Текст книги "Оружие для убийцы"

Автор книги: Михаил Герчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Глава 7

Рита возилась на кухне, готовила обед. Сквозь приоткрытую дверь доносился вкусный запах жареных котлет. Шевчук сглотнул слюну, ему захотелось есть, Это был верный знак, что приступ прошел. Потом там что–то с грохотом упало на пол – то ли кастрюлька, то ли сковорода, и Рита жалобно вскрикнула. Хоть бы не ошпарилась, такое с ней уже случалось.

После возвращения Риты из больницы прошло два года. Врачи обещали улучшение, но оно так и не наступило. Еще молодая, совсем недавно полная сил и энергии женщина на глазах превращалась в развалину, жалкую и беспомощную, и видеть это было невыносимо. У нее отнималась правая часть тела, пальцы на руке и ноге еще шевелились, но теряли чувствительность. Речь оставалась замедленной, слова плохо связывались в предложения, иногда Шевчук скорее догадывался, чем понимал, о чем она говорит. Она располнела нездоровой рыхлой полнотой, обрюзгла, перестала следить за собой. Дни напролет лежала в постели или слонялась по квартире, постукивая костылем, в грязном мятом халате, из–под которого виднелся подол ночной сорочки; нечесаная и немытая, с погасшими глазами, погруженная, как в колодец, в свою болезнь и свое отчаяние.

После того как Вероника ушла из дому, Шевчук не раз предлагал Рите подыскать домработницу, хорошо бы приходящую, хоть на несколько часов в день. В магазин сходить, на кухне помочь, квартиру убрать…

– Зачем тебе надрываться? – уговаривал он. – Мы же можем себе это позволить. Да и веселее, будет с кем словом перекинуться. Целые дни одна…

Рита отрицательно качала головой.

– С-спасибо за заботу, но я… Зачем тогда я? Я ведь уже д-давно тебе не жена. Возьмешь д-дом… – она махнула рукой, – а мне куда? На к-кладбище? По–потерпи уж, помру – тогда…

– Не говори глупости, – злился он – Не смей сдаваться. Мы еще повоюем.

– Я уже отвоевалась, В-Володенька, – сдержанно отвечала Рита, и такая безнадежная горечь звучала в ее голосе, что Шевчук угрюмо замолкал.

Постепенно он все больше отдалялся от жены. Ему уже не хотелось, как когда–то, ласкать и целовать ее, носить на руках по комнате, нашептывая всякие глупые слова, от которых у Риты вспыхивали щеки и становилось прерывистым дыхание. Больная женщина, тяжело и неизлечимо больная. Еще вроде бы своя, родная, близкая, знакомая до каждой морщинки в уголках губ, но уже и чужая, посторонняя, ненужная. Поскорей бы она умерла, – все чаще закрадывалась в голову крамольная мысль и уже не пугала своей жестокостью, – сколько же можно мучиться и ей, и нам?! И мысль эта казалась тем более отвратительной и несправедливой, потому что он чувствовал себя виновным в ее болезни. Себя и Веронику.

Шевчук обожал Веронику. Это была не любовь, а именно обожание, слепое и эгоистичное. Если бы это зависело от него, Ника всегда оставалась бы маленькой проказливой девчушкой, капризной и взбалмошенной, и безраздельно принадлежащей ему, отцу. Только он никогда не обижал ее, беспрекословно исполнял все ее желания, терпеливо возился с ней, не спал ночами, сходя с ума от страха, если ей случалось заболеть, – больше никто не был на это способен.

До девятого класса Ника ничем не отличалась от соседских девчушек: обычный длинноногий кузнечик с тонкой шейкой и косой челочкой. Разница заключалась, может быть, лишь в том, что занималась она не в обычной школе, а в хореографическом училище и уже танцевала в нескольких балетных и оперных спектаклях. Когда Шевчук видел ее среди других детей в «Баядерке» или в «Дон Кихоте», у него от счастья и гордости обмирало сердце.

В девятом классе кузнечик–попрыгунчик вдруг превратился в очаровательную девушку с осиной талией, стройной фигуркой и большими, как у матери, искусно подведенными васильковыми глазами. Облегающий свитер дерзко подчеркивал маленькую грудь, а юбочки Ника носила такие коротенькие, что они приводили Шевчука в ужас. Его робкие попытки вмешаться и заставить дочь одеваться поприличнее, закончились полным провалом. Даже Рита его не поддержала: все они теперь такие, ты же не хочешь, чтобы она выглядела огородным пугалом!

Вскоре он понял, что стало причиной этого стремительного расцвета. Однажды, вернувшись, как обычно, домой поздно вечером, Шевчук застал Риту в истерике. Она лежала на кровати, обвязав голову полотенцем и уткнувшись лицом в подушку, и ее плечи вздрагивали от рыдания. В комнате явственно пахло валерьянкой.

Шевчук долго успокаивал жену, пока смог добиться от нее внятного ответа, и этот ответ потряс его:

– Вероника в положении.

– В каком положении? – не понял он. – Что за глупая шутка?

– Это не шутка, Володя. Она беременна.

У него потемнело в глазах. В груди что–то взорвалось и острыми иголками побежало по телу.

– Как это – беременна? Она же еще совсем ребенок!

– Это для нас с тобой она ребенок, – всхлипнула Рита. – А она уже женщина, Володя, понимаешь? Женщина… И она в положении. Восемь недель. Еще чуть–чуть, и уже нельзя будет сделать аборт.

– Но ей же еще нет шестнадцати! – Шевчук схватился за голову, все еще не в силах поверить в услышанное. – Может, это какая–то идиотская ошибка?

– Если бы ошибка… – Рита вытерла заплаканные опухшие глаза. – Если бы это была ошибка… Я утром водила ее к гинекологу, все подтвердилось.

Ломая спички, Шевчук закурил. Дым ожег легкие, сухой кашель перехватил дыхание. Он побагровел, на глазах выступили слезы. Хотелось повалиться на пол и завыть от смертельной тоски. Кто, кто этот подонок, эта мразь… кто сотворил такое с маленькой и глупенькой девочкой?! Найти, схватить за горло и сжимать, сжимать пальцы, пока у него глаза не вылезут из орбит и не вывалится изо рта язык.

Он сел на край кровати и в три затяжки докурил сигарету до фильтра. Вот и случилось! Всю жизнь боялся даже думать об этом, при одной мысли холодел. При мысли о том, что все будет по–людски: замужество, свадьба, цветы, приличный парень из приличной семьи… Конечно, в конце концов он смирился бы с этим, так устроен мир, и не ему, Шевчуку, его переделывать. Но чтобы вот так… по–собачьи… в неполных шестнадцать… Соплячка, в которой он не чаял души, которая была для него воплощением чистоты и невинности… Нет, это было выше его сил.

Из комнаты Вероники доносилось завывание магнитофона. Шевчук рванул ручку. Задвижка с треском отлетела. Вероника сидела перед зеркалом, подкрашивала длинные ресницы. Шевчук выключил орущий магнитофон. Она встала, включила снова.

– Привет, па! Тебе не нравятся «Роллинг Стоунз»?

– К черту «Роллинг Стоунз»! – рявкнул Шевчук. – Это правда? То, что мне рассказала мама?! – Слова «беременна», «беременность» применительно к Нике он просто не мог произнести, они костью застряли у него в горле.

– О чем ты? А-а, понимаю. – Ника лениво потянулась, Шевчуку показалось, что свитер вот–вот лопнет на ее груди. – Па, знаешь, как это называется? С ней пошутили, а она надулась. Смешно, правда? – Вероника погладила свой плоский живот. – Но я ведь еще не надулась? Пока ничего не заметно, правда?

– Сядь! – приказал Шевчук, и было, наверное, в его голосе что–то такое, что Вероника перестала крутиться перед зеркалом и села на краешек кресла. Рожица у нее была невинная, как у младенца, в васильковых глазах сквозили недоумение и обида – сроду на нее отец не кричал, какая муха его укусила?! Но Шевчука больше не могли провести эти невинные лживые глаза, он с трудом сдерживался, чтобы не влепить ей пощечину. – Вот так. А теперь рассказывай.

– О чем рассказывать, па? – улыбнулась Вероника и взмахнула ресницами. – Ты что – уже забыл, как это делается?

Шевчук смешался. Так дерзко она еще никогда с ним не говорила. Наверное, правильно было бы стереть эту наглую, вызывающую улыбку с ее лица кулаком, но он никогда даже не шлепнул ее. Алешу, случалось, награждал затрещиной, а Нику – никогда. Поднять руку на девочку, на женщину – сама мысль об этом ему казалась отвратительной. А ее не бить – ее убить следовало, стерву!

– Не дерзи, хуже будет.

Улыбка медленно сползла с ее лица.

– А что – побьешь? Только попробуй! Я из дому уйду, больше вы меня не увидите. И не рассказывай мне о девичьей чести и прочей бодяге, надоело. Это несчастный случай, понимаешь? Как автомобильная авария. Едешь себе, едешь, а потом раз – и ты в кювете.

– Нельзя ли поконкретней?

– Можно. Если хочешь знать, я стала жертвой отечественной промышленности. – У Шевчука от изумления отвисла челюсть. – Да, да, это вы создали такую идиотскую промышленность, что они ничего толком не умеют сделать – ни приличного магнитофона, ни телевизора, ни даже презервативов. Представляешь, этот тип… он экономил на презервативах. Импортные стоят дороже, ну и… Ну я и залетела.

Потрясенный до глубины души, Шевчук онемел. Его дочь, которая и сейчас еще иногда играла с куклами – вон их сколько на полках, произнесла слово «презервативы» таким же равнодушным тоном, как слова «хлеб», «мама», «молоко»… Он даже представить себе не мог, что скоро оно зазвучит с экранов телевизоров, с газетных полос и рекламных щитов, что его начнут произносить на уроках в начальных классах. Для него оно было запретным, как матерная брань, слышать это слово от девочки было невыносимо. Он схватил Веронику за хрупкие плечи, увидел, как она побледнела и зажмурилась от страха, и разжал руки.

– Кто этот негодяй?

– А вот этого я тебе не скажу. – Вероника одернула рукава свитера. – Хоть на куски режь… Для меня он – никто. Я с ним порвала. Навсегда.

Шевчук бессильно опустился в кресло.

– Что ты думаешь делать? Рожать?

– Па, не дури. Я что – чокнутая? Мама обещала все устроить. Правда, я поздновато спохватилась, мне эта фигня и в голову не приходила, но за деньги можно все сделать. Не бойся, никто ничего не узнает.

– Разве я об этом? – с горечью произнес Шевчук. – Узнают – не узнают… Аборт – это не так просто, как тебе кажется. А вдруг у тебя потом, когда ты вырастешь и выйдешь замуж, больше не будет детей? Об этом ты подумала?

– А на кой они нужны, па? Это вы со мной и Алешкой возитесь, как курица с яйцом, а я … Мою жизнь за меня не проживет никто, ни ты, ни мама, я хочу жить для себя. Много ты видел балерин с детишками? У Галины Улановой они были? Или у Майи Плисецкой? У них вся жизнь – сцена, работа, и у меня будет так. У танцовщиц век короткий: тридцать пять, тридцать семь, и все – аут. Мне еще до этого, конечно, далеко, но все равно… Так что внуков вы с мамой от меня не дождетесь, даже если все пройдет благополучно. И больше со мной такого не случится, обещаю.

– Глупая ты, – вздохнул Шевчук, – и слова твои глупые. Поговорила бы ты сейчас, если бы мы с мамой так думали. Без детей жизнь пуста, как ржище осенью. Ты еще сама не понимаешь, как ты доверчива и беззащитна; любая скотина обидеть может…

Вероника подошла, осторожно провела пальцами по его бородке.

– Плохо ты меня знаешь, папка.

Тогда за большие деньги ей сделали аборт. А уже через три дня Вероника надела дубленку, меховой берет и длинные, выше колен, сапоги, взяла сумку с книгами и тетрадками, с балетными туфельками и спортивным трико, и пошла в свое училище. Милая, длинноногая, с колдовскими васильковыми глазами, ярко накрашенными губами и золотистой челочкой. Такая же, как все ее подружки.

Начался последний учебный год. Уроки, репетиции – Вероника приходила домой к полуночи. Сначала Рита не придавала этому значения: класс выпускной, работы много. Но однажды, уже в октябре ей позвонила Гаевская, репетитор и классный руководитель, и сказала, что Вероника бросила училище.

Рита пришла в ужас. Дочь жила балетом, мечтала о сцене, связывала с нею все свои планы и надежды. Что случилось?

На все расспросы Вероника угрюмо отмалчивалась Струхнула лишь когда Рита пригрозила, что расскажет отцу. Оказывается, она поступила в шоу–балет. Группу организовал ночной клуб ресторана «Вулкан», в ней десять девочек, шестеро из их училища. Конкурс был огромный, отобрали самых лучших. С каждой заключили контракт – зарплата, охрана, транспорт. Как с настоящими артистами.

– Ника, милая, все это хорошо, – выдавила из себя Рита. – Но как же сцена? Неужели нельзя обождать всего один год? Окончить училище, получить диплом, а уже потом решать…

– А зачем он мне – на стенку повесить? А сцена… Видишь ли, мне один человек сказал… Очень важный человек, без него в театре… Он мне прямо сказал: или к нему в постель, или всю жизнь в кордебалете ногами дрыгать. А в постель я не хочу. Старый он, противный… Но его слово – закон. Я уже думала после училища уехать. В Москву, в Питер, в Новосибирск, наконец. Но там таких, как я, пруд пруди. Мамочка, к сожалению, я не Уланова и не Плисецкая, я это давно поняла. Обычная девочка, может, чуть лучше других. Но в искусстве «чуть» – не считается. Я не хочу всю жизнь ждать, пока вы с папой новое платье мне купите или сапоги. Мне сказали про шоу–балет, во втором и третьем турах я даже не участвовала, сразу зачислили.

Вероника замолчала, в глазах у нее стояли злые слезы.

– Не огорчайся, это хорошая работа. Ничего не изменилось. Сейчас в ресторанах больше людей, чем в театрах, и платят куда больше. Если вам с отцом неприятно, я уйду на квартиру. Две наши девочки из–за этого с предками расплевались и ушли на частную, снимают в складчину. И я к ним присоединюсь.

Рита потерла виски, у нее разболелась голова.

– Не знаю, как отец это перенесет. Страшно мне за него. И за тебя страшно.

– А ты не бойся. Я взрослый человек, мама, и могу за себя постоять Я не хочу ни от кого зависеть, даже от вас с папой. Мне представился хороший шанс, и я его не упущу. А еще мне предлагают стать фотомоделью, так, между делом. Там такие бабки платят – с ума сойдешь.

Вечером, за поздним ужином, осторожно подбирая слова, Рита рассказала Шевчуку о новом повороте в жизни дочери. Он угрюмо выслушал ее, отодвинул тарелку.

– Кого мы с тобой вырастили, мать? Шлюху подзаборную, а?

– Неправда, Володя, – резко возразила Рита. – Ты что, ничего не понял? Она и ушла из училища, потому что не захотела становиться шлюхой.

– Разговорчики… Нет, мать. Сейчас такие девочки – ходкий товар. Шоу–балет – одно название. На самом деле это проституция, понимаешь? Я ей все кости переломаю, она у меня потанцует…

– Володя, ради Бога… – взмолилась Рита. – Держи себя в руках, прошу тебя. Она наша дочь, сейчас ей трудно. Мы можем потерять ее, Володя!

– Я уже давно ее потерял, – вздохнул он. – Мы слишком много занимались своими делишками, а она росла на лес глядя. В пятнадцать с половиной – аборт, в шестнадцать с половиной – стриптиз… Лучше бы она умерла маленькой, лучше бы ее дифтерит задушил, чем дожить до такого позора.

– Что ты говоришь! – простонала Рита. – Опомнись, Володя! Разве можно такое о своем ребенке?!

– Это ты во всем виновата, – жестко произнес Шевчук. – Нужно ей было это училище, как рыбе зонтик. Я же говорил: пусть идет в обычную школу. Так ты – нет, загубим талант! Вот и вырастили шлюху. Талантливую…

Пришел Алеша. Открыл дверь на кухню, испуганно спросил:

– Предки, что с вами? Базарите – на первом этаже слышно.

Шевчук не ответил, встал из–за стола, молча прошел в комнату Вероники. Метался там, как зверь в клетке, натыкаясь на стулья. В глаза лезли игрушки, которые он еще вчера, кажется, покупал дочери. Плюшевый медвежонок с оторванным ухом пялился с тахты. Шевчук не выдержал мертвого взгляда стеклянных глаз, схватил медвежонка и зашвырнул за книжные полки.

Как на беду, именно в тот вечер у Вероники была премьера. До одиннадцати девочки танцевали в ресторане, затем перешли в ночной клуб. Им сшили эффектные костюмы, скорее обнажавшие, чем прикрывавшие юные гибкие тела, подвыпившая публика встречала группу одобрительным гоготом и аплодисментами. В четыре утра танцовщиц на машинах развезли по домам.

За это время Шевчук успел довести себя до белого каления, остыть и снова закипеть. Рита с трудом уговорила его принять валокордин и валидол. У нее самой ужасно болела голова, звенело в ушах. Звук был такой, словно топят печь сырыми осиновыми дровами; казалось, что в мозг ввинчиваются маленькие острые сверла. Она туго обвязала голову платком и сразу словно постарела на десяток лет.

Поникшая, осунувшаяся, с набрякшими под глазами мешками, она сидела в кресле, поджав под себя ноги, такая несчастная, что у Шевчука заныло в груди.

Опьяненная шумным успехом, Вероника только в машине вспомнила, что так и не позвонила домой, не предупредила мать о премьере. Мысль о том, что ей придется сейчас выслушать, отравила радостное возбуждение. Она открыла дверь своим ключом и остановилась на пороге – с резко подведенными глазами, пунцовым ртом и серебряными блестками в волосах – не успела снять макияж. В прихожей горел свет. Вероника увидела багровое от ярости лицо отца, за его спиной жалась испуганная, растерянная мать.

– Я не успела предупредить, – пробормотала Вероника, – у нас сегодня была премьера. Я понимаю, вы волновались…

– Волновались?! – Шевчук взмахнул рукой, Рита всей своей тяжестью повисла на ней. Он оттолкнул жену и рванул ворот рубашки. – Это ты называешь «волновались», грязная потаскуха!

Вероника помогла матери встать и спокойно посмотрела ему в лицо.

– Я не потаскуха, – сказала она. – Не смей так говорить, ты… Мама тебе все объяснила, чего ты бесишься?! Я работаю. Эта работа ничуть не хуже твоей или любой другой. Смотри, – она достала из сумочки несколько стодолларовых бумажек, – это моя зарплата.

– Всего–то? Дешево же ты себя ценишь, доченька! Там есть проститутки, которые зарабатывают такие деньги не за месяц – за ночь.

– Я тоже могла бы, – с вызовом ответила Вероника. – Запросто. Мне предлагали, и не раз. Но я не хочу, понимаешь? Мне пока достаточно. Это в три раза больше, чем получают солистки в оперном. Я люблю свою работу и не брошу ее, даже если ты лопнешь от злости. Так что хватит базарить. Завтра я уйду к девочкам на частную квартиру. А сейчас дай пройти, я устала и хочу спать.

Вероника пошла прямо на него, и тогда Шевчук наотмашь, так, что у нее голова дернулась, ударил дочь по щеке.

– Воло… – пронзительно вскрикнула Рита, схватилась за голову и, как подкошенная, рухнула на пол.

Вероника наклонилась над ней, щека у нее пылала.

– Воды! – приказала она. – Чего ты стоишь, как истукан?! Быстрее!

Шевчук, расплескивая, принес чашку воды. Вероника смочила Рите виски, но та не подавала признаков жизни. Она лежала на полу, неловко подвернув под себя правую ногу, и лицо ее медленно белело, словно на нем выступал иней.

– Вызови «скорую». Алеша, помоги! – позвала Вероника брата, который проснулся от шума и, щурясь на свет, ошеломленный, стоял в двери своей комнаты.

К счастью, «скорая» и впрямь приехала скоро. Врач сделал Рите укол, послал санитаров за носилками.

– В больницу. Немедленно.

Глава 8

Шевчук не был бабником. В его бродячей журналистской жизни иногда случались мимолетные романы, но рождало их не чувство, а скука, одиночество гостиничных вечеров; обычно, заканчивались они быстро, не оставляя в его душе никакого следа. «Мужицкая натура, – посмеивался он над собой, – не могу равнодушно пройти мимо того, что плохо лежит.» Однако ни с одной женщиной ему не было так хорошо и легко, как с женой.

Первая любовница и связанное с ней ощущение подлинного чувства, потеснившего его любовь к Рите, появилась у Шевчука незадолго до неприятностей, связанных с Вероникой. Ею оказалась Тамара Мельник. Шевчук положил на нее глаз едва ли не в первый же день, когда Тамара появилась в издательстве. Было ей явно за тридцать, не девочка, широкая в кости, крепко сбитая женщина. Внешность у Тамары была вполне заурядная, красили ее круглое лицо лишь широкие черные брови вразлет, унаследованные, наверное, от матери–хохлушки, и открытая добродушная улыбка. Когда она улыбалась, были видны ее зубы, крупные, красивые, но с желтоватым налетом от никотина – Тамара курила.

Как бы не был занят Шевчук, он всегда выкраивал тридцать–сорок минут, чтобы заскочить к Тамаре, полистать новинки других издательств, поговорить о том, чем сегодня живет книжный рынок, какие складываются цены. Все это можно было узнать из всевозможных бюллетеней и газет, вроде «Книжного бизнеса», но разговоры с ней давали Шевчуку куда больше. Тамара не только знала, что пользуется спросом сейчас, сегодня, она могла подсказать, что будут покупать завтра, а что осядет на складах, помочь установить тираж.

Они стали друзьями; девчонки в отделе встречали Шевчука как родного. Угощали кофе с бутербродами, приглашали на дни рождения, праздники, вечеринки, на которых «обмывались» нечастые премии. Их непременными участниками, кроме Шевчука, стали Гриша Злотник, Саша Трояновский и Борис Ситников, если, конечно, он не рыскал в это время в поисках бумаги и типографских материалов. Вскоре все стали считать Шевчука и Тамару любовниками, а они даже попытки сблизиться не делали.

У Тамары была дочь–первоклассница и муж – учитель химии и биологии. Мужа звали Вадимом Александровичем, иногда по вечерам он приходил в торговый отдел, чтобы вытащить Тамару домой. Вскоре Шевчук с ним познакомился. Вадим был крепким лобастым мужичком, широкоскулым, лысым и тщательно выбритым. Шевчук же носил бородку и усы. Правда, отпустил он их не из пижонства, а по необходимости – каждый день бриться было для него сущей мукой. Угри и прыщи, отравившие ему жизнь в юности, оставили по всему лицу свои отметины: красные пятна, выболевшие, словно от оспы, лунки. Бородка у Шевчука была так себе, жидковатая, ржавая с сединой, зато усы славные – рыжие и прокуренные.

Они понравились друг другу. Вадим достал карманные шахматы. Сыграли две партии, в обоих Шевчука постиг быстрый разгром. Лишь через месяц ему удалось сделать первую ничью, радовался он ей больше, чем Вадим своим победам; шахматист он был сильный, но радости на его лице Шевчук вообще не замечал – спокойная, несколько угрюмая сосредоточенность.