Текст книги "Секс в кино и литературе"

Автор книги: Михаил Бейлькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Разгадка “Лолиты”

Напомню читателю загадку сказочных подарков, сделанных Набоковым своему Гумберту Гумберту в самом вначале его любовных похождений с Лолитой: устранение жены; уступчивость девочки, уже утратившей свою девственность; слепоту и глухоту окружающих, так и не потребовавших у автомобилиста, кочующего с неполовозрелой девочкой, документы на право опекунства; наконец, чудесную застрахованность их двухлетней половой жизни от зачатия. Подобно джинну, устраняющему на пути своего подопечного все преграды, автор позаботился о том, чтобы его Г. Г. не разменивался на лишние заботы и хлопоты. Убрав всё побочное и несущественное, Набоков написал роман-исследование; он честно хотел выяснить главное: так ли уж преступна педофилия и нет ли ей всё-таки какого-то оправдания? Насколько совместимы эти два понятия – “педофилия” и “любовь”? Способны ли педофилы, без помех удовлетворяющие свою страсть, не губить жизнь своих жертв, не глумиться над ними, а искренне любить их?

Набокову удалось показать, что педофил способен достичь зрелости половой психологии и полюбить по-настоящему (разумеется, такое открытие относится лишь к единичным представителям этой девиации; образец подавляющего большинства – всё тот же Клэр Куильти). Любовь преобразила Гумберта, преодолевшего свою педофилию: он продолжает любить повзрослевшую Лолиту, давно перешагнувшую возрастной барьер “нимфетки”.

Подобно тому, как Ле Гуин написала апологию гомосексуальности, Набоков создал апологию педофилии. Правда, с существенными оговорками – ведь если сам педофил в исключительных случаях способен полюбить по-настоящему, то о его жертве такого не скажешь. Отчего это зависит?

В своих фантазиях Гумберт любил представлять себя, то турецким султаном, ласкающим преданную ему малолетнюю рабыню, то жителем необитаемого острова, новым Робинзоном, которому судьба подарила не Пятницу, а Лолиту. С завистью вспоминает он и средние века, эпоху Возрождения, чувства Данте к своей малолетней избраннице.

Действительно, итальянский поэт любил Беатриче с детства, но любовь их была платонической. Верно, что ещё сравнительно недавно европейская культура была вполне терпимой к юному возрасту невесты. Казимеж Имелинский пишет: “Во Франции лишь во второй половине XIX века граница возраста, в котором девочка могла вступать в брак, была увеличена с 11 до 13 лет, а в Англии только в 1929 году был упразднён обычай, по которому 12-летняя девочка считалась способной вступить в брак” . Но всё это осталось в прошлом. Законодатели, поднявшие планку, определяющую возраст наступления половой зрелости женщины, поступили мудро: они защищали права детей. Ведь двенадцатилетняя невеста вступала в брак, конечно же, не по любви, а исходя из денежных, династических или иных интересов своих родителей.

В каждой из перечисленных ситуаций (прошлые века, жизнь в изоляции, принадлежность к полигамной семье восточного типа) любовь девочки-подростка и взрослого мужчины вполне может стать взаимной. Но обычная девочка, воспитанная в русле современной европейской культуры, неминуемо должна осудить взрослого, вступившего с ней в половую связь. Его авторитет терпит крах; их связь становится болезнетворной, делая девочку калекой психологически, а, возможно, и физически (Лолита умерла, родив мёртвого ребёнка, ещё до того, как не ведавший об этом Гумберт, закончил посвящённую ей книгу).

Иное дело – “нимфетка” с низким порогом возбудимости глубоких структур мозга. Она-то в полной мере способна ответить на сексуальные чувства своего взрослого любовника. Но это имеет свою оборотную сторону: если бы Лолита во всём соответствовала бы Аннабелле, то Куильти растлил бы её окончательно, превратив в порномодель.

Словом, на лицо непреодолимое противоречие: если педофил любит по-настоящему, он не должен вступать в половой контакт с объектом своей любви. Дело, однако, в том, что слово “непреодолимое” в данном контексте не совсем уместно: лучшие педагоги мира, часто лишённые собственной семьи, бескорыстно и безоглядно любят своих питомцев, причём им и в голову не приходит их растлевать. Да что уж там великие педагоги? – психологические исследования с помощью датчиков, регистрирующих эрекцию, показали, что очень многие зрелые мужчины реагируют сексуальным возбуждением в ответ на стимуляцию педофильными раздражителями (фотографии, рисунки, сцены из кинофильмов и т. д., представляющие детей в эротическом ракурсе). Между тем, подобная латентная педофильная готовность остаётся неосознанной и никогда не реализуется. Именно к таким людям относился и Гибарян из “Соляриса”. Всё объясняется действием защитных психологических механизмов, в том числе, обусловленных социокультурными табу.

Если эти социокультурные запреты, достаточно эффективные для абсолютного большинства мужчин, не помогают, и болезненные механизмы настойчиво толкают человека к реализации его педофилии, он должен обратиться к врачу. Странная игра Г. Г. с психиатрами, его непоследовательная критика в адрес психоаналитиков – показатели его страха перед ними и признак нежелания оказаться от собственного педофильного Я. Если бы, преодолев свой невротический страх, он посвятил врача в тайны своей девиации и получил бы психотерапевтическую помощь, то не было бы ни трагедии Лолиты, ни его собственной беды. Но, как предупреждал Джон Рей:“тогда не было бы и книги” .

У нас нет оснований приписывать самому Набокову половое извращение по типу педофилии. Но то, что влечение к “нимфеткам” было для него серьёзным поводом для беспокойства и, в то же время служило мощным стимулом для его творческого воображения, сомнений не вызывает. Похоже, как и Г. Г., он не зря побаивался проницательности врачей.

Именно педофилией объясняется малопочтенный грех Набокова – его гомофобия. Уместность подобного уничижительного эпитета очевидна в свете биографии писателя. Его родной брат Сергей был “ядерным” гомосексуалом. Он не уступал Владимиру по степени образованности и, может быть, даже по уровню литературного дарования (его стихи, пропавшие, к сожалению, во время войны, находили высочайшую оценку у современников). В отличие от своего брата и его жены-еврейки, успевших бежать от немцев в Америку, бедный Сергей угодил в фашистский концлагерь и был там замучен. (Фашисты в своих лагерях смерти умерщвляли гомосексуалов, так же, как и евреев). Казалось бы, в память о нём Владимир Набоков должен был бы подходить к теме гомосексуальности с особой деликатностью и осторожностью. Между тем, он не терпит геев, немилосердно обличает их при каждом удобном и неудобном случае, третирует их в быту, в переписке, в творчестве. Его перу принадлежит “Бледное пламя” – один из самых гомофобных романов во всей мировой литературе. Этот предрассудок, странный для образованного и независимо мыслящего человека, каким был Набоков, можно объяснить двумя причинами, относящимися к области патопсихологии.

Во-первых, нападки на геев служат для писателя своеобразным способом психологической защиты. Дескать, по сравнению с гомосексуальной педофилией, гетеросексуальная выглядит гораздо пристойнее. Чтобы не быть голословным, процитирую размышления по этому поводу Г. Г. Он осуждает некоего Гастона Годэна (ещё один Г. Г.!), преподавателя французского языка, в карикатурных тонах описывает его внешность и манеры и, наконец, признаётся: “Я бы и вовсе не упомянул его, если бы его существование не представляло бы такого странного контраста моему собственному случаю. Он необходим мне теперь для защиты. Вот, значит, перед вами он, человек совершенно бездарный; посредственный преподаватель; плохой учёный; кислый, толстый, грязный; закоренелый мужеложник, глубоко презирающий американский быт; победоносно кичащийся своим незнанием английского языка; процветающий в чопорной Новой Англии; балуемый пожилыми людьми и ласкаемый мальчишками – о, да, наслаждающийся жизнью и дурачащий всех; и вот, значит, я”.

Автор, похоже, не замечает сомнительно-комичного парадокса: он сам, отрекаясь от Г. Г., называет его “иностранцем и анархистом” ; теперь те же самые упрёки Г. Г. адресует Годэну! Да разве сам он, Владимир Набоков, не иностранец и, по американским меркам того времени, не анархист?! А насколько порядочны донос на бедного Гастона и провокационные обвинения его в антиамериканизме? Тем более что они исходят от человека, который сам подпадает под все статьи такого доноса, исключая лишь пресловутое “мужеложство”?

Во-вторых, Гумберт испытывает чёрную зависть к геям; он не может простить французу того, что его охотно “ласкаютмальчишки” , в то время как к нему самому Лолита досадно равнодушна. И впрямь, подростки расценивают однополую связь со взрослыми иначе, чем их ровесницы. Если со стороны старшего нет ни малейшего насилия, то однополые отношения как бы уравнивают партнёров в их статусе, особенно если они оба попеременно выступают в активной роли. Что же касается подростка – “ядерного” гомосексуала, то в половой связи со взрослым он чувствует себя более комфортно и уверенно, чем со сверстниками. Он не опасается, что его пассивная роль, нежная привязанность, и романтическая любовь встретят насмешки и осуждение. Как долго сохранится такая связь, обычно зависит от деликатности и верности старшего партнёра.

Если же на транзиторную или заместительную связь со взрослым согласился гетеросексуальный “фавнёнок”, то и тогда в отношениях между партнёрами устанавливается взаимная приязнь. Некоторое чувство превосходства над старшим («я-то нормальный, а не “гомик”!» ) и ощущение своей власти над ним, позволяют подростку отвергнуть любое подозрение, что его используют в качестве объекта сексуального принуждения. В его представлении всё обстоит прямо противоположным образом: скорее, он сам пользуется сексуальной уступчивостью партнёра. Кроме того, авторитет старшего в большей мере зависит от его профессиональных, физических и иных качеств, наличие которых в глазах гетеросексуальных подростков с лихвой компенсирует те или иные отступления от общепринятой половой морали, допускаемые их взрослым партнёром. Это в значительной мере отличается от того, насколько безжалостно и жёстко относятся подростки в молодёжных группах к своим гомосексуальным сверстникам. Там третирование “пидора” является обязательным и неизбежным ритуалом.

Как только у гетеросексуального подростка появляется возможность реализовать половую связь с женщиной, он без сожаления прекращает любовные взаимоотношения со старшим партнёром, часто не порывая при этом дружеских взаимоотношений с ним. Уже сама по себе способность таких подростков выступать в активной роли, свидетельствует о степени их половой зрелости. Их взрослые партнёры должны, следовательно, квалифицироваться не как педофилы, а как эфебофилы (то есть люди, чьи половые предпочтения направлены на поздний подростковый – ранний юношеский возраст).

Существует чёткая возрастная граница, определённая законом, нарушение которой является преступлением. Вступление в половую связь с подростком моложе 14-ти лет, если даже он сам (или она сама) провоцирует взрослого к осуществлению полового акта, не является смягчающим обстоятельством в суде, так как в этом случае речь может идти о больных детях, страдающих низким порогом возбудимости глубоких структур головного мозга. Их надо лечить, а не использовать в качестве любовников и любовниц. И, разумеется, вовлечение подростков обоих полов в проституцию или порнобизнес является уголовно наказуемым преступлением (ещё раз к вопросу о виновности Куильти).

Итак, ответим на главную загадку “Лолиты”: очевидно знаменитый роман Набокова, подобно “Морису” Форстера, о котором речь пойдёт в следующей главе, послужил автору средством самолечения. Оба писателя в той или иной мере справились со своими проблемами самостоятельно, одарив нас при этом отличными книгами. Конечно же, каждая из них может быть использована в целях библиотерапии и в наши дни. Но даже самый прилежный читатель с помощью чтения “Лолиты” не исцелится. Чтобы избежать беды, надо преодолеть собственную иатрофобию (невротический страх перед врачами, присущий девиантным, и, тем более, перверсным личностям, в том числе Г. Г. и отчасти самому Набокову) и обратиться за помощью к сексологу.

Зато как удивились бы педофилы, узнав, что их предосудительную страсть, разумеется, облагороженную и свободную от сексуальных посягательств к детям, предложит в качестве главного принципа полового воспитания писатель Гай Давенпорт!

Глава VI
Печали и радости однополой любви

Но какая же у вас болезнь?

Ж-Б. Мольер

Диагноз: “интернализованная гомофобия”

Недолюбливающих фантастику успокою: роман Эдуарда Форстера “Морис” написан в сугубо реалистической манере. Перефразируя стихи Пушкина, можно сказать о нём так: “роман классический, старинный, без фантастических затей” . Английский писатель намеренно наделил своего героя чертами заурядного парня: “Мне хотелось бы, чтобы он получился красивым, здоровым, физически привлекательным, умственно не изощрённым, неплохим бизнесменом и немного снобом”. Правда, умственно не изощрённым Мориса Холла можно назвать лишь по меркам позапрошлого века: он окончил университет, в подлиннике читал эпиграммы римлянина Марциала (“порнографическую литературу” питомцев Кембриджа) и “Диалоги” грека Платона. Правда, кое-кто находил его древнегреческий небезупречным; семейный же доктор заметил банальности в докладе своего питомца, составленном и прочитанном на этом языке.

К нему-то и обратился Морис с просьбой об интимной консультации:

“– Это по поводу женщин …

– О, эти женщины! Не бойся, мой мальчик. Это мы живо вылечим. Где ты подхватил заразу? В университете?

Морис ничего не понимал. Потом лицо у него помрачнело.

– Это не имеет ничего общего с подобной мерзостью, – сказал он запальчиво. – Худо-бедно, но мне удаётся сохранить чистоту.

Казалось, доктора Бэрри это задело. Он пошёл запирать дверь, говоря:

– Хм, значит импотенция? Давай посмотрим.

– С тобой всё в порядке, – таков был его вердикт. – Можешь жениться хоть завтра. А теперь прикройся, тут сквозит.

– Значит вы так ничего и не поняли, – сказал Морис с усмешкой, скрывавшей его ужас. – Я – выродок оскаруайльдовского типа.

– Морис, кто вбил тебе в голову эту ложь? Тебе, кого я всегда считал славным юношей. Чтобы больше об этом разговоров не было. Нет! Это не обсуждается.

– Мне нужен совет. Для меня это не вздор, а жизнь. Я всегда такой, сколько себя помню, а почему – не знаю. Что со мной? Это болезнь? Если болезнь, я хочу вылечиться, я больше не могу выносить одиночества. Я сделаю всё, что вы скажите. Вы должны мне помочь.

– Вздор, – раздался уверенный голос. <…> Самое худшее, что я могу для тебя сделать, – это обсуждать с тобой подобные вещи”.

Консультация подошла к концу.

<…>“Доктор Бэрри, встретив его на следующий день, сказал: “Морис, тебе надо найти хорошую девушку – и тогда исчезнут все твои заботы”.

Старый врач искренне считал гомосексуалов развращёнными подонками или неполноценными выродками. Юноша, которого он знал с момента его появления на свет, выходец из хорошей семьи, обладающий хорошей наследственностью не мог иметь с ними ничего общего.

У одного гея, давнего своего знакомого по Кембриджу, Морис выпросил адрес доктора, лечившего гипнозом. Тон знакомого при этом был дружеским, но слегка насмешливым.

Доктор Джонс встретил Мориса приветливо; с полным вниманием вошёл в суть его проблемы. Узнав о многолетней любовной связи своего пациента с другом, он “пожелал знать, совокуплялись ли они хоть однажды. В его устах это слово прозвучало совершенно необидно. Он не хвалил, не винил и не жалел. И хотя Морис ждал сочувствия, тем не менее, он был рад, что ничего подобного не дождался, поскольку это могло отвлечь его от цели.

Он спросил:

– Как называется моя болезнь?

– Врождённая гомосексуальность.

– Врождённая гомосексуальность? То есть, можно ли что-то сделать?

– О, конечно, если вы согласны. Исцеления не обещаю. Только в пятидесяти процентах подобных случаев я добиваюсь успеха. Я проведу опыт, чтобы понять, насколько глубоко укоренилась в вас эта склонность. А для регулярного лечения вы придёте позже”.

Доктор Джонс погрузил Мориса в гипнотический транс и спросил его:

“– Теперь, когда вы отключились, что вы можете сказать о моём кабинете?

– Хороший кабинет.

– Не слишком темно?

– Довольно-таки.

– Но вам всё же видно картину, не так ли?

Тут Морис увидел картину на противоположной стене, хотя знал, что никакой картины там нет.

– Взгляните на неё, мистер Холл, Подойдите ближе. …А теперь скажите, что, на ваш взгляд, изображено на этой картине? Кто?

– Кто изображён на этой картине?

– Эдна Мей, – подсказал доктор.

– Мистер Эдна Мей.

– Нет, мистер Холл, не мистер, а мисс Эдна Мей.

– Нет, это мистер Эдна Мей.

–Не правда ли, она прелестна?

– Я хочу домой к маме.

Оба засмеялись этой реплике, причём первый засмеялся доктор.

– Мисс Эдна Мей не только прелестна, она привлекательна.

– Меня она не привлекает, – с раздражением возразил Морис.

– О, мистер Холл, какая неэлегантная реплика. Посмотрите, какие у неё очаровательные волосы.

– Мне больше нравятся короткие.

– Почему?

– Потому, что их можно ерошить…

И он заплакал. Очнулся он сидящим в кресле”.

Повторный сеанс гипноза и вовсе не удался, и доктор поставил крест на пациенте. “Больше он никогда не вспомнит о молодом извращенце”.

Почти документальное правдоподобие сцен, посвящённых общению Мориса с врачами, объясняется их автобиографичностью.

Доктор Джонс верно определил природу гомосексуальности Мориса (в наше время её принято называть “ядерной”). Проведенный сеанс гипноза был вполне оправдан: врач сравнивал силу обоих потенциалов пациента, гомо– и гетеросексуального. Ошибочным было главное – его намерение лечить “ядерную” девиацию. Такой уж была медицинская парадигма начала ХХ века: гомосексуальность расценивалась как болезнь, а стремление “стать нормальным” считалось абсолютно естественным и не подвергалось сомнению. Доктора можно упрекнуть и в том, что, убедившись в невозможности приобщить пациента к половой жизни с женщинами, он бросил его на произвол судьбы.

Современные сексологи поумнели; гомосексуальность давно исключена из перечня психических заболеваний. Между тем, проблема выбора лечебной тактики при обращении гомосексуалов к врачам не стала со временем проще. По меньшей мере, каждый четвёртый гей хотел бы сменить свою сексуальную ориентацию и стать “таким, как все”. В подобных случаях говорят об эго-дистонической форме девиации.

Отрицание собственной нестандартной сексуальности, конечно же, объясняется психологическим давлением со стороны гетеросексуального большинства, а оно, как известно, не терпит инакомыслия в сфере половых взаимоотношений. Представители сексуальных меньшинств в той или иной мере подвергались дискриминации во все времена. Когда гомофобные предрассудки усваиваются самими гомосексуалами, говорят об их интернализованной (усвоенной) гомофобии. Она порождает неврозы, требующие лечения.

Итак, уточним: согласно общепринятым представлениям, современное общество привержено гетеросексизму, в рамках которого, по словам У. Блуменфельда и Д. Раймонда, “гетеросексуальность рассматривается как единственная приемлемая форма сексуального поведения”. Это влечёт за собой формирование у основной массы представителей сексуального большинства неприязни, презрения и даже ненависти к геям в сочетании со страхом перед нестандартной сексуальностью.

В свою очередь, гомофобия общества приводит к развитию интернализованной гомофобии у лиц с однополым влечением. “Социализация любого гея предполагает интернализацию того унижения, которое он переживает”, – замечает Р. Исэй. Гонсориек и Рудольф добавляют:“Это может проявляться в широком диапазоне признаков – от склонности к переживанию собственной неполноценности, связанной с проявлением негативного отношения окружающих, до выраженного отвращения к самому себе и самодеструктивного поведения” .

Для интернализованной гомофобии характерны следующие предпосылки и клинические проявления:

1. Гомосексуальная идентичность может отвергаться (эго-дистоническая форма гомосексуальности), либо интегрироваться личностью в собственное я (эго-синтоническая форма). Последнее вовсе не исключает неосознанного презрения к представителям сексуального меньшинства, в том числе к себе самому, а также страха перед гомосексуальностью.

2. Интернализованная гомофобия, в том числе, неосознаваемая, проявляется в противоречивых высказываниях и поступках гомосексуала. Человек может практиковать интенсивную гомосексуальную активность и, в то же время, презирать и своих партнёров-геев, и, неосознанно, себя самого. Возможен и другой вариант – гей может декларировать гордость по поводу своей принадлежности к сексуальному меньшинству, как к элите общества, и, в то же время, проявлять неоправданную и неспровоцированную враждебность и даже агрессивность к его отдельным представителям.

3. Интернализованная гомофобия порождает депрессии и всевозможные фобии, на первый взгляд, никак не связанные с гомосексуальностью, либо принимает характер вегетативных расстройств.

4. Сопровождаясь комплексом вины, она может приводить к поступкам, провоцирующим осуждение и наказание со стороны окружающих, усугубляя, таким образом, гомофобию общества.

Прослеживается типичная цепочка причинно-следственных отношений: неосознанное презрение к самому себе приводит к поискам доказательств собственной ценности, прежде всего, путём демонстрации себе и окружающим своей сексуальной привлекательности. Это порождает вечную погоню за всё новыми и новыми сексуальными партнёрами. Подобное поведение, то есть навязчивый (аддиктивный) промискуитет, в свою очередь, требует внутреннего оправдания. Это приводит к стереотипной фазности в отношениях с партнёрами: поначалу каждый из них чуть ли не обожествляется, но вскоре оказывается отвергнутым, как недостойный уважения и серьёзного отношения. Своеобразная потребность невротика в “бескорыстном обожании”, как в доказательстве его сексуальной привлекательности, наличия у него редких душевных качеств, мудрости и т. д. и т. п., заставляет его прибегать к щепетильным подсчётам затраченных материальных средств, что обычно воспринимается партнёрами как банальная жадность. Таков далеко неполный перечень невротических черт, порождённых интернализованной гомофобией. Всё это приводит к трагическим последствиям – к неспособности любить, к одиночеству, подозрительности, депрессии, психосоматическим расстройствам.

Тот факт, что Морис именовал себя не иначе как “выродком оскаруайльдовского типа ”, свидетельствует о невротическом отвержении им собственной гомосексуальности. Причиной возникновения его невроза стал разрыв с давним любовником Клайвом, неожиданно для себя самого вдруг ставшим “нормальным” и разлюбившим Мориса. Вот тогда-то молодого человека обуял страх перед девиацией, вполне, впрочем, понятный: его ужасала перспектива одиночества. Испугался он и внезапно вспыхнувшего желания вступить в связь с юношей, вполне возможно, далёкому от однополого влечения, хотя, похоже, не имеющему ничего против того, чтобы переспать с Морисом. В отчаянии молодой человек твердит: “Я хочу быть как все остальные мужчины, а не как эти отщепенцы, с которыми никто не желает…”. Всерьёз подумает он о самоубийстве.

Налицо сложная структура переживаний: толчком к отрицанию собственной сексуальности стала полученная Морисом психическая травма; в основу же этого отрицания легли гомофобные установки общества. Речь идёт, таким образом, об интернализованной гомофобии, вылившейся в преходящую, хотя и затяжную, невротическую реакцию.

Иная форма интернализованной гомофобии у 25-летнего теннисиста Джима Уилларда, героя романа Гора Видала “Город и столп”. У него богатейший опыт гомосексуальных контактов; он мечтает о встрече со школьным другом Бобом, интимная близость с которым была самым ярким событием его подростковых лет. Джим не способен на физическую близость с женщинами, да его к ним и не влечёт. Тем не менее, молодой человек вовсе не считает себя гомосексуалом и, как выясняется, презирает геев похлеще, чем иные представители сексуального большинства. Вот, например, позорная сценка в гей-баре: Джима “снимает” гомосексуал, разменявший четвёртый десяток, а тот играет с ним в поддавки и исподтишка издевается над ним. Всё закончилось садистским выпадом Уилларда с последующей нервной реакцией, выдавшей невротическую природу его гомофобии:

“Джим в упор поглядел на Уолтера.

– Может, ты решил, что я профи? Может, ты решил, что я куда-то пойду с таким вонючим гомиком, как ты? Или ты надумал, если я нормальный, напоить меня и оттрахать в задницу?

<…> Уолтер ушёл, а Джим принялся хохотать. Он смеялся на весь зал несколько минут, а потом замолчал – ему захотелось плакать, выть, кричать”.

Интернализованная гомофобия Джима лишает его способности любить. “Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь полюбить мужчину, – говорит ему его любовник-бисексуал. – Поэтому, я надеюсь, ты найдёшь женщину, которая будет тебя устраивать”. Но любить женщину Джим и вовсе не способен.

Морис бесконечно счастливее Джима. Любовь к Алеку, молодому егерю из усадьбы Клайва, дала ему силы не только остаться самим собой, но и подтолкнула к совершенно не принятому в те времена намерению. Он поставил перед собой цель – впредь жить со своим любовником открыто, не скрывая от общества собственной гомосексуальности, хотя для этого ему и придётся пожертвовать престижем и высоким социальным статусом, а также порвать с прежним окружением.

Форстер – не только автор одного из первых романов, посвящённых гомосексуальности; он впервые заговорил о публичном признании геями своей сексуальной нестандартности (то, что сейчас именуют термином “coming out”), как о самом достойном способе их поведения. Правда, Морис лишь планирует совершить подобный поступок; Алек и читатели находят этот шаг совершенно излишним. Зато автор полагает, что только таким и должен быть счастливый конец романа: его герой решается на coming out и обретает постоянного любовника.