Текст книги "Том 4. Личная жизнь"

Автор книги: Михаил Зощенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

Тогда мы вызвали минометный огонь. И две мины упали прямо в толпу. И тут толпа побежала.

Видим – бегут фрицы, теряя юбки и платки.

И видим – прытче всех бежит пресловутая учительница, раненная в руку. Она падает, подымается и снова бежит, путаясь в своей юбке.

Наконец она сбрасывает с себя то, что ей мешает. И в суконных штанах и в высоких сапогах бежит дальше. И увидев все это, мы подняли такой частый и ураганный огонь, что даже сами удивились.

Мы задали им перцу – и за их нахальство, и за обман, и за то, что они в другой раз и в самом деле гонят перед собой мирных жителей, когда идут в атаку.

9. Сеанс для немцев

Позади наших траншей натянули огромный экран. И объявили – будут показывать немцам кино.

Некоторые из нас выразили сомнение, дескать, немцы сорвут сеанс – откроют огонь и погубят нашу установку.

Которые натягивали экран, говорят:

– А вы взгляните – какой это экран. Это марля. Пускай немцы в нее стреляют – с ней ничего не произойдет, и катастрофы не будет.

Когда еще больше стемнело, начали сеанс.

Сначала показали кинохронику. Немцы вели себя прилично – не стреляли.

А когда начали вертеть комическую «Как фриц корову украл» – немцы стали стрелять.

Только смотрим – действительно, ничего не случается. Пульки проскакивают сквозь марлю, и сеанс продолжается.

Тогда немцы стали стрелять зажигательными пулями. Но и эти пули, видим, никакого вреда не приносят. Ну, кое-где вспыхнет экран и сразу гаснет. Марля.

Но когда стали вертеть карикатуры на их руководителей, тогда гитлеровцы открыли орудийный огонь.

Однако сеанс продолжался. И у всех у нас возникло одно желание – довертеть ленту до конца, не дать немцам сорвать сеанс, чтоб не предоставить им морального перевеса.

И под грохот орудий это было выполнено с превышением, поскольку после ленты показали еще комическую обезьяну, похожую на Геббельса.

10. Уважили

Повели немцы наступление против нас. Шли они не особенно энергично. Припадали к земле. И мы сразу поняли, что они ведут всего лишь разведку.

В общем, они стали откатываться назад. Откатились. И на поле боя остались только убитые, некоторые раненые и те невредимые, которым уж очень не хотелось подниматься с земли под нашим губительным огнем.

И вот стоим у бойниц и наблюдаем за полем боя.

Вдруг видим, из одной воронки выскочил немецкий солдат. Он выскочил всего лишь на секунду. Помахал нам рукой. Показал для чего-то на свою ногу. И снова скрылся в воронке.

Сначала мы даже не поняли, что этому немцу нужно. Но вдруг видим, из воронки торчит его нога. Торчит его нога и немного покачивается, как бы говорит нам – давайте, стреляйте сюда.

Среди нас смех поднялся. Поскольку уж очень откровенное желание у немца.

И вот торчит его нога из воронки, а мы смеемся и вместе с тем соображаем, как нам поступить – уважить ли его просьбу или оставить ее без последствий. С одной стороны, как-то неохота выполнить его просьбу, оказать такую любезность этому арапу, пожелавшему выйти из войны. А с другой стороны, как будто полезно для дела – все-таки еще один гитлеровец будет сброшен со счетов. Да и финансовый урон нанесем фашистской лавочке, поскольку повезут этого пройдоху в тыл, начнут лечить, кормить, тратить на него горючее.

В общем, приходим к мысли – уважить его желание.

Наш снайпер Иван Андреевич Фролов – старший сержант, награжденный орденом Отечественной войны второй степени, говорит нам:

– Попробую, братки, покрепче его зацепить.

И с этими словами он стреляет.

Видим, пуля угодила сверхчувствительно. Нога аж кверху подскочила. И стон раздался.

И после долго никакого шевеления в воронке нельзя было заметить.

Уж не загнулся ли немчик, думаем. Нет, видим, не загнулся. Высовывается он из воронки и нам кулаком грозит. Выражает этим свое неудовольствие, что мы его чувствительно ранили.

Послали мы ему еще несколько добавочных пуль, но он молниеносно скрылся в воронке.

Когда стемнело, двое из нас подошли к воронке, чтоб посмотреть, там ли немец или уполз.

Оказывается, уполз. И никакой благодарственной записки нам не оставил.

11. В гостях у немцев

По немецкой земле мы не шли, а прямо летели, как на крыльях. И хотя фашисты оказывали яростное сопротивление, но мы сбивали их и двигались все глубже и глубже.

И однажды прямо с марша зашли в одну немецкую деревню. Слов нет, чистенько у них, аккуратно. Дома хотя однообразные, но приятные. И садики около них.

Видим, на отлете стоит домик, выкрашенный голубенькой краской. Причем двери открыты. Окна распахнуты. И на одном окне лежит газета и очки. И в садике велосипед стоит.

Из любопытства решили заглянуть в этот домик, решили, так сказать, побывать в гостях у немцев.

Наш сержант крикнул:

– Не входить в сад. И в домик не входить. И велосипед не трогать. Я имею подозрение, что там все минировано. Надо знать немцев.

Среди нас были опытные люди. Они произвели проверку. Мин не оказалось. И даже велосипед был свободен от мин.

Заглянули в комнату. Там стоит накрытый стол. На столе миска с супом. На тарелках закуски. И графинчик с красным вином.

И все так аппетитно выглядит, так заманчиво, что прямо нет сил отказаться за стол сесть.

Сержант кричит:

– Пищу не трогать. Все, вероятно, отравлено ядом. Глядите, как эти подлецы нарочно все выставили, чтоб прельстить наших бойцов.

Один из нас бросил кошке кусок колбасы. Та съела и хоть бы что. Еще просит.

Мимо дома проезжал наш санитарный отряд. Докторша осмотрела пищу и тоже нашла, что отравы нет.

Мы все удивились. Говорим:

– Чем же объяснить такую гуманность со стороны немцев?

Докторша говорит:

– Из этих мест немцы так поспешно удирали, что им было не до отравы.

Наш сержант говорит:

– Этим и только этим можно объяснить, почему в еде нет яда и почему в саду не понатыканы мины. Надо знать немцев.

И действительно, в другой деревне были отравлены даже колодцы.

Дополнения к «Солдатским рассказам»

Федот, да не тот

Летом этого года немцы заняли город С. Многие жители ушли. А некоторые из нас остались.

Сначала мы собирались у товарища Ф., а потом перенесли место явки в лес.

Комендант этого города – немецкий майор, некто Пельц, – с первых же дней войны проявил себя как отъявленный злодей: многих жителей он расстрелял, иных повесил, а многих порол и сажал в тюрьму.

И тогда мы вынесли ему приговор – убрать его с нашего пути.

Стали за ним следить. И вот однажды он вечером шел по улице, мы втолкнули его в подъезд и там ликвидировали.

Взяли у него бумаги. По бумагам видим – не тот: не майор, а полковник, и не Пельц, а еще как-то по-ихнему.

Один из нас, некто Алексей, лично видел коменданта. Он говорит:

– Странно. Очень похож: белобрысый, светлые глаза.

Только против майора этот как будто полней и брюхастей.

Стали мы снова караулить майора. Видим, идет по переулку.

Спрашиваем Алексея:

– Этот? Алексей говорит:

– На этот раз не ошиблись: майор.

Мы закололи майора кинжалом. А на другой день узнаем из приказа, что снова подкололи не того: подкололи сельскохозяйственного офицера, обер-лейтенанта по фамилии Нагель.

Алексей говорит:

– Я не физиономист. Пусть вам кто-нибудь другой указывает. Они мне все на одну морду.

Хотели мы лично увидеть коменданта. Пытались войти в комендатуру, но нам не удалось.

Тогда достали фотокарточку майора. Его портрет. Стали ходить с портретом.

Короче говоря: убрали еще одного. Но и тот был не тот. Четвертого спрашиваем:

– Вы фон Пельц?

Тот говорит:

– Фон Пельц умер в больнице от брюшного тифа вскоре после вступления в должность коменданта.

– Тогда, – говорим, – понятно, почему мы ошибались.

Слабая психика

Спешно отступая, немцы эвакуировали один госпиталь. В госпитале имелось отделение психических больных.

Этих своих психических немцы погрузили в автобус и направили в тыл.

Ночью автобус остановился в деревне Н., чтобы утром следовать дальше.

Психических заперли в сарай. И сарай закрыли на замок.

Однако в темноте и в спешке немцы недосмотрели, в какой сарай они заперли свой груз. Сарай был недостроен: в нем отсутствовала четвертая стена.

Быть может, психические и не удивились этому обстоятельству. Это было, так сказать, на уровне их больной фантазии.

В общем, ночью все психические разбежались.

Встав на рассвете, чтобы следовать дальше, немцы обнаружили пустой сарай.

Началась ловля психических.

Поймав двух или трех больных, немцы, торопясь и паникуя, проследовали дальше.

Остальные психические стали попадаться частям нашей Красной Армии.

Звереныш

Идет наша санитарка по полю. Слышит, стон раздается. Наклоняется к кустам. Видит: немчик лежит. Лет девятнадцать ему, не больше.

Ранен в ногу и в руку. Стонет.

Санитарка наклонилась к нему. Разрезала костюм. Накладывает повязки.

Тот кивает головой: дескать, благодарю.

Санитарка спрашивает:

– Как звать-то тебя? Имя?

Молчит.

С грехом пополам санитарка спрашивает по-немецки.

– Вас, – говорит, – немен зи?

– Роберт, – говорит. Санитарка говорит:

– Эх, Роберт, Роберт! Небось, – говорит, – понимаешь, как вас одурачили – пустили против России драться. Вот и лежишь теперь в кустах с разбитой ногой. Еще скажи спасибо, что я твой стон услышала. А то бы тебя тут вороны склевали.

И вот накладывает она повязки. Заматывает марлю. И вдруг чувствует: что-то кольнуло ее в спину.

Оглядывается – нет никого.

Вдруг видит: немчик держит в левой руке кинжал и вновь замахивается. Значит, один раз не удалось. И вот снова собирается кольнуть. А рука левая. Сам слабый.

Санитарка говорит:

– Ты что же, мерзавец, делаешь?

Молчит. Только губы стиснул.

Портрет

Лагерь был обнесен колючей проволокой. И к этой проволоке нельзя было подходить. Часовые стреляли.

Четыреста человек томились в этом лагере.

Условия жизни были самые ужасные.

Люди лежали прямо на земле и в дождь и в непогоду.

Кормили жутко. Какая-то бурда один раз в день. Кусок сырого хлеба.

Люди медленно умирали. И тогда они стали подходить к проволоке, чтобы их часовые убили.

Сначала часовые стреляли и убили несколько людей. Потом стрелять перестали. Отгоняли от проволоки плетьми и палками.

И вот однажды приходит в лагерь немецкий офицер. Подтянутый. Душистый. Чистенький. С камышовой тросточкой в руках.

Построили людей. И офицер им так сказал:

– Господа, судя по регистрации, среди вас имеются художники. Господа художники, выйдите вперед. Мне надо с вами поговорить.

А в лагере действительно была группа студентов Академии художеств.

Их было одиннадцать человек. Они работали на поле. И попали в окружение.

И вот выходят одиннадцать человек. Все молодые, третьекурсники.

Офицер говорит им:

– Кто из вас, господа, берется выполнить ответственную задачу – написать портрет нашего генерала? Этот портрет мы повесим в штабе по случаю пятидесятилетия со дня рождения нашего высокочтимого начальника.

В ответ было полное молчание. Пожав плечами, офицер сказал:

– Вы меня удивляете, господа. Я же не требую от вас чего-нибудь колоссального. Я требую от вас профессионального умения запечатлеть образ нашего генерала на полотне. Ну!

Один из студентов сказал:

– Среди нас нет портретистов. Мы рисуем вазы, сады, тюльпаны. Изредка домашних животных – кур, петухов, собак. Но портрет, и тем более генерала, нет, это нам не по силам.

Нахмурившись, офицер сказал:

– Вздор, господа. В ваших словах я слышу нежелание, протест. Поверьте, я бы мог приказать, заставить вас. Но я не сделаю этого, ибо нам нужен прекрасный портрет, произведение искусства. Говорят, искусство не любит принуждения. Поэтому я хочу услышать доброе согласие художника, творца. Которому, кстати скажу, будет выдано повышенное питание, плюс денежное вознаграждение, плюс стакан водки в неделю.

Неожиданно из рядов художников вышел Сережа К. Это был молодой студент. Высокий. Бледный. Из всех студентов он наиболее тяжело переносил заключение.

Он вышел вперед, еле передвигая ноги от голода. Он сказал:

– Господин офицер, я берусь написать этот портрет.

Все его товарищи с изумлением на него посмотрели.

И кто-то тихо сказал ему:

– Подлец, где же твоя ненависть к фашистам, о которой ты так много нам говорил?

Сережа тихо ему ответил:

– Я голоден. И, вероятно, скоро умру. И этим я не принесу никому никакой пользы. Так лучше я соглашусь на их требование. И в дальнейшем увижу, что можно будет сделать.

Офицер похвалил Сережу за благоразумие и увел с собой.

Вечером Сережа вернулся в лагерь. Он вернулся сытый, довольный. В руках у него была белая булка. Он хотел поделить эту булку между своими товарищами. Но они не стали кушать эту булку. Они отказались. Они сказали:

– Лучше голод, чем жрать твою булку, которую ты получил благодаря твоему холуйству перед генералом.

На другой день Сережу снова увели в штаб. И снова вечером он вернулся в лагерь.

На этот раз он вернулся сияющий, сытый, немного даже подвыпивший.

И тогда один из студентов, подойдя к Сереже, сказал:

– Нам мерзко на тебя глядеть. Ты морально разложился. Ты продажная шкура. Не протягивай нам больше своей руки – мы ее не будем пожимать.

И на эти слова Сережа ничего не ответил. Он только закрыл свое лицо руками. И отвернулся.

Теперь каждый день Сережу уводили в штаб. Он там писал портрет генерала. И генерал был так доволен его работой, что велел перевести Сережу из лагеря в избу. И приказал выдавать ему из еды все, что он пожелает. Этим он хотел улучшить качество портрета.

В короткое время Сережа отъелся. Поздоровел, окреп. И это пошло на пользу его дарованию. Он теперь с огромной силой писал портрет генерала. И все немцы изумлялись его таланту. И даже однажды, собравшись около его портрета, они аплодировали художнику, говоря, что на портрете генерал буквально как живой.

На последнем сеансе, когда оставалось дорисовать какие-то незначительные детали, Сережа убил генерала.

Он убил его, когда тот, позируя, сидел, развалившись в кресле.

Он убил его осколком бомбы, который лежал на письменном столе – в знак чудесного спасения генерала от смертельной опасности.

После этого Сережа незаметно вышел из штаба. Его никто не задержал. Его тут все знали.

Сережа скрылся в лесу и вскоре примкнул к партизанскому отряду.

Он и до сих пор среди партизан. И говорят, что своими смелыми операциями он буквально наводит ужас на немцев.

Уцелел

Перед нами пленный немецкий солдат Петер Иергенс.

Это человек небольшого роста, рыжеватый, обросший щетиной. Глаза у него бегают, как у пойманной крысы.

Этот неприятный субъект находится в каком-то постоянном движении – он вертится на стуле, вздрагивает, судорожно сжимает свои руки. И поминутно вытягивает свою шею, прислушиваясь к малейшему шуму.

– Вероятно, вы по тотальной мобилизации? – спрашиваем мы немца.

– О, нет, – говорит он. – Я есть доброволец.

Почти подскочив на стуле, немец живо добавляет:

– Но только не думайте, что я пошел добровольцем из желания воевать. Тем более с русскими. Война – это занятие не для меня.

– Отчего же?

Потупив глаза, немец говорит:

– Я есть нездоровый человек, психически больной.

Мы охотно верим этому немцу. Но он говорит:

– Я вижу, вы не доверяете моим словам. А я есть на самом деле душевнобольной. Я пять лет находился в психиатрической лечебнице. В Кельне.

– И вас взяли в армию?

– Я пошел добровольно.

– Зачем же вы сменили больничную койку на окопы?

Снова потупив свои очи, немец говорит:

– Хотелось сохранить свою жизнь. Остаться в живых.

– Но ведь в больнице легче остаться в живых, чем на фронте?

– О нет, не скажите, – говорит немец. – Ведь у нас… душевнобольные… подлежат…

Оглядевшись по сторонам, немец тихо говорит:

– Когда я находился в клинике, к нам приехал уполномоченный из Берлина. Нас, всех больных, построили в саду. И тогда уполномоченный нам сказал: «Кто из вас желает пойти на фронт – выступите вперед на два шага». Тут выступил вперед только один больной, который думал, что речь идет о добавочной порции к обеду. Уполномоченный похвалил его. А остальным сказал: «Я не буду вам много говорить, поскольку у вас, так сказать, "сквозняк на чердаке", но одну основную мысль вы должны понять. Вы есть лишний, ненужный балласт, отягчающий государство. Не цепляйтесь за свою жизнь. Идите сражаться за величие Германии».

– Что же ему ответили больные?

– Они закричали: «Хайль, Гитлер», но не выразили желания идти на фронт. Однако нам вскоре стало известно, что нас будут уничтожать, как людей, требующих за собой ухода, питания, медицинских пособий и больничного персонала, столь нужного в дни войны.

– Что значит уничтожать?

– Ну, усыплять подкожным впрыскиванием морфия.

Мы недоверчиво взглянули на пленного немца. Тот сказал:

– Нет, вы не смотрите, что я душевнобольной. В данном случае я рассуждаю совершенно здраво и отдаю себе полный отчет в словах. У нас уничтожают душевнобольных, которых нельзя вылечить. Но тогда мы, больные, еще не знали об этом. А когда узнали – стали уходить из клиники.

– И тогда вы пошли в армию?

– О, нет. Я год пробыл дома. Но потом стало известно, что душевнобольных регистрируют по всем домам, увозят их, и они не возвращаются. И тогда я, посоветовавшись со своими родными, пошел в штаб и сказал им о своем желании воевать.

– Что же вам ответили в штабе?

– Они похвалили меня за благоразумие и сказали: «Душевнобольные неплохо воюют. И даже они иной раз способны на то, на что нормального не уговорить».

Молитвенно сложив свои руки, немец тихо сказал:

– На фронте мои надежды оправдались. Я попал в плен. И благодаря этому окончательно уцелел.

В подвале

Вот какую историю рассказала мне А. Фролова – жительница деревни Малая Макеевка.

Сижу, говорит, в избе. Одна-одинешенька. Сынок в Красной армии. Дочка в Москве. В Педагогическом институте.

Она не вернулась домой, поскольку фронт приближался к нашей деревне.

И вот, говорит, сижу у оконца. И страшусь на улицу взглянуть. Кругом пальба. Выстрелы. И на небе полыхает зарево.

Вдруг слышу – стучат в сенях. Думаю: «Пришли, проклятые». Открываю дверь. Нет, вижу, это не немцы. Стоит передо мной какой-то наш молоденький командир. Весь он в крови. Опирается на палку. Торопливо говорит мне: «Уже немцы входят в ваше село. Скройте меня, мамаша. Я дюже ранен. Не в состоянии дальше идти».

Я забегала по избе, засуетилась. А он говорит: «Схороните меня в подвале».

И тогда я схватилась за железное кольцо на полу, подняла половицы и помогла ему спуститься вниз. И подала ему ведро воды и чистую простыню, чтоб он перевязался.

И только я успела это сделать, вбегают немецкие солдаты. Я говорю им: «Живу одна-одинешенька. Нет у меня никого и ничего. И оружия не имею».

Они немного пошуровали в моих вещах, взяли отрез мануфактуры и ушли.

На рассвете я спустилась в подвал узнать о самочувствии моего больного. Вижу, он страдает. Жар во всем теле. Но бодрится. Говорит мне: «Вот залечу свои раны, выйду на волю и пробьюсь к своим».

Он два месяца лежал и был шутливо настроен. Но однажды он сказал мне: «Представьте себе, какая неприятность, – не могу на свою ногу опереться – испытываю адскую боль. Сдается мне, что кости у меня неправильно срослись. И если это так, то придется мне, мамаша, лежать в вашем подземном госпитале до прихода наших».

Я говорю: «Сынок, а вдруг да наши не скоро придут или вовсе не придут. Ведь, гляди, какую немцы агитацию и пропаганду развели – будто им весь мир принадлежит и в том числе Россия».

Он говорит: «Ну, это они, собаки, перехватили через край. Наши непременно вернутся. И такой вопрос не стоит в моей голове. Но вот если наши не в скором времени вернутся, допустим через полгода, вот тогда, мамаша, придется терпеливо ждать».

Но он не полгода и не год пробыл в моем подземелье. Он пробыл с лишком два года. И даже нелегко себе представить, как он там пробыл. Он терпел невозможные лишения. Он холодал и голодал. И солнца два года не видел. И не видел людей, кроме меня. Только лишь мыши к нему забегали. Да еще однажды заглянул немецкий солдат. Но он там ничего не увидел в этом полумраке и поспешил удалиться.

Но жалоб мой Василий не имел. Он только всякий раз говорил: «Ну, теперь недолго ждать, скоро придут…»

В начале третьего года я с плачем спустилась в подвал и сказала Василию: «Пришла беда, сынок. Уже всю молодежь немцы перехватали и отвезли в свою Германию. Теперь они хватают каждого, сажают на машину и увозят». И Василий обрадовался, когда это услышал, и так мне сказал: «Это хороший признак, мамаша. Значит они не чувствуют себя как дома. И значит не за горами тот день, когда придут наши».

Я говорю: «Но ведь ты как муха помрешь тут в подвале, если меня не будет».

Он говорит: «А вы подкиньте мне сюда немного продовольствия. Что касается воды, то воды у меня вдоволь».

Я принесла ему мешок гороху. Немного соли. И немного сухарей. И попрощалась с ним. И он на прощанье мне сказал: «Мама, вы не поезжайте к немцам на каторгу. Вы лучше уйдите в лес и примкните к партизанам».

И я так и сделала. Ночью я миновала немецкие посты и ушла в лес. И там среди партизан я пробыла полгода вплоть до прихода Красной армии. И в тот же день, когда пришли наши бойцы, я поспешила в свое село.

И вот я увидела мой дом. Он стоял нетронутый. И только дверь была раскрыта настежь.

И я не помнила себя, как вбежала по ступенькам. И крикнула: «Вася, здесь ли ты?» И в ответ я услышала голос: «Здесь, мама. Зачем вы так кричите. Ведь они услышат». И тогда я еще громче закричала: «Или ты не знаешь, что случилось? Ведь их же нету. Наши здесь».

И я бросилась в подвал. Схватила его на руки. А он был совсем белый, как бумага. И легонький, как перышко.

И я вынесла его наверх. Поставила на ноги. Но он упал. И потерял сознание. И тогда я вынесла его на улицу. И положила на матрац.

И вдруг я вижу, идут наши войска. Я подбегаю к командиру и прошу его дать полкового врача. И тот осмотрел моего Василия и приказал везти его в госпиталь. И при этом он так сказал своему командиру: «С точки зрения медицины – это удивительно, как он выжил. Наверно он не терял надежды, и это было причиной его выздоровления».

И командир так ему ответил: «Я, говорит, тоже заметил, что те, которые не имеют надежды и ни во что не верят, – погибают как мухи от самых малых ран. А те, у которых сердце наполнено любовью и надеждой, выживают. И они бывают счастливы как в общественной, так и в личной жизни».