменный урожай, оставив далеко позади «Саратовскую». Иван Георгиевич и решил на будущий сев запасти только «Весну». А Коныгин вот против, гремит вовсю:

– Эх, вы, народец! Ни черта не понимаете! «Саратовская» – это же сильная пшеница, вы не умеете ее возделывать, а хаете!

«Чего я с ним буду спорить? – успокоил себя Иван Георгиевич. – Если ему надо, чтоб мы сеяли «Саратовскую», мы ее и посеем. Ему с высоты виднее, а моя колокольня маленькая. Недоставало еще по этому поводу нервы трепать». Лобов тут же приказал вывезти пшеницу сорта «Весна» на хлебоприемный пункт, а сам прикидывал в уме, с какого же массива взять на семена «Саратовскую». Коныгин ласково потрепал Ивана Георгиевича за плечо и сказал:

– Со мной не спорь. Я в этих делах больше академика знаю.

Ивана Георгиевича отвлекли от дум неотложные дела: не клеилась уборка на дальнем поле. Вечером, когда он вернулся в деревню, ошарашили новостью.

Якупов с горя напился до умопомрачения, ходил по деревне и кричал, что в их совхозе правда и не ночевала – нет ее здесь, что зоотехник Генка Чиликин прохвост и вымогатель, а агроном Иван Георгиевич овечка, только и умеет, что блеять. И грозился: мол, пусть только еще раз явится сюда Генка Чиликин! Он ему выдерет ноги с корнем и вместо них поставит спички. Может быть, все и кончилось бы мирно. Накричавшись вволю и потеша свою душеньку, Якупов ушел бы спать. Но надо же было – в деревню приехал Чиликин. Якупов увидел его, когда тот вылезал из машины. Протер глаза, словно бы убеждаясь, что Чиликин ему не привиделся и, издав победный клич:

– А-а! Ты тут! – выломал из забора жердь и понесся на зоотехника. Чиликин оторопел. Ему бы скорее в машину и уехать от греха подальше. А он вместо этого пустился наутек, крича благим матом:

– Дуррак! С ума спятил, что ли?!

Якупов, размахивая жердью, бежал за ним. Маленький Чиликин несся прытко, опасность подгоняла. Далеко оторвался от преследователя. Из конторы выскочил управляющий и побежал наперерез пастуху. Якупов опустил жердь, и она ударила управляющего по плечу. Степан Андреевич охнул и присел, обхватив ушибленное плечо рукой. Якупов сразу отрезвел, кинул на дорогу жердь и зло сплюнул:

– Степан Андреевич, невзначай, видит бог, невзначай… Не тебя хотел…

– Убирайся отсюда! – заорал на него управляющий и медленно пошел к конторе.

А Чиликин бежал без оглядки почти до околицы, там остановился перевести дух и оглянулся. Якупов в это время скреб затылок, затем неожиданно сорвал с себя кепку, шмякнул ее о землю и принялся топтать. Натоптавшись вдоволь, побрел домой, низко наклонив голову. А Чиликин из своего далека погрозил ему кулаком:

– Я тебя упеку, бандюга!!

Вот какая история приключилась в деревне, пока Иван Георгиевич налаживал уборку на дальнем поле. Настроение снова безнадежно испортилось. Якупов – тихоня, это знает каждый, водку пил только по праздникам. И вон какое коленце выкинул тихий Якупов. Эх, неладно все получается. Ну за каким дьяволом надо было затевать эту комедию с актом? Кому это нужно? Ведь потрава-то пустяковая и как в ней винить Якупова? А теперь, если управляющий даст делу ход, то упекут Якупова в тюрьму за хулиганство, а может, что и похлеще припишут, если прокурор окажется таким, как Чиликин. И все из-за того, что ты, Иван Георгиевич, поставил свою подпись под актом. Зачем поставил против своей совести? Управляющий сидел в конторе чернее тучи. На агронома даже не взглянул. Чиликин вскочил со скамейки, подпрыгнул возле Ивана Георгиевича:

– Вот тебе и Якупов! Тихоня, а что отмочил! Едва нас с управляющим не укокошил!

У Лобова чуть с языка не сорвалось: «А тебя стоило бы!» Он прошел мимо Чиликина, будто не видя его, спросил у управляющего:

– Слушай, Степан Андреевич, где у тебя акт?

– У него, – кивнул на Чиликина.

– Дай-ка сюда, – повернулся Лобов к зоотехнику.

– Зачем?

– Надо, если прошу.

Чиликин вытащил из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенную бумажку и отдал агроному. Иван Георгиевич бережно ее развернул, внимательно прочел и осуждающе покачал головой. Потом решительно разорвал бумажку на мелкие клочки, осторожно ссыпал их в мусорную корзину. Чиликина будто стукнуло молнией – он потерял дар речи. Глядел на агронома и не мог ничего сказать. Управляющий недоуменно приподнял пшеничные брови.

– Акт неправильный, – пояснил Иван Георгиевич. – Я еще раз осмотрел место потравы и пришел к выводу, что у Якупова выхода иного не было. Он выбрал наименьшее зло.

Лобов повернулся и пошел к двери, Чиликин, наконец обрел дар речи и подскочил к управляющему:

– Вы были свидетелем, Степан Андреевич. Я этого дела так не оставлю!

– Знаешь что? – поморщился управляющий, гладя ушибленное плечо. – Уезжай-ка ты лучше к себе, ну тебя к шуту.

– Так вас же чуть не угробили…

– Из-за тебя. Ты даже спасибо не сказал. А бегать ты горазд – так рванул от Якупова, на газике не догнать!

– Хор-рошо, – со значением произнес Чиликин, – хор-рошо! Припомним!

И вышел вслед за Лобовым.

Иван Георгиевич торопился на ток. Неужели «Весну» уже успели отправить на хлебоприемный пункт? Не должны еще! Нет, уважаемый Макар Иванович, не быть по-твоему, а быть по-нашему. На будущий год сеять будем нашим сортом, можешь шуметь сколько тебе угодно и стращать меня обкомом и прочим высоким начальством. Нервы, конечно, беречь необходимо, нервные клетки, говорят, не восстанавливаются. Но нельзя юлить перед своей совестью. Заботиться о семье, безусловно, надо, но попускаться своими убеждениями из-за этого, что может быть противнее.

ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ

За окном звенела тишина. Черемуха тянула к окну свои темные ветви. Она цвела.

Никифору Никитичу не спится. Потянулся было к ночному столику, на котором лежали папиросы, но отдернул руку. Жена ругается, не велит курить ночью, да еще в спальне. Спит она. Полную руку откинула, чуть не касается головы его. Дышит ровно, спокойно. Чего ей расстраиваться? Дети большие. Генка в институте. Зимой каждое воскресенье домой ездил, теперь носа не кажет целый месяц. Весна. Влюбился, наверное, варнак. Дочери спят в соседней комнате. Заневестятся скоро: одна в десятом, а младшая в восьмом. Матери хорошие помощницы. А отцу кто помощник? Генка? Нет. Отрезанный ломоть. В политехнический подался, не захотел на агронома учиться, хотя советовал ему Никифор Никитич, втайне надеялся. Но нет, не хлеборобская у него душа.

Вчера Никифора Никитича обидели. И всякие тяжелые думы полезли в голову, спать вот не дают проклятые.

Вчера позвонил из Центральной усадьбы какой-то агроном из производственного управления, фамилию запамятовал. Звонит: мол, я такой-то, предо мной сводка лежит. С севом проса отстаете. Вот уж это чертово просо, почти не приходилось его сеять, а тут план. Но хорошо помнил Никифор Никитич, что просо рано не сеют, пора проса еще не подошла. Он возразил агроному. Тот, похоже, рассердился, а Никифор Никитич про себя подумал, что связываться с начальством ему нет никакого резона. Это последнее дело – с начальством спорить. Заверил, что завтра просо сеять будут.

– Сегодня, – настаивал непреклонно агроном.

– Ну, хорошо, дам команду, – капитулировал Осолодков.

– Вот и прекрасно, – удовлетворенно произнес собеседник и положил трубку. Никифор Никитич позвал своего агронома Игоря Артемьевича, передал ему весь разговор.

– Да это какой-то идиот! – воскликнул Игорь, парень молодой, еще необъезженный. – Нельзя сеять! – горячился он, наступая на управляющего и размахивая руками. – Это же преступление! Кто же звонил?

– Да вот, память, понимаешь. Ишков какой-то, что ли…

– Откуда звонил?

– Из дирекции.

Игорь из кабинета управляющего позвонил главному агроному совхоза. Да разве застанешь его в такую пору – на колесах он, по полям день-деньской мотается. Не ответил и директор.

Порешили так. Сегодня команды давать не будут, а Игорь до завтра все выяснит. Никифор Никитич улыбнулся знающе: попробуй, не посей. Шуму не оберешься…

Игорь ночью укатил на мотоцикле в Центральную усадьбу. Главного поднял с постели. У того, когда услышал в чем дело, от удивления глаза на лоб полезли. Кто же давал такую дурацкую команду? Позвонили на квартиру директору. Нет, никакого указания не было. Директор сказал:

– Вы что ж меня за ненормального считаете?

Игорь вернулся домой, а утром ему позвонил главный.

– Это ты, Игорь?

– Я, – отозвался тот, чувствуя, что главный улыбается.

– Ты передай своему – Петренко звонил.

– Какой Петренко?

– У нас один Петренко.

– Инженер? Так чего он суется не в свое дело?

– Ты погоди шуметь. Спорили они тут…

Словом, Петренко, молодой инженер, и еще несколько таких же, как и он, на днях собрались в МТМ и давай перебирать начальство: кто какой и на что годен. Вспомнили Осолодкова.

– Неплохой мужик. Выпить с ним можно. Да вот грех – высокого начальства боится. На цыпочках ходит.

– Брось, Петренко. Все мы одинаковы. А ты не боишься начальства?

– Я не боюсь, а уважаю. Ясно? Если мне прикажут делать ерунду, я откажусь. А Осолодков не откажется.

– Дурной он разве?

– Зачем дурной? Не посмеет ослушаться.

Так оно и вышло, как предсказывал Петренко. Игорь не хотел рассказывать об этом Никифору Никитичу, но шила в мешке не утаишь. Весь совхоз узнал об этой истории. Осолодков позвонил сгоряча директору, попросил урезонить Петренко: нельзя же так шутить! Директор пообещал, но в голосе его уловил Никифор Никитич некую нетвердость – директор, наверно, смеялся вместе со всеми.

* * *

Ворочается Никифор Никитич с боку на бок, вздыхает, не может никак заснуть. И курить страсть как хочется. Взял со стола часы. Цифры и стрелки светились зеленоватым светом. Четвертый час. Тихонько опустил на коврик ноги, сгреб со стола портсигар, спички и белым привидением выскользнул в другую комнату. Не зажигая огня, натянул брюки, обул сапоги на босу ногу, на плечи, прямо на нижнюю рубашку, накинул телогрейку и вышел на веранду. Распахнул дверь и присел на крыльцо. Утро занималось теплое. Ближе к озеру чернели кусты черемухи и сирени – целые заросли. Воздух свежий, пахучий. Всякая охота курить у Никифора Никитича пропала. Спрятал портсигар в карман телогрейки, пошире открыл глаза. Да, он вообще перестал замечать рассветы, хотя весной и летом всегда поднимался до солнца. Сейчас посмотрел туда, где озеро с небом сомкнулось, и увидел, как там занимается заря. Озеро еще темное, окуталось паром – туманом, и тихое такое, незлобивое. Небо над головой густо-синее, звездное. К горизонту синева делалась жиже и жиже, а у горизонта совсем побледнела. Там только одна крупная зеленоватая звездочка подмигивала Никифору Никитичу. День рождался, новый день! Никифор Никитич с сожалением подумал: сколько он таких вот чудесных рассветов не заметил в жизни. И насторожился тут же, даже дрожь по телу пошла, а сердце от радости заныло, как бывало в молодости – в кущах черемушника щелкнул соловей. Щелкнул и замолк, видимо, вслушиваясь, здорово ли получилось. Да как засвистит – заиграет, у Никифора Никитича дыхание замерло.

Красиво. А раньше? Что Никифор Никитич раньше соловьев не слушал? Или их не было в этих краях? Что вы! Соловьи поют – изнывают от любви каждую весну. Утренняя зорька зажигается над озером каждый день. Но до красоты ли было Никифору Никитичу?

Годы… Мчатся – не остановишь. Вообще-то Никифору Никитичу не так уж много – чуть поболе сорока. Но не в годах дело, а в душевной неурядице. Не первый день она сосет, не вчера появилась.

Года два с небольшим назад появился в кабинете очкастый парень, одетый по-городскому. Поставил на пол чемоданчик и сказал:

– Прибыл, Никифор Никитич!

А у Осолодкова кровь прихлынула к лицу, глаза заслезились: Игорь! Выскочил из-за стола, схватил парня в объятия. Потом усадил на стул и все удивлялся:

– Подумать только, какой ты стал! Мужчина! Спасибо, уважил меня, заехал.

– А я ведь не в гости. У меня направление. Агрономом к вам.

– Постой, постой, – остановился Никифор Никитич. – Так это, выходит, о тебе вчера звонил директор?

– Обо мне.

– Агрономом, говоришь?

– Агрономом. В позапрошлом году институт закончил, на юге области год отработал да вот к вам отпросился.

– Правильно! Правильно сделал, – и потащил Игоря к себе домой: ох и обрадуется же Анюта!

А был-то… Шкет. Пальцы всегда в чернилах, на носу вечные конопушки. Когда же это было?

Кажется, в сорок пятом. Самая тяжелая весна. Был тогда Никифор Никитич председателем колхоза. Прислали из МТС три дряхлых колесника-трактора. Как хочешь, так и сей. Лошадей запряг всех – и мало. Хорошие сроки уходили. А упустишь сроки – одно дело, без урожая останешься, а другое – в райкоме стружку снимут. Собрал стариков посоветоваться. И возникла мысль вручную сеять, хотя бы овес. Пусть на тракторах сеют, на лошадях тоже. А старики выйдут с лукошками. И пошло дело. Ехал мимо председатель райисполкома, увидел стариков с лукошками и в ярость пришел. Хотел прекратить, да только старики отказались ему подчиниться: мол, не ты работу давал, не тебе ее отменять. Осолодкова в ту пору почему-то в колхозе не оказалось. Овес посеяли на сорока гектарах. Вызвали Никифора Никитича в райисполком, и понял он тогда: хана теперь будет. Председатель райисполкома как увидел его, кулаком по столу:

– Хватит, Осолодков! Под суд за вредительство отдам. А ты, прокурор, заводи дело.

А прокурор мрачно пошутил:

– Суши сухари да побольше.

Похоже, действительно, придется сушить. Соловьи и в ту весну тоже звонко пели. И черемуха цвела, и сирень. А Никифор Никитич ничего не слышал и не видел. Руки опустил. Ждал прокурора. А тот не ехал и не ехал. Может, пронесет грозу стороной? У Анюты слезы не просыхают…

Явился все-таки прокурор. На бричке, с хлыстом в руках. Подкатил к правлению, бросил вожжи подвернувшемуся колхознику, а плеть в руках. На крыльце замешкался, покрутил черенком перед глазами и крикнул колхознику:

– Эгей, держи! – кинул ему плеть.

У Никифора Никитича так внутри все и оборвалось. Значит, до тюрьмы не больше двух шагов. Прокурор был высокого роста, белокурый и голубоглазый. Человек как человек – разговорчивый, курящий, улыбчивый. Только должность грозная. Звали Артемом Петровичем. Потолковали с ним мирно о том, о сем, о районном начальстве тоже. Никифор Никитич напрягся, когда начальства коснулись. Не ровен час, бухнешь что-нибудь невпопад. Прокурор круто изменил разговор, когда увидел затруднение Осолодкова. Живо спросил:

– Посмотрим овес?

– Можно. Коня запрячь или пешком пройдемся?

– Далеко?

– Да тут, за околицей.

Тогда после сева дождичек брызнул, потом солнышко погрело. И снова дождь. И старички не подкачали. Ясное дело, не сеялкой сеяли, прямых дорожек дать не могли, но раскидали семена ровно. Овес поднялся – любо-дорого посмотреть. Прокурор не поверил:

– Этот участок или другой?

– Этот.

– Не обманываешь, председатель?

– Зачем? Стариков спросите – они сеяли.

Артем Петрович повернулся к Осолодкову:

– За такие всходы премия тем дедам полагается, постарались. Сухари сушил?

Улыбнулся Никифор Никитич:

– Не успел.

Разволновался, чуть не заплакал от радости – пронесло! Вот бы стыд был, если бы заплакал. Потом Анюта накормила их с прокурором на славу. Расстались друзьями – простецким оказался страшный прокурор. Через неделю Никифор Никитич ездил в райцентр, и Артем Петрович тоже затащил его к себе, отобедали вместе – долг платежом красен. Разговор один – о земле, о хозяйстве. Изнывала в тоске по крестьянскому труду у Артема Петровича душа. Почему в молодости потащило его на юридический, а не сельскохозяйственный?

В тот раз Никифор Никитич увидел и Игоря. Худющий какой-то он был, нескладный, и пальцы в чернилах, и нос в конопушках. Прибежал из школы, портфель за шкаф – от отца подальше. Отца не проведешь. Потребовал дневник. Так и есть – двойка по поведению. С девчонками дрался. Отец покачал головой:

– Эх, ты, герой. Что теперь с тобой делать?

– Наказывай…

– Накажу, не хорохорься. Чего же ты с ними не поделил?

– А чего она в спину тычется?

– Видели вы такого? – обратился Артем Петрович к гостю.

Тот улыбнулся:

– Все они одинаковые. У меня свой такой же.

Потом Игорь часто вспоминался Никифору Никитичу учеником-третьеклашкой. Стоит перед отцом, голову склонил, а сам нет-нет да исподлобья зыркнет на Никифора Никитича озорно так и лукаво. Первое впечатление самое яркое для памяти, самое свежее – оно не исчезает с годами.

Нечаянная дружба с прокурором завязалась крепко. В гости ездили друг к другу семьями. Злые языки трепали: мол, Осолодкову в тюрьму надо было садиться, а он, проныра, дружбу с прокурором завел, тюрьма-то и убежала от него. Великое дело – блат. Особенно с прокурором. Кто-то даже донес об этом областному прокурору, была нервотрепка. Потом Артем Петрович горько шутил.

– Выходит, прокурору и дружить ни с кем нельзя.

В те годы Никифор Никитич старался здорово, все это видели – и райком, и колхозники. Худо-бедно, а колхоз со скрипом, но полез в гору. Конечно, если сравнить с теперешним, то разница будет большая. Но по тем временам колхоз «Красный маяк» был крепче других.

Однажды, в году пятидесятом, урожай выдался – диво одно. Плановая цифра была центнеров двенадцать с гектара. В «Красном маяке» меньше шестнадцати не снимали, а со многих площадей брали и по двадцать, и по двадцать четыре. С хлебопоставками рассчитались просто, сверх плана сдали немало. Счетовод на костяшках, радуясь, подбивал итог – сколько же нынче может пасть на трудодень? Очень уж большая цифра получалась. Но у Никифора Никитича забота: потребуют сверхплановую сдачу. Так оно и получилось. Вызвал его тот самый грозный председатель. Только с той памятной ссоры из-за овса он больше не кричал на Никифора Никитича, по столу кулаком не стучал, разговаривал вежливо. Но в голосе всегда слышалась сталь: мол, говорить-то я говорю вежливо, но ты смекай. Во-первых, такая вежливость не для каждого – цени. Во-вторых, перечить вообще не рекомендую, сам знаешь, чем это кончается.

Так вот, приходит Никифор Никитич к председателю. Тот здоровается с ним по-дружески, улыбается и спрашивает:

– Как дела, Никифор Никитич?

– Спасибо, помаленьку.

– Прибедняешься. Вижу, что прибедняешься. Сколько у тебя нынче на круг выходит?

Никифор Никитич неопределенно пожал плечами, занизил:

– Пудов девяносто.

– Хитришь, Осолодков, насквозь вижу – сто с гаком выходит. Ну, вот что. Пораскинь-ка мозгами, с народом посоветуйся – хлеб нужен, сам понимаешь.

– Так ведь, Василий Васильевич…

– Слушай, Осолодков, агитировать я тебя не стану, учти. Надо сдавать. У нас половина колхозов нынче с плохим урожаем. А ты как скупой рыцарь. Давай, действуй.

Не хотелось Никифору Никитичу домой возвращаться. «С народом посоветуйся, – рассуждал он по дороге горько. – Если буду советоваться, то меня с потрохами съедят. В позапрошлом году по триста граммов на трудодень пало, в прошлом пятьсот. Слезы! Нынче вздохнули вроде, повеселели. И на тебе… Половина колхозов без урожая, а кто же виноват? «Красный маяк?»

Дома поделился думами с Анютой. А та, вместо того, чтобы посоветовать путное, ударилась в слезы:

– Уходи ты с председателя, ради бога. Прилип ты, что ли, к этому месту?

Знал бы, лучше промолчал. Прилип, прилип. Конечно, прилип. За ночь Никифор Никитич выкурил пачку «Беломора», наутро, чуть свет, обежал дома членов правления – советовался. В правлении сказал счетоводу:

– Вот что, Елизарыч, начисляй по килограмму авансом да распорядись выдать в эту же неделю.

– Никифор Никитич, – вытаращил глаза счетовод. – Как бы худо не было.

– Хуже не будет. По закону аванс положен – по закону и даем.

На элеватор снарядил еще четыре машины. Чтоб все видели – сдает хлеб «Красный маяк». И на этом остановился. Ждал в тревоге – вот-вот разразится гроза, потянут Никифора Никитича к ответу, что мало увез на элеватор. Тогда и заблестели в висках первые сединки. Но ничего – миновало.

Вскоре сменилось районное начальство. Председатель райисполкома на повышение пошел – в область отозвали. Никифору Никитичу предложили заведывать орготделом райкома партии. Анюта обрадовалась: она постоянно тряслась за него, пока работал председателем. Трудно угодить начальству, такому, как свирепый предрик. Да и с колхозниками надо ладить. Попробуй поладь, если на трудодни оставались самые крохи.

Никифору Никитичу страсть как не хотелось уезжать из колхоза. Привык к людям, и они к нему. Слава богу, жить научился: и начальство довольно было, и с колхозниками не ругался. Но послушал-таки Анюту. И дети подрастали, учить их надо.

Переехали в райцентр. С Артемом Петровичем теперь встречались чаще, захаживали друг к другу. Игорь к тому времени вытянулся, в шахматы навострился играть. Бывало, только Никифор Никитич появлялся у Весениных, Игорь бросал все свои дела и спрашивал:

– Дядя Никифор, а не проиграть ли мне вам одну партию?

Никифор Никитич понимающе улыбался: проигрывал-то всегда он сам. Мать вмешивалась:

– Полно тебе! Никифору Никитичу не до тебя.

– Отчего ж, одну можно.

Садились, и скоро от Никифора Никитича, как он сам говорил, летели пух и перья.

Однажды Артем Петрович удивил всех. Всех, кроме Игоря. Сын, кажется, с той поры стал отца боготворить.

Дело в том, что решил Артем Петрович бросить прокурорство и податься в колхоз председателем. То было еще время, когда добровольцев навалить на спину нелегкую председательскую ношу не было, а может, были, да мало. Из районного начальства в председатели, скрепя сердце, шли те, кому другого выхода не оставалось. А чтоб по добру-поздорову… В областной прокуратуре на Артема Петровича рассердились за донкихотство. Областной прокурор пообещал навек отлучить его от прокурорского сана. В райкоме партии пожимали плечами: чудачества за Артемом Петровичем водились и раньше. То он в собственном огороде заведет опытную делянку – какой-то новый сорт картофеля выхаживает, агрономам надоедает. Пошлют его уполномоченным в колхоз, а он рядовым колхозником вкалывает, о своих обязанностях уполномоченного забудет. Потом оправдывается: