Текст книги "Дневники 1923-1925"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Ясно, как день, должен мыслящий человек определить свое отношение к этому рабочему государству, чтобы не смешиваться в делах своего дня, потому что смерть, которую он получит за свою неправду, будет полная, без остатков на будущее…

Самовозвышение, замена безмысленного трудом творческой мысли («контроль») – вот неправда рабочего государства. И правда: изгнать претензии мысли и сердца из мира воли и дела.

Сколько времени наука освобождалась из цепей религии, потом искусство, теперь настало время освободиться труду, признать, что энергия наших мышц имеет свою самостоятельную жизнь, как энергия мысли и сердца, – в этом сила и правда социализма.

…Вечер вопросов и ответов. Вопрос: «Как был создан мир?» Долгое молчание, после которого выходит человек и говорит:

– Ну, что же вы молчите, известно был создан мир: в первый день Бог сотворил свет…

Тогда в собрании поднялась великая буря, потому что этот человек бессознательно посягнул на свободу человеческой мысли. Вот точно так же надо вставать за свободу трудовой энергии от влияния разных религиозных и (гуманитарных) легенд.

Только вот вопрос: кто сделал в этом отношении больше, русский большевизм или американский прагматизм? И еще: те, кто поставил на разрешение в России этот мировой вопрос, в то же время распял русского гения мысли и сердца и не только отпустил обыкновенного разбойника Варраву, а и того хулигана, который, хотя издевался над Христом, но все-таки висел рядом с Ним ^{109} («Христос не работал»). Не утопия ли большевизм, в своем малом деле освобождения труда по добыванию средств существования что-то большее этой идеи?

Да вот почему, конечно, мы и бедны теперь! Потому бедны мы, что в своем деле освобождения труда дошли до того, что не только Варраву, но и левого разбойника освободили, что сделали даже его комиссаром – вот что! И как в угоду ему посягнули даже на самую мысль и чувство, то откуда же было и взяться творчеству жизни? Вот почему, оказывается, мы дышим теперь лишь «постольку, поскольку мы допускаем к себе нэпмана».

Рождество 25–12 – Солнцеворот.

Наслаждаемся, разглядывая в теплой комнате на окнах леса небывалых растений, созданных затеями мороза. И так сопоставляется со вчера в настоящем лесу, когда руки стали, как грабли, не могут уже набрать с деревьев моху, обломать ветки можжевельника, ободрать бересту на березах, пальцы деревянные даже не могут вытереть спичку, и ужас леденит всю душу, и стал вспоминать, как в доме, в теплой комнате сидят девушки и копируют с окон узоры мороза для вышивания.

…Начинало клонить ко сну, и тут он вспомнил о телеграмме, вынул, прочитал: «Мама скончалась» (все было в распаде и ужасе льда, но ель одна необычайно высокая, [почти] до неба – все оставалась: заяц шел к нему тихо, переступая, на ели щелкнуло, как выстрел, и он бросился в сторону, а рябчик сидел, не обращая внимания, – почему так? Заяц испугался, а рябчик знает, что мороз, и не боится? Заяц, наверно, тоже не боялся раньше и знал, но война, выстрелы испортили его душу: он стал окончательный трус; и то дерево треснуло на пути зайца, в безумии – назад и, увидав лежащего человека, стал на задние лапки и вдруг разглядел, что человек моргнул и бросился).

 
Склони сердце свое к горечи,
Нечего сердцу горы мерити,
Нечего сердцу солнцу верити.
 

(С. Федорченко. Народ на войне)

26 Декабря. Человек торговал гармоньями в «каменьях» и сделался махорочным королем, миллионером. У него был в доме аналой, и на нем он читал святые книги и молился; а дети в этот аналой, бывало, поставят пустые бутылки…

А бывает вырождение этой первоначальной силы постепенное, в хорошую сторону: сын либерал, он бездарен, но силой вещей отца он существует и занимается просвещением. Еще дальше – он эстет, барин.

Помню, я шел садами в город, из сада в сад, потому что заборы были все разломаны с целью сделать из всех отдельных садов, окружающих город, один общественный сад. Но каждый владелец старался над своим садом по-своему, и потому, хотя заборы и разломали, границы садов обозначались явственно самими растениями. Так я добрался до замечательного в прежнее время сада купца-барина А. А. Петрова. Он был помешан на чистоте, не только нельзя было тут бросить окурка, но и плюнуть – было на дорожке, всегда усыпаемой свежим речным песком, заметно. Сад вечно мели женщины, так что, когда дела Петрова пошли под гору, злые языки говорили: «промелся». Под самым окном прекрасного дома были клумбы цветов, и все необыкновенных, хозяин сам, всегда в белой чистой одежде, прививал и скрещивал розы. Я остановился в разоренном теперь саду у одной знакомой лавочки, сел покурить. Старичок, верно, один из садовников купца-барина, подошел ко мне, мы разговорились, и я узнал, что хозяин в свое время удрал в Москву, но жена оставалась в доме, занимала одну комнату.

– Вон ту! – сказал старичок.

Я узнал: это был его кабинет. Я в нем не раз сидел студентом, как Татьяна Ларина, читал умные книги, [говорил], не поняв хозяина, ироническое вроде «ах!» или «увы», и всегда думал: уж не пародия ли он ^{110} .

– Да, – ответил старичок, – кабинет оставили ей, и тут она померла.

– Умерла Марья Ивановна?

– Вчера хоронили. Сам-то на похороны приехал. И сейчас еще тут.

Я хотел встать и скорее идти повидаться с очень хорошо знакомым с детства своего человеком, но старичок остановил меня.

– Спят, – сказал он, – повремените здесь немного, они, как проснутся, сейчас окно растворят, вы увидите.

– Ну, – подумал я, – не очень-то, наверно, приятно этому чистюле теперь утром раскрыть окно: чуть ли не тут во время гражданской войны стояла артиллерия.

Мне пришлось недолго дожидаться, окно раскрылось, показалась лысая голова, потом рука с ночным горшком и – раз! опрокинулась туда, где были раньше клумбы с привитыми розами.

– Теперь пожалуйте! – сказал старый садовник.

^{<На полях:>Но… жизнь многих таких людей сделала умными, и что осталось в душе и после таких испытаний, то уж было бы настоящим сокровищем. Я как-никак в это верю и этим живу…}

^{Я знаю эстетизм как прикрасу и понимаю красоту без прикрас.}

Рассказ о Марсе. Факт. Вот теперь смешно, а тогда было страшно.

Ожидали белых, и вдруг Марс.

Это было как раз в то время, когда город наш был страшно взволнован большою космической новостью, будто бы Марс с ужасающей скоростью летит на землю, и не сегодня, завтра произойдет ужасное столкновение двух планет. Новость эта совпала с тоже очень быстрым наступлением Деникина, и так на души, взволнованные гражданской войной, вдруг легла еще эта новость астрономическая. На улице, где я жил, были всё контрики – купцы, владельцы домов, они всегда катастрофу ждали с вожделением, и даже Марс им пришелся тоже на руку. Каждое утро, встречаясь, говорили:

– Ну, как Марс, летит?

– Факт! – говорили все.

Правда, как будто шут бегал по улицам с соломинкой, тому в нос, другому в нос, и тот и другой, чхнув, говорили:

– Факт.

С этого именно времени, я помню, как заноза в язык попала каждому оратору, и каждый стал начинать свою речь: «Я мыслю» и кончать:

– Факт!

По привычке считая себя образованным человеком, я лично был в большом смущении, проверял в памяти свои забытые знания по математике и космографии, спрашивая себя: «Возможно ли вообще столкновение двух планет?» Особенно неприятно было мне и потому, что как раз в то время я попробовал преподавать словесность в гимназии, и ученики, взволнованные, как все в городе, непременно должны были спросить меня, учителя, как я отношусь к этой новости, имеет ли она какое-нибудь научное основание.

– Имеет ли какое-нибудь научное основание эта новость? – спросил я в учительской преподавателя физики.

– Факт! – ответил он. – Мало ли носится в межпланетном пространстве обломков, бывших когда-то вместе одним небольшим светилом.

– Факт! – ответил и я своим ученикам.

Поразительно было мне наблюдать, как публика вообще сравнительно мало терялась перед такой страшной опасностью от Марса и с гораздо большим вниманием относилась к движению Деникина. В нашем переулке на Рождественской улице все состояли…

27 Декабря. Один серьезный мужик работал и все молчал, и дома на отдыхе, и в гости пойдет – все молчит, и даже выпьет, с ним не разговоришься. Но в это время ночью во сне вдруг крикнул своей теще: «Ты, ведьма, с продналогом ко мне и не подходи, я, ведьма, покажу тебе продналог!» (Рассказала Павловна.)

Борис, Алексеев сын. Контуженый. Нервный. Самолюбивый. Чуть не по нем – взорвется и бьет. Лошадь убил. Работать может (сильный). Из уха от контузии течет ржавчина. Жена Елена не любила его, присматривалась, про себя взвесила все, ничего не сказав никому, потихоньку переправила сундуки к родителям и ушла. Борис ее любил. И самолюбие до конца встревожено. Хотел убить, но любил и смирился до того, что женился на другой, на корявой. А та его любила. И днем и ночью уговаривает, все лаской, понемногу, понемногу и крестик надела, и научила молитву утром и вечером прочесть и перед едой лоб перекрестить. Теперь очень хорошо живут.

Есть много добрых людей, которые ненавидят Ленина, но есть какое-то обаяние в словах «гениальный», «великий», когда это скажут им, то они смущаются. Это остаток почитания богов, рабства, трусости чувства и мысли. И какой смешной Толстой: разобрав историю Петра В., сказал: «Нет, не буду о нем писать, он был дурной человек» (наверно, отдавая в то же время уважение как «спецу по государственным делам»).

29 Декабря. Вчера Соловей завел нас в лесные дебри (кружками все дальше и дальше загонял беляка), мы торопились, [бежали], нервничали и на кругах нет-нет и подшумим, а заяц еще дальше, и сразу гон относится еще на версту. Ветер поднялся под вечер очень сильный, метель, собака вышла из слуха, и невозможно было сказать себе, в какой стороне деревня. Мы растеряли друг друга, я стал трубить – ничего! И вдруг как будто прогудело, я ответил, там опять – я обрадовался, я подумал, что это мне дети трубят в ружейные стволы, так я шел, шел и наконец пришел к железнодорожной станции, тут только я понял, что я перетрубливался с паровозом. Вскоре и дети мои тоже пришли к станции и тоже, оказалось, приняли гудок за мою трубу.

31 Декабря. Сочельник. Новое Рождество.

Мы, безбожники, поминали эту религиозную женщину, она никогда не молилась дома, не ходила в церковь, только работала и любила нас, требуя только одного, чтобы мы не смеялись над Богом. Так все шло многие годы, дети выросли, ничего не слыхав в школе о священной истории, не зная ни одной молитвы от матери. Но они вышли хорошие люди, потому что мать вечно их наставляла, следила за ними, на каждом шагу доказывала им свою любовь и к ним, и к разным несчастным людям, нищим, погорельцам. Сознамют ли это дети когда-нибудь, что их лучшее – это действие неназванного Бога их матери?

И. С. Романов рассказывал, сколько страданий он пережил в провинции из-за своего писательства, сколько было над ним издевательств, так что, если кто скажет про него «писатель», так «холодеют корни волос и в мозг проходит». Верно, так же и настоящий религиозный человек боится произнести всегда имя своего Бога? (в особенности при ученых людях).

Ко мне подходит полоса развенчания великих людей. Мерой человека должна считаться величина его любви, а в отрицательный счет – сколько с его существованием связано смертей. Тогда многие великие люди сделаются извергами, а самые последние (неизвестные) – великими.

За что и существует раб Божий, чтобы не умаляться ему, когда произносят имя великого человека. А то назовут изверга, а как скажут «великий человек, гений», так тебя сразу молотом в лепешку.

Я бы мог примкнуть только к той революции, которая взялась бы освободить Бога от плена человеческого ^{111} .

1925

1 Января. Убил лисицу и двух беляков. Тепло. Порошка летит. Вот теперь только ясно вижу, что прошел через какие-то ворота жизни из теснин в долину.

В романе нужно прежде всего единство лица, то есть – чтобы все действующие лица, незаметно для читателя, были составными элементами одного сложного существа.

В жизни мы разделены друг от друга и от природы местом и временем, но сказитель, преодолев время и место (в некотором царстве, в некотором государстве при царе Горохе), сближает все части жизни одна с другой, так что показывается в общем как бы одно лицо и одно дело творчества, преображения материи. При таком понимании сказка может быть реальнее самой жизни (Дон-Кихот и Санчо – самый яркий пример такого сближения).

Это один процесс творчества, который приводит к ясности, а другой процесс – строительство самой жизни, когда нужно в добытую сказку вдвинуть время и место, – есть ли это дело художника? Нет, это дело человека, но труд художника, поскольку он тоже человеческий труд, дает прекрасный пример воплощения, потому что, делая свое любимое дело, он посредством этой любви преодолевает скуку труда и в то же время трудится, как и все.

(Спасителем человечества (от Кащеевой цепи) будет тот, кто приобщит каждого работника видеть в своем труде творчество жизни (значит, чтобы часть узнала себя частью целого – коллектив).

Революционер разбивает время (отказ от прошлого) и место (интернационал) (мысли о революционере разработать) – вызов судьбе.

Мы живем, преодолевая власть времени и места, и если запечная старуха-труженица вдруг молодеет и становится, как девушка, услыхав от маленького внука его первое «ба-буш-ка», то, значит, она преодолела время.

– Ты судьбу свою вызываешь на поединок, этого я не могу.

– Но разве ты в своем декадентстве и осушении болот на свои средства тоже не вызываешь судьбу?

– Нет, у меня дело совсем другое, не я судьбу вызываю, а это она, сама судьба, меня вызвала.

– Мне это непонятно, это какая-то ваша новая красивость из мистики.

– Нет, это простонародное понимание жизни, у них судьба ведет, у вас экономическая необходимость, но если я на твоем языке скажу, что меня к новому строительству вызывает сила экономической необходимости, ты меня поймешь, но так мне нельзя говорить.

– Тоже не понимаю, мне кажется, именно меня вызывает эта такая твоя судьба, а ты…

^{<На полях:>Революционный перелом состоит в перемене сказки (фабулы творчества).}

^{Фабула творчества крестьянина: мы все от Адама и по Адаму равны, небесный хозяин сотворил нас равными. И земной хозяин, царь, есть подобие небесному, и если не совсем сходятся они, то виноваты чиновники.}

^{<На полях:>Счастье матери беспредельно, потому что, когда она даже совсем и состарится, ее ожидает встреча с ребенком своего сына: «ба-бусь-ка!»: меня судьба ведет…}

2 Января. Петя говорит: «Тут другая лисица идет. Соловей гонит двух. А может быть, это собака?» – «Может быть». Мы стали на позиции, в кустах мелькнуло рыжее, из-за дерева показалась голова. Я выстрелил. И все с великой радостью бросились к убитой лисе. Но, подбежав ближе, я увидел ошейник, и вдруг, оказывается, лежит убитый пойнтер. Боясь преследования, мы стали удирать болотами, потеряли направление и, проплутав часа два, пришли, как зайцы, на старое место (в страхе и люди бегут кругами). Но самое главное в этом было то особенное чувство, которое нельзя назвать только страхом, в этом чувстве история страны, личности, характера (материалы для анализа: темно… обреченность… я не виноват, но как виноватый, икона: Господь покарает… не могу лгать, а нужно).

^{<На полях:>(Сказка магнитной стрелки, заключенной в коробочку, и называется компас. Можно положить в карман эту коробочку и ходить в лесу, сочиняя новые сказки, потому что одна сказка заключена в коробочку и всегда укажет, где идешь.)}

3 января. Высокая моховая кочка, увитая плетями клюквы, была как самое мягкое кресло, возле нее стоял пень – зимой под снегом в рост человека – спиленной березы, на этом пне выдавались плоские сухие грибы, как раз, чтобы поставить на один из них чашку, на другом положить кусок хлеба. И так сидеть хорошо на этой моховой кочке, ожидать, пока согреется чайник. На этой лесной поляне было десятка два елей, и ни одна из них не похожа была на другую (понаблюдать в лесу типы деревьев) (один брат в лесу на войне, другой в лесу в тылу).

Цикл непродуманных, ненажитых лично идей, которые сухо засели в голову из литературы времени богоискательства:

1) Ницшеанство (эстетизм, индивидуализм) ^{112}  – Ницше сказал сверхчеловекам: «Я – бог» и тем свернул себе шею. Гиппиус говорит: «Я – это Ты в моем сердце возлюбленный» ^{113} .

Ницше был эстет, и это (эстетизм) привело его к ошибке. Что значит эстетизм? плен какой-то… Но вот Добролюбов пробует от бумаги перейти к человеку: молчание и строительство жизни: секта ^{114} . Тот же Дон-Кихот – Ницше. Нет спасения и в мережковщине (рассудительность) ^{115} .

Чан: пророки. Все они, как декаденты, так и хлысты и социалисты, претенденты на престол, и в сущности спорят о стиле трона, который каждый из них творит для себя: каждый скрывает в себе царька. И, падая, одни ломают себе шею, другие идут ко всенощной, третьи язычники: в Крыму в Коктебеле «кадетская партия» ^{116} .

Решение как будто в натуре, но если и это в принципе, то получается Коктебель. Как будто в инстинкте, но если инстинкт в принципе, то получается Интуитивизм. Почему? Потому что претензия порождает сказку, а не жизнь, один живет кое-как до времени, пока не станет царем: тогда сразу иное, автомобиль и все прочее. А иной живет недурно, талантлив, но мало, и строит себе личину (Горький, Мережковский).

– Каждый из них потому декадент, что стремится кончиться и сделаться царем. Я же не царь, а раб.

– Божий?

– Не знаю.

– Чей же?

– Чей? Я раб того человека, который придет и, взглянув на мой труд, скажет: «Ты не зарыл свой талант в землю, я это возьму», – и вдруг, как Пушкин, возьмет и восславит всех, не зарывших до него в землю свой талант. Я раб того Светлого человека, который есть сам в себе, а не претендент на престол.

Им нравится смерть, потому что им всем хочется кончить себя и жизнь и сделаться царем.

– Почему вы осушаете болота?

– Это очень интересно и полезно.

6 Января. Сочельник.

Дульсинея. Коли бы возможно было с ней встретиться, то было бы или разочарование, или обыкновенная любовь. Но именно потому, что нельзя с ней встретиться, возникает Дульсинея. Это мост к невозможному, сила бессильного (Дон-Кихот).

10 Января. Кажется, с Лениным умерла последняя надежда на воскресение какой-нибудь мало-мальски сносной жизни в России, и чудится, что эта вся коммуна есть смерть.

Были такие слова против войны, что если предоставить самим солдатам решать, то все бы ушли домой. Теперь стали новые слова против нашего социалистического государственного строя, что если предоставить Америке у нас свободно распоряжаться своими капиталами, то все граждане перешли бы на службу Америке и притом, если потребуется, с натурализацией ^{117} .

Так оно так, конечно, и лучше бы как-нибудь работать гражданином мира, но как перешагнуть через родину, через самого себя? Ведь только я сам, действительно близкий к грубой материи своей родины, могу преобразить ее, поминутно спрашивая «тут не больно?», и если слышу «больно», ощупываю в другом месте свой путь. Другой-то разве станет так церемониться, разве он за «естественным богатством» железа, нефти и угля захочет чувствовать человека?

Вот, верно, как-то через уважение к родным, некоторым друзьям и, главное, через страстную любовь к природе, увенчанной своим родным словом, я неотделим от России, а когда является мысль, что ее уже нет, что она принципиально продалась уже другому народу, то кончается моя охота писать и наступают мрачные дни. И если опять я принимаюсь за работу, то исключительно благодаря близости Санчо (Павловны), умноженного ребятами.

Патриотизм, сущность его, по-видимому, и состоит в отношении интеллигенции к народу, подобному Дон-Кихота к Санчо; только у нас… (вот сейчас случилось, что через двойные рамы избушки гуси услыхали, узнали голос Павловны и все подошли к стеклам, а Павловна им задушевным голосом: «Гуси мои, гуси милые!» и сейчас же нам: «Ну и жирны!» А я думаю о своем, о Дон-Кихоте и Санчо, и говорю Павловне: «А что как они узнают?» – «Что?» – «Да что ты их резать собираешься». – «Ну, так что?» – «Заклюют тебя!» Павловна страшно рассердилась: «Как же они посмеют, да ведь это Бог их мне послал в пищу за мои труды, вот у Тютюшкиных все гуси сами передохли, у Савелкиных хорь поел, у Елизаровых – лисица. Им не обязательно от хозяина умирать, это как Бог, тут без Бога ничего не поймешь, а я слышала, еще матушка ромдная говорила: «Как скотину резать ведут, так она радуется»).

Хорь

На Воргаше снег опушил пни, лежит, и всюду отверстия, и туда, кажется, нырнула лисица.

Охота на лисицу

Лес. Двухдневная пороша, и все снег идет. И все-таки в Карачуновском болоте Соловей выкопал лисицу. Как она выскочила из зеленого частого угла ельника на белую поляну, как улыбнулась мне издали и метнула хвостом. Под изгородь, а Соловей не может пролезть – в обход. На Воргаше в поломанном лесе, по бревнам выше роста человека показывается она, и за ней Соловей, и свалится. Бегут по опушкам, пересекают поляну, два следа-товарища. Как Соловей сокращает загибы. Бывает, в непролазном болоте я запутаюсь в следах, разглядываю, думаю, вынимаю компас, а Соловей без компаса знает во всякую минуту все стороны, умеет, не думая, сразу разобраться, обойти или, понюхав воздух, только понюхав, бросается, и зверь вылетает. На все лесное и сотворенное силами природы тысячелетней у него есть ответная сила находчивости, которая у нас является только в редкие минуты творчества.

Но вот он выбегает на дорогу, где по лисьему следу в одну и в другую сторону проехали сани. Дорога сделана людьми, тут Соловей робеет, он смущается, лай прекращает, бежит в одну сторону, вострит уши, глядит то в одну сторону, то в другую, пробежит расстояние небольшое, а кажется ему, очень долго прошло – нет! верно, пошел след в другую сторону; и так, не осилив в этот конец, бросается в другой, бежит, бежит, и кажется ему, дороге нет конца: человеческая дорога бесконечна; как же так бесконечна? он струсил, испугался, сел, задрал нос кверху и воет, воет. Мы слышим этот вой далеко: «Помогите, помогите!» Мы очень спешим. И Соловей, увидев нас, бросается к нам, ласкается, куда мы пойдем, туда он, сдается. Мы двое расходимся по дороге: один в одну сторону, другой в другую. Находим сметку, кричим: «Во-во-во!» Соловей бросается через нас в казенник и на тропе исчезает и наполняет лес лаем. Теперь мы опять в его власти.

^{<На полях:>Снег падает, и лес за снегом – сказка. Сказка снега, пересекающих следов хорька, горностая. Там, вырываясь из снега, тетерева… А обратно вся сказка оставлена, и чуть наклонишь голову на чей-нибудь след, звенит – рябчик? а это в ушах.}

^{Путь пробега…}

^{<На полях:>Затерли след лисий: по лисьему следу в расписных санях [нарядные] сваты проехали: вперед и взад; вперед ехали – просватали, взад – помчались за вином.}

Безумие Соловья: его лай. Следы-товарищи, сходятся, расходятся, схватываются вновь.

Сказка тихого утра после пороши с легким морозцем: все застыло. И вдруг действие: гон.

Конец: остановил и лает, а я застрял в зарослях. Выстрел: гоп – го-оп!

Гон попал в полосу зайцев, тропа твердая, нога не проваливается, вот соблазнился, пошел по зайцу, но бросил и вернулся. Тетерева из лунок и с ними куропатки.

^{<На полях:>Лесная дорога засыпана, только намеками означены колеи, и по этим колеям в две строчки прошила лисица, до чего аккуратно, след к следу, как на швейной машинке.}

Промелькнула лисица с раскрытым ртом. Выскочил красный зверь на белую поляну – лисица, злая, с улыбкой, – хотя у этой злой улыбающейся собачки такой огромный хвост, как будто ей его и девать некуда.

Этой осенью лисицы хорошо объелись: была пороша и потом теплый дождь, лягушки выползли – мороз, замерзли.

Гон, а красноглазый русак – тропить – [прыжок] – сметка ^{118} , тихо за кустом лежит – [лежка].

Время в гоне исчезло, и кажется, мы летим с огромной быстротой, и так мы опомнились верст за двадцать, может быть.

Где мы?

Так свечерело – а где мы? Компас. По стрелке, полянками, от полянок светлее, но темнеет. Что, если не выберемся. И когда выбрались, неприятно было смотреть на темную полосу леса: чуть влево взяли – и не выйти бы.

Бой умирающей лисицы с Соловьем, ее злоба: уши прижала [тявкает] на него. Где мы? Крепнет мороз. Трещит: леший орехи грызет. Слушаем: гонит! достиг ли?

Зеленый дятел.

Не до сказок теперь! – Не до сказок, я знаю, но она явится, как след по земле… нашим следом охотник идет, и он потом расскажет о нас.

Надо сделать, чтобы в романе были все-таки все мои люди, и даже фабула выходила из пережитого. Маруха – Людмила, Марфа – Мария Николаевна, весталка Дуничка, старые девы: фрейлина, Лидия.

Люди живут не по сказкам, но непременно у живого человека из жизни складывается сказка, и если, пережив, оглянуться на прошлое, то покажется, будто жизнь складывалась сказкою… Вот я свою сказку уже начинаю замечать.

– Но зачем это тебе нужно?

– Я не знаю зачем: это чувство себя самого, моя жизнь.

– Твоя личная жизнь, но кому это интересно?

– Это интересно всем, потому что из нас самих состоят «все». А ты как, разве не через себя самого узнаешь людей, общество?

– Ну, да это психология, специальный вопрос, мне этими тонкостями некогда заниматься, у меня есть дело общественное, которое поглощает меня самого совершенно.

– Ты что же, отказываешься от развития своей личности?

– Временно да.

Писать по символам – это все равно, что жить по сказкам.

Дуничка

Если бы на свете правда была, эта учительница за свой подвиг должна бы получить крест св. Владимира, а она даже не получит и Станислава. Но почему же медный крестик, повешенный себе самому на шею закоренелым преступником, больше значит у Бога, чем Владимира и Станислава всех степеней?

– Потому что Бог принимает страдание, а радость сама собой награждается.

– Но ведь крест Станислава тоже есть крест, как и тот, медный и страшный.

Был крест деревянный, на котором распят человек, и бывает медный крестик, какой иногда вешает сам себе на шею закоренелый преступник, и бывает крест очень милый, украшенный эмалью и золотом, Станислав, Владимир, Анна со степенями и ленточками – все называется крест.

Сергей сказал:

– Наше сознание определяется экономической необходимостью.

– Я это слышал, – ответил Михаил, – это верно, пока ты сам находишься в кругу известных понятий. Но я считаю источником сознания разлуку.

– Слепая Голгофа ^{119} !

– Но и хорошо, что слепая: для моих людей никакой зрячей Голгофы не может быть. Для другого человека тело твое – просфора, кровь – вино, а крест – Станислав 1-й, 2-й и 3-й степени. Кто же там, на фронте, что-нибудь видит, где та личность, взявшая на душу это страдание? Весь фронт – это не я, а другой человек, Санчо-Панса, ожидающий, что за его муку его наградят губернаторством. Они все там ожидали награды: перерождение земли…

– Бывает, никакая деятельность разума не может успокоить, и человек помешается, если не получит удовлетворения в чувстве. В это время иные получают признание, как поэты, – и этим удовлетворяются, считая, что писать стихи есть их призвание, других женят тетушки, третьим доктора советуют обзавестись бабенкой.

13 Января. Собираюсь ехать в Москву (пробыл дома с 3-го Декабря по 13 Января – 1 месяц 10 дней). В Москве пробуду до 20 Января. С 20-го по 15 Февраля – три недели, потом в Переславль, чтобы к 1-му Марта устроить переезд. Теперь же надо набирать денег.

Рассказ «Немезида» ^{120} – 5 черв.

Охотничьи рассказы – 125,5 = 130 руб.

Халамеева ночь ^{121} (50 р.), «Красная Новь»?; Волчки «Охотник» (15 р.).

14 Января. Сегодня я приехал в Москву и думаю, почему бы не поохотиться мне здесь за червонцами с такою же страстью, как за лисицами?

Начинаю обедом в «Известиях» до 1 ч. дня, когда там еще никого нет, и прислуга разговаривает между собой. Они спорят о каком-то бедном человеке, который ежедневно приходит, спрашивает себе стакан чаю и бесплатно съедает целую корзиночку хлеба. Одни говорят, что ему надо отказать, другие жалеют: «Куда же, бедному, деваться?» – «Хлеб наш хороший!» – «А не питательный, как сено, лошадь от сена не работает, нужен овес». – «Все лучше, чем тарелка супа без хлеба». – «А он не партийный?» – «Ну, какой там партийный…» – «Нет, отчего же, я говорю, ежели он, может быть, коммунист, так у него это от мыслей». – «Каких там мыслей?» – «Не есть, не пить». Все хохочут. «Ну, человек, вот уже из пятого ребра!» – «А не из собачьего же он хвоста».

Смертный пробег ^{122}

Охотничьи рассказы

Весеннее

Тальников

1. Ток – ½ лист.

У Правдухина

2. Гусек – ¼ лист.

Летнее

В «Охотнике»

3. Ярик – ¼

4. Кроншнеп – ¼

Осеннее

Воронский

5. Анчар ⅓

Зимнее

«Охотник»

6. Гон

7. Смертный пробег – ¼

Изучение края

Статья с жизнью кустаря ½ лист.

Природа ¼ лист.

Шмель ½ лист.

Волчки-погонщики ½ лист.

= 2 листа

1-го Марта в Переславль.

До 1-го с 17-го Января 1½ мес. (на две недели есть – значит, на 1 месяц 100 руб. – есть 100 руб.).

До 1-го Марта [две недели с] 15 февраля: Смертный пробег – 200, Перевал – 200 = 400 руб.

1½ месяца за детей в Ленинске 100 руб. = Переезд: 100 руб.

18 Января. 11 утра – «Охотник» (Звонок к Правдухину), ½ 12-го – «Кооперация», 12 ч. – Коноплянцев.

1 ч. д. – Воронск. Обед. 5 час. – Клав. Вас., 6 час. – «Известия» (звонок) <1 нрзб.>, 7 – Руднев.

Перспективы:

Смертный пробег – 200 р.

«Огонек» – 40 р.

Халамеева ночь – 50

«Охотник» – 30

Рог: есть – 100

______________

420 р.

Возмож.:

«Журналист» – 200 р.

Немезида – 40 р.

19 Января. «Жизнь». 12 д. Смирнову; обед до ½ 2-го; 2 ч. – Воронский; домой в ½ 6-го; к Бутурлину – 8 в. Чтение.

20 Января. Смерть Ленина.

Как будто бросили в поле вагон [временно], чтобы прицепиться к другому товарному и везти груз по назначению, и так он стоит среди поля с обнаженными буферами…

Иван Сергеевич Кожухов был в сознании до последнего вздоха и не знал, что умирает. «Почему я вас не вижу?» – сказал он и умер (глаза умирают раньше).

Клавдия Васильевна – лад (спокойствие и воля, любовь – это большое дело, и, спокойно оставив медицину, отдалась делу любви).

Позиция Ивана Сергеевича: никто не виноват, всякого надо понять и простить. Белые или красные? хотел сделать добро, охранить евреев, соблазнился делом любви и лада (а надо было скрыться): на меня теперь все смотрят, все ждут.

22 Января. На завтра. 11–1 ч. фотография. ½ 2-го – «Охотник» (деньги). Позвонить в «Круг». Купить: платье – 3 черв., гильзы 24-го калибра. Суббота: деньги в «Огоньке»: 140 р. + «Охотн.» 60 р. = 200. 23–7 февр. – 15. Три недели.