Текст книги "Том 4. Личная жизнь"
Автор книги: Михаил Зощенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
Рядом стоявший муж, стареющий и весьма полный кособокий человек, с инженерским значком на лацкане пиджака, с недоумением посмотрел, что случилось.
И вдруг, всплеснув руками, он воскликнул:
– Боже мой! Муза! Да ведь это Александр Семенович – наш дорогой друг из Винницы!
Саша Ф. подошел к ним, и они стали пожимать друг другу руки, расспрашивая, волнуясь и смеясь от нахлынувших воспоминаний двадцатилетней давности.
– Александр Семенович, – сказал муж, – куда же вы, голубчик, тогда бесследно исчезли?.. Ну, правда, я вас немного ревновал, но мы с Музой очень огорчились вашему отъезду.
Муза, улыбаясь, сказала:
– В самом деле, Саша, куда вы тогда делись?
Александр Семенович стоял растерянный, не зная, что сказать и что подумать.
Муж продолжал, улыбаясь:
– Да, я помню, много вы хлопот доставили нам своим отъездом. Помню, Муза три месяца меня пилила, зачем я так резко отказал вам от дома… Поверите ли, дело прошлое, но Муза плакала, и мы с ней заходили к вашей маме – расспрашивали ее о вас… Что с вами тогда стряслось?
Муза, улыбаясь, сказала:
– Это было, правда, нехорошо, Саша, что вы, не попрощавшись, уехали… Хоть бы написали письмо.
Саша растерянно бормотал:
– Боже мой… Как же так… Я писал… я не знаю… я думал, что…
Муж, громко смеясь, сказал:
– Да, черт возьми, я ревновал вас. Но теперь, Александр Семенович, я бы вам и сам сказал: поухаживайте, милый друг, за моей женкой.
Они втроем стали смеяться, иронизируя над своей полнотой, седеющими волосами и поблекшими чувствами. Вдруг муж сказал:
– Друзья, постойте минутку – пришли центральные газеты, и я боюсь прозевать…
Они остались вдвоем. Она сказала, улыбнувшись:
– Да, Саша, это было нехорошо с вашей стороны…
Саша, волнуясь и не понимая, сказал:
– Но ведь я думал, что муж все узнал… Я не хотел вам доставлять лишних страданий… Поверьте, я вас так любил…
Она вдруг сердечно и от души рассмеялась. Она так засмеялась, что он не знал, что подумать.
– Что вы смеетесь? – грубо спросил он.
Она сквозь смех еле могла сказать:
– Слушайте… Ведь тогда… помните… ну, в тот день, когда вы были у меня… Ведь это был не муж…
– Как не муж?! – спросил Саша, ужасаясь.
– Ну да, – сказала она, смеясь, – это была телеграмма. Муж прислал мне телеграмму, что он задержался.
– Но ваша дочка…
– Девочка ошиблась… Она на каждый звонок кричала: папа приехал… Я, как сумасшедшая, кричала вам из окна, чтоб вы вернулись… Но вы… соскочили со своего дерева… и сразу исчезли…
Она, сдерживаясь и кусая губы, смеялась. Ее подбородок дрожал, и плечи тряслись от хохота.
– Но как же так? – бормотал он. – Я думал… Фуражка, воротничок, которые я оставил…
Она, было перестав смеяться, снова захохотала так, что он подумал, что с ней истерика. Она сквозь смех еле могла сказать:
– Как же вы, Саша, уехали в Москву-то… без фуражки? Вы бы хоть зашли за фуражкой…
Он, сам не зная, что говорит, сказал:
– А куда же вы дели мой воротничок и фуражку?
– Ну, не помню, голубчик, – сказала она, – кажется, спрятала и сохранила на память.
Он хотел выдавить на своем лице улыбку, но не мог и стоял, смертельно бледный, дрожа от волнения.
Она вдруг, увидев его в таком состоянии, перестала смеяться. Она сказала:
– Простите, Саша, что я так смеюсь… Я вас очень любила…
Он взял ее руку и стал целовать, бормоча:
– Боже мой… Ну, как же так?.. Какая комедия жизни… Я вас тоже любил. И так ждал…
Тень прошла по ее лицу, и губы ее дрогнули, но она, отдернув руку, сказала:
– Муж идет, после поговорим…
Муж подошел к ним, на ходу разворачивая газету. Саша, взглянув на часы, пробормотал:
– Ого, уже три. Ведь через сорок минут отходит мой поезд.
Они стали жалеть, что он уезжает. Они хотели, чтоб он зашел к ним – сыграть в преферанс. Как, право, жаль, что они встретились только сегодня.
Саша поспешно стал прощаться с ними и, бледный и растерянный, пошел в свой санаторий.
Через полчаса он, по-прежнему взволнованный и потрясенный, сидел в вагоне.
И когда поезд тронулся, Саша распаковал чемодан, нашел карточку Музы. Он долго всматривался в дорогие черты и бормотал:
– Ну, как же так?.. Ну, как же это могло случиться?..
Вдруг снова он ощутил в своем сердце любовь, но не к этой прежней, тоненькой красавице, а к той женщине, которую он сейчас оставил в нарзанной галерее.
Ее смех смутил его. А то он сказал бы ей больше о своем чувстве, о том, что все эти годы он помнил и любил ее.
Он вдруг подумал, что он сейчас может сойти на станции и вернуться в Кисловодск.
В это время поезд остановился в Ессентуках. Саша стал судорожно упаковывать свои вещи, чтоб сойти тут. Но поезд вскоре тронулся, и Саша остался. Он подошел к открытому окну, бормоча:
– Как глупо все, ах, как все глупо…
Потом вдруг сердце у него упало, когда он подумал, что ведь он даже и не знает, где и в каком городе они живут. В своем волнении, в своем поспешном прощании он даже не спросил ее об этом.
И тут он снова, как и когда-то в Киеве, понял, что он потерял ее. И теперь уж, наверно, навсегда.
Слезы показались на его глазах. Он снова метнулся к своим чемоданам, чтобы выйти в Пятигорске. И, подойдя к окну, сказал:
– Как глупо все… Какая комедия жизни… Вот она, старость и увядание…
В Минеральных Водах он опять хотел было вернуться в Кисловодск, но носильщик, схватив его вещи, сказал:
– Поспешайте, гражданин. Московский поезд сейчас отходит.
И он покорно последовал за носильщиком.
Но в поезде он успокоился, сказав себе, что он напечатает объявление в центральной газете с просьбой к Музе отозваться и написать ему.
Эту историю Александр Семенович рассказал мне в сентябре тридцать шестого года. Сейчас начало нового года, но этого объявления я в газетах так и не видел.
Тишина
1
Лет, может быть, семь или восемь назад я жил в Ялте, в маленьком частном пансионе на Садовой улице.
В то время, наряду с государственными домами отдыха и санаториями, в Крыму процветали крошечные частные пансиончики на десять-двенадцать персон.
В этих пансиончиках приезжим предлагали особый семейный уют, дворянскую обстановку, домашние обеды и избранное общество людей, попавших сюда по рекомендации.
Наш пансиончик, имевший название «Тишина», содержали две старушки, две бывшие светские барыни.
Кое-как выбравшись из-под обломков рухнувшей империи, эти старушки сохранили все же свой внешний лоск, французскую речь, золотые лорнетки и жеманные, немного комические манеры.
И, пройдя сквозь революцию, они сумели сохранить свой собственный домик в Ялте, солидную обстановку и кой-какое серебро, которое теперь торжественно подавалось к столу пансионерам.
Это были две барыни, две, так сказать, полномочные представительницы старого, погибшего мира, старой, дореволюционной России.
Одна старушка, более престарелая, безучастно относилась к своему пансиону. Она целые дни проводила в саду, сидя в полузакрытой плетеной кабинке, защищавшей ее от ветра и солнца. Она целые дни неподвижно сидела с книгой на коленях, устремив куда-то свой туманный взор.
Это была подлинная картина – «Вся в прошлом».
Другая старушка, напротив того, отличалась неукротимой энергией и смелостью духа. Она одна «заворачивала» всем пансионом, смотрела за хозяйством, производила расчеты и поддерживала порядок. Она выходила к столу, как хозяйка дома выходит к своим гостям, а не как владелица пансиона, которой платят деньги.
Всякий разговор о деньгах она считала неприличным, и когда ей платили – она жеманилась и конфузилась, говоря: «Ну, зачем это… Можно ведь потом». Впрочем, это ей не помешало однажды дойти до скандала с визгом, когда одна из пансионерок не смогла ей вовремя заплатить. Такая жеманность была, попросту, ее манерой, дворянской маской и некоторой, может быть, иллюзией, которая теплилась в ее сердце.
Она важно восседала в конце стола и в беседе с пансионерами старалась поддерживать приличный светский тон. И она положительно расцветала, если кто-нибудь из пансионеров, благодаря ее за обед, сдуру прикладывался к ее ручке. Такого пансионера она начинала пламенно любить и, в ответ на его поцелуй, нежно прикладывалась губами к его лбу, как это требовалось в высшем дворянском обществе.
2
Уже в первый день моего приезда мне рассказали биографию этих двух старых подруг, владелиц нашего пансиона.
За их плечами была шумная и беспечная жизнь, заграничные поездки, балы, вечера, праздничное веселье, богатые мужья и сумасшедшие поклонники.
Более престарелая старуха была в дни своей юности оперной певицей. И она тогда отличалась какой-то неслыханной ангельской красотой. Ее мужья дарили ей дома, драгоценности и деньги, которых у нее до революции было больше как двести тысяч.
Ей было что вспомнить, и она, видимо, устремляла свой туманный взор к этому далекому прошлому.
Другая наша старуха – энергичная хозяйка пансиона – была женой гвардейского офицера, крупного помещика и богача.
Мужья наших двух дам успели умереть до революции, и обе женщины, почувствовав приближение старости, решили провести конец своей жизни в тишине и в покое в том месте, о котором у них сохранились лучшие воспоминания.
Этим местом оказалась Ялта, куда в свое время их возили мужья и любовники и где они видели счастье и волнение юности. И вот они, на склоне своих дней, снова сюда прибыли незадолго до революции. Они тут купили приличный домик с тенистым садом. И назвали это свое новое имение – вилла «Тишина».
Такое умиротворяющее название соответствовало их намерениям. Они решили тут мило, тихо и спокойно провести остаток жизни. Это, по их мысли, была тихая пристань после бурных путешествий по волнам жизни.
Но жизнь решила иначе. Война, революция, бегство белых и наступление большевиков – вот что они получили вместо тишины и покоя.
Старухи в двадцатом году хлебнули страха и сами были не рады, что выбрали такое место, где произошла развязка и где дворянская и купеческая Россия нашла себе на короткое время последнее пристанище.
Их славная Ялта, жемчужина Крыма, веселый и праздничный город, в котором любили отдыхать богатые фабриканты и царский двор, помещики и красавицы, теперь увидела новые картины. Это были последние ворота, в которые ушел старый мир.
Старухи тоже хотели было бежать. Они рассчитывали сесть на пароход, чтобы ехать в Турцию. Но они замешкались. У них было очень много вещей. Им было жалко их бросить. Они два дня паковали корзины и сундуки. И день затратили на то, чтобы люди перенесли их багаж на пристань.
И они, дрожащие, сидели уже на молу на своих корзинах. Но им сказали, что желающие уехать могут взять только лишь ручной багаж.
Они дождались, когда ушел последний пароход, увозивший дворян и коммерсантов за границу, и снова вернулись со своими вещами домой в свою виллу «Тишина».
Они прожили тут несколько лет не особенно замеченные. Их солидный возраст спас их от излишних передряг и волнений.
Они вскоре утвердились во владении дачей и в первые годы нэпа, не желая отставать от требований времени, открыли здесь частный пансион. И пять лет вели это дело, довольные собой и делами.
3
Итак, одна старуха в тихом раздумье проводила время в саду. А другая энергично хозяйничала.
Эта вторая дама была весьма глупая и несколько бестолковая старуха. Беседуя за столом со своими пансионерами, она подчас несла такую околесицу, что просто было удивительно видеть, как эта представительница слабого пола, окончившая в свое время институт, могла до такой степени договариваться. У нее были спутаны все понятия и представления о мире и людях.
Тем не менее она не раз рисковала пускаться в беседы о политике. И пансионеры, не сдерживая улыбок, слушали ее бестолковые речи.
Но за этой бестолковщиной довольно явственно была видна нехитрая политическая платформа, на которой, хоть и шатко, но весьма упорно, стояла наша дама.
Она была настроена удивительно контрреволюционно. Ничто из нового ее не удовлетворяло и не устраивало. Она была против крепостного права, но все остальные нововведения за последние сто лет она считала лишними, снижающими жизнь в ее праздничной красоте и величии.
Она приводила примеры из жизни муравьев, которые от природы делились на классы, и сравнивала настоящий момент с гибелью Рима. Себя и нескольких пансионеров она причисляла к римлянам, а во всех остальных она видела пришлый элемент из далеких варварских стран.
Кой-какие знания из области истории и зоологии, почерпнутые в институте полвека назад, теснились теперь в ее голове в хаотическом беспорядке. Но она не без некоторой ловкости оперировала этим в своих политических докладах.
Нас было десять пансионеров: два инженера, журналист, несколько скучающих дам и один молодой, веселый студент, приводивший старуху в содрогание своим поведением.
Студент этот, подтрунивая и разыгрывая старуху, нарочно говорил на каком-то особом жаргоне, употребляя всякие блатные словечки и выражения.
Вместо «ел» он говорил «подрубал», прося передать блюдо, говорил: «Ну-те, старушка, передайте эту хреновину», а старухино светское общество он называл «гоп-компания».
Пансионеры умирали со смеху, глядя на нашу хозяйку. Она принимала эти речи за чистую монету и всякий раз всплескивала руками, находя подтверждение своим мыслям о гибели культуры, об утрате тонких чувств и безвозвратно ушедшей поэзии.
И всякий раз после комических речей студента она, как бы в противовес, приводила примеры из прошлой жизни, наполненной восхитительным изяществом и сказочной поэзией. Она рассказывала нам о каких-то волшебных переживаниях, о каких-то неслыханных моментах, в которых она была участницей. Она говорила, что теперь все ее раздражает и все сердит. Что она когда-то считала лучшими моментами жизни глядеть на море, на серебристую луну, на людей, сидящих и любующихся этой панорамой. Сейчас она предпочитает сидеть дома. Ее волнует и раздражает не нужная никому теперь ночная панорама и это шлянье простого народа по набережной.
4
Однажды за ужином, после таких речей, мы попросили старуху рассказать нам о самом ярком ее воспоминании, о самом сильном ее переживании, связанном с Ялтой.
Все отвлеченные разговоры о красоте прошлой жизни были нам неубедительны. И мы хотели услышать какой-нибудь эпизод, какой-нибудь подлинный случай из той жизни, а не ее риторические беседы о волшебных любовных переживаниях и о любезном внимании любовника, приехавшего сюда тридцать лет назад с красивенькой дамочкой, какой она когда-то была.
Старуха с готовностью согласилась рассказать нам о самом сильном ее переживании, наполнившем когда-то ее сердце неслыханным волнением и трепетом.
– Я приехала сюда с мужем, – сказала она, – в 1908 году. Мой муж был офицером гвардии. Мы приехали с ним весной. И остановились в гостинице «Джалита».
Он меня так любил, что современные люди даже частично не могут себе представить, что это так бывает. Но в те дни наша любовь отошла на второй план, так как мы готовились к встрече царской семьи.
Мы устраивали в Ялте весенний благотворительный базар в пользу чахоточных. И царская семья, проживавшая в то время в Ливадии, собиралась присутствовать на открытии.
Можете представить наше волнение и наши надежды! Замеченные на базаре государем, мы могли быть даже приглашены ко двору, и мой муж мог сделать себе карьеру, о которой он мечтал всю жизнь.
И вот представьте себе прелестное майское утро. Мы выходим с мужем. И идем по набережной в курзал. Там уже все готово к встрече царской фамилии.
Мы идем с мужем, и волнение душит нас. У меня подкашиваются ноги. И я не могу идти. «Мой друг, – говорю я мужу, – постоим минутку». И мы останавливаемся на набережной. И я гляжу на синюю гладь моря, на безбрежную даль, на дельфинов, которые показываются на поверхности.
Мой муж держит меня под руку. Я ему говорю: «Мой друг, я запомню этот момент на всю жизнь. Мне кажется, что сегодня произойдет нечто небывалое в нашей жизни».
И мы снова продолжаем наш путь. Мы приходим в курзал. Там уже все на местах. И я становлюсь за свой киоск. У меня киоск с шампанским. Я разливаю по бокалам шампанское. И те, которым угодно выпить, берут бокал и на поднос кладут деньги – сто рублей, двадцать пять или золотые монеты.
Я была очень хорошенькой женщиной. Около моего киоска моментально образовалась пробка из блестящих офицеров и статских. Но я боюсь, что это заслонит меня от государя, и я держусь со всеми холодно и вызывающе.
Вдруг волнение достигает наивысшего напряжения. Раздаются возгласы: «Государь приехал».
И мы все замираем в неподвижных, почтительных позах.
И вот придворные расступаются, и мы видим незабываемую картину – идет государь Николай Второй. Рядом царица. И матрос на руках несет царевича.
Они дефилируют около моего киоска и вдруг, к зависти всех, они останавливаются около меня. Царица говорит мне: «Как у вас идут дела, моя крошка?» И я, еле превозмогая волнение, говорю: «Ничего себе, ваше величество». И дрожащей рукой показываю ей на блюдо, наполненное кредитками.
Вдруг царевич, сидящий на руках матроса, говорит: «Мама, поглядите, какая у нее на шляпе миленькая птичка».
А в то время, надо вам сказать, все дамы носили шляпы с художественными украшениями. Блондинки носили на шляпах цветы, листья, ягоды или перья. Брюнетки украшали шляпы искусственными фруктами – там маленькие райские яблочки, сливы, вишни и так далее. В то время это считалось модным.
А у меня на шляпе была, представьте себе, веточка с вишней, и на ветке сидела маленькая голубая птичка с желтыми глазками. Мы с мужем это привезли из Дрездена, и это было действительно произведение искусства. Многие восхищались тонкой, художественной работой.
И вот царский ребенок, увидев эту птичку, потянулся к ней.
Матрос Деревенько делает шаг ко мне. И царственное дитя своей ручкой начинает хватать мою птичку и начинает теребить ее.
Я стою ни жива, ни мертва. Счастье охватывает все мое существо. И страх, что царевич может сейчас уколоть свою ручку о булавку, сковывает меня до того, что я перестаю дышать.
Тишина воцаряется вокруг.
Многие, не понимая еще, что это значит, замирают в предчувствии необычайного.
Я вижу моего мужа, который, белый от страха, стоит в отдалении. Я вижу, что он счастлив, но он тоже боится и не знает, чем все это кончится. Я делаю ему знак – мол, не волнуйся, мой друг, все будет хорошо.
И тут меня осеняет мысль – снять птичку со шляпы и преподнести его высочеству.
Почтительно прижимая одну руку к сердцу, я другой рукой отрываю птичку с веткой и преподношу царственному младенцу.
Я вижу – царевич хочет ее принять от меня и смотрит на свою мамашу. Но та говорит ему что-то по-английски, и я, не понимая этого, стою, дрожа от счастья и волнения.
Один из придворных мне потом делает перевод с английского. Он говорит, что царственная мать высказала соображение – не заразился бы ее ребенок чем-нибудь, если он возьмет мою птичку. И она не позволяет ему ее взять. Тогда матрос Деревенько берет от меня птичку. И вся августейшая семья, довольная, отходит от моего киоска и дефилирует дальше. И, перед тем как отойти, государыня, открыв свою сумочку, кладет мне на поднос кредитку в пятьсот рублей.
Муж и придворные окружают меня, поздравляя и благодаря за мою находчивость.
А я, почти ничего не соображая, стою со сбитой набок шляпой и гляжу на всех счастливым, невидящим взором.
И вот кончается базар. Мы с мужем возвращаемся назад. Мы снова идем по набережной. Снова глядим на море. И несказанное чувство радости и волнения снова душит нас. И, прижавшись друг к другу, мы стоим, ослепленные счастьем и радостью.
5
Старуха закончила свое повествование, утирая слезы. Наш веселый студент, усмехнувшись, спросил:
– Ну и что же?
– То есть как что же? – сказала гневно старуха.
– Да, но я в этом эпизоде ничего особенного не вижу, – сказал студент. – Напротив, царица не велела взять птичку.
Она сказала ребенку, что это зараза. Если хотите знать, она вас просто даже этим оскорбила.
Старуха, гневно посмотрев на студента, ничего не ответила.
– Просто дурацкая история, – сказал студент, давясь от смеха. – И главное, вас с мужем даже ко двору не пригласили с вашим раболепством. Только зря птичку оторвали от своей художественной шляпки.
– Да, но мои переживания, – с волнением сказала старуха, – были мне всего дороже. Я не могу передать вам те чувства, когда мы вечером с мужем снова вышли на море и, как изваяния, стояли, глядя на луну, на серебристую лунную дорожку, искрящуюся на море. Вот это счастливое чувство радости, этот трепет, который душил нас с мужем, я никогда впоследствии не испытывала. И после этой вашей революции я поняла, что вся эта радость жизни, которую я знала, никогда больше не повторится.
Студент засмеялся.
– Слушайте, маман, – сказал он, – вы порете чушь. Вы были тогда сравнительно молоды. У вас были еще всякие, может быть сильные, чувства. И вот вы и переживали всякую муру вроде этой истории с птичкой.
Мы все засмеялись.
– Дело просто, – сказал один инженер, – ваше политическое настроение соответствовало тому, что было. Вот оно и получилось у вас так божественно.
Старуха осоловело поглядела на всех нас.
– Я вчера, – сказал студент, – гулял при луне с одной особой, вы знаете, с кем… Так можете представить, какие чувства я испытывал. Уж наверно, мамаша, посильнее, чем вы двадцать пять лет назад. Просто вы контрреволюционно настроены.
Старуха встала из-за стола и, надменно пожелав спокойной ночи, проследовала в свою комнату.
6
Кажется, год или два спустя я неожиданно встретил старуху в Ленинграде.
Знаменитое землетрясение в Ялте разрушило их виллу «Тишина».
Дом дал сильную трещину, и они продали его. Они не захотели больше оставаться в Ялте, где вместо тишины и покоя они нашли бог знает что.
– Я много лет жила в Ялте, – надменно сказала мне старуха, – но такого землетрясения никогда еще в Ялте не было. Конечно, я понимаю, что революция тут ни при чем, но согласитесь сами, что это по большей мере странно, что нам выпали такие события вместо ожидаемого покоя. Только иронически можно было назвать так, как мы назвали, нашу виллу.
Я спросил ее, зачем она приехала в Ленинград. Она сказала, что она купила в Ленинграде комнату и собирается здесь жить. Она хотела бы устроиться какой-нибудь кастеляншей в больницу или экономкой в дом отдыха, так как бездеятельная жизнь ее не устраивает. Слишком много мыслей о прошлом, и она хотела бы их заглушить. И, кроме того, надо зарабатывать, так как ее маленького имущества хватит ей ненадолго.
Она, действительно, вскоре устроилась на работу в больницу. И некоторое время там работала. Но недавно я узнал, что она умерла. И что после ее смерти в ее комнате под матрацом нашли двадцать восемь золотых колец, пятнадцать браслетов, много серег с бриллиантами и всякие ценности на сумму до трехсот тысяч по теперешнему счету.
Другая старуха – ее подруга – еще раньше, вскоре после землетрясения, тихо скончалась в Ялте, и вилла «Тишина» прекратила свое существование.
