Текст книги "Дневники 1923-1925"

Розанов – гениальный и дал, вероятно, единственные в мире мысли о вопросах пола… – Ср.: «Однако „настоящие“, собственно розановские темы философии, посвященные проблемам пола, семьи, брака, религии, культуры, христианства, иудаизма, язычества возникли не из теоретических умозрений, не из литературы, но из собственной судьбы, из своего жизненного положения. Позже Розанов признавался: „В 1895–6 году я определенно помню, что у меня не было тем. Музыка (в душе) есть, а пищи на зубы не было. Печь пламенеет, но ничего в ней не варится. Тут моя семейная история и вообще все отношение к „другу“ и сыграло роль. Пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства – все выросло из одной боли, все выросло из одной точки. Литературное и личное до такой степени слилось, что для меня не было „литературы“, а было „мое дело“, и даже литература вовсе исчезла вне „отношения к моему делу“. Личное перелилось в универсальное“. Под „семейной историей“ и отношением к „другу“ (т. е. к жене – Варваре Дмитриевне) Розанов имеет в виду ту неразрешимую двусмысленность их положения, с которым они столкнулись после переезда в Петербург. Тайное венчание не давало ни им, ни впоследствии их пятерым детям никаких прав: по существовавшим в ту пору церковно-государственным законам дети Розанова считались „незаконнорожденными“ и даже не имели права носить ни фамилию, ни отчество отца. С точки зрения закона, их отец был всего лишь „блудник“, сожительствующий с „блудницей“. Здесь-то и начинается жизненный, философский и литературный подвиг „чиновника особых поручений VII класса В. В. Розанова“ – восстание во имя защиты реальности семьи против всей системы византийско-европейской цивилизации с ее законами, правилами, ценностями, моралью и „общественным мнением“. Маленькое "я" и „свой дом“ стали масштабом для суда над мировоззрениями, религиями, царствами. Борьба за семью с неизбежностью привела Розанова к поиску безусловного или, как он выражался, „религиозного“, „священного“ обоснования семьи. Итогом этого поиска было: священной субстанцией семьи может быть только религиозно осмысленный пол. По мысли Розанова, пол в человеке – не функция, не орган, но всеобъемлющий принцип жизни. Смерть – есть феномен потери пола, кастрация мира. Брак же – побеждает смерть не иносказательно, а самим фактом. Существенно: пол для Розанова – это одновременно и теистическое и космологическое жизнеполагающее начало. И если брак есть или может быть „религиозен“ – то, конечно, потому и при том лишь условии, что „религия“ имеет что-либо в себе „половое“. Пол теитизируется: это дает эфирнейший цветок бытия – семью; но и теизм непременно и сейчас же сексуализируется. Связь пола с Богом для Розанова куда бесспорнее, чем связь ума с Богом. Ведь мир создан не только „рационально“, но и „священно“, столько же „по Аристотелю“, сколько „по Библии“, столько же „для науки“, как и „для молитв“. Утверждение и освящение связи пола с Богом есть, по Розанову, сокровенное ядро Ветхого Завета и всех древнейших религий. Во всяком случае, именно отсюда выводит Розанов святость и неколебимость семьи в Ветхом Завете и иудаизме; отсюда же – благословение жизни и любви в язычестве, примирившем человека со всем универсумом. Напротив, христианство, по Розанову, разрушило сущностную связь человека с Богом, поставив на место жизни – смерть, на место семьи – аскезу, на место религии – каноническое право, консисторию и морализирование, на место реальности – слова. Культ Слова породил бесконечные слова, рынок слов, газетные потоки слов, в которых, как во времена великого оледенения, обречена погибнуть вся европейская цивилизация. Номинализм христианства построил цивилизацию номинализма, в которой праздные, мертвые слова, бесплодные теоретизирования и догматические споры подменили бытие. „Сущность церкви и даже христианства определилась как поклонение смерти, как трепет и ужас, а вместе и тайное влечение к Смерти-Богу“. Однако цивилизации христианского номинализма Розанов противопоставил не молчание, но слово, – всегда личное, всегда свое, крепко укорененное в „святынях жизни“: в реальности домашнего быта, конкретной судьбы, в мистике пола, в мифах седой древности. Верность этому слову в ситуации, где на карту поставлена судьба собственной семьи, „друга“, детей, и открыла Розанову то особое мифологическое пространство, в котором набирало силу его движение в защиту попранных святынь. Знаменательно: движение это – и здесь мы подходим к существу литературного и жизненного дела Розанова – было ориентировано наперекор фундаментальным тенденциям европейской культуры. Не только идеологически, но и биографически, литературно Розанов шел не от „мифа к Логосу“, но напротив – от Логоса к мифу: от философского трактата „О понимании“ к газетной публицистике и лирике „Уединенного“ и „Опавших листьев“, от логики христианского богословия – к мифам Древнего Египта и Вавилона, к Исиде и Осирису, наконец, к гимнам Солнцу и великой богине-Матери. И как он шел от христианства к языческому „Апокалипсису“, от религии „бессеменно зачатого“, а потому „бесполого“ Сына к фаллической, рождающей религии Отца…» ( Барабанов Е. В.В. В. Розанов, http://antropology.rchgl.spb.ru/rozanov/rozanov_13.htm).