Текст книги "Много Лет Спустя (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

  – А я вас узнал, – сказал старик. – Прильнул к двери послушать, что за шум такой на сцене, и тут меня вдруг озарило, что вы и есть тот самый бедолага, которого, ясное дело, далеко не всякий вспомнит за давностью лет. Ну, которого били здесь неподалеку между деревьями. Я-то вспомнил! Он, он самый и есть, твердил я в каком-то, признаться, самозабвении.

  – Добрейшей души вы человек... – смутно, растерянно, от недоумения взмокнув, выговорил Острецов.

  – Я и бил, будучи не по собственной воле, а в силу подчинения вышестоящим одним из тех, кого науськал и спустил как свору псов директор, ныне покойный, да будет земля ему пухом. Вы уж простите, что я вас так изумляю, поражаю неприятно, заставляя вспоминать безобразия и насилия, над вами творившиеся, но что поделаешь, я тогда служил в этом парке охранником и был по сути зверь в человечьем облике, и не отмыть мне свое прошлое, не обелить, как бы ни хотелось вас порадовать. Я был грубое животное и больше ничего. И ведь до чего кичился своей силушкой! Но с возрастом, сами знаете, часто приходит понимание, и я прямо-таки сжалился и расплакался, горько заплакал, и сжалился я, прежде всего, над самим собой, над тем фактом дикой и наглой животности, который собой представлял в пору своего неприкрытого ничтожества. Мне теперь и людей часто жалко, когда они тут болтаются по аллеям, ни о чем не думая и не понимая человечности. Но давайте, помянув былое, обратимся к современному положению вещей, к тому, как может быть, не в пример разным давностям, хорошо и чудесно нынче, и вот тут вы мне и скажите, ради Бога: вы не помните зла, вы меня прощаете за тот случай неслыханного произвола и насилия?

  Острецов замялся, не зная, как ему вести себя под прессом душевности, обрушенным на него гардеробщиком. Ничего достойного на этот счет он не мог придумать и не видел, чтобы ему удалось вдруг извлечь откуда-то образец для подражания.

  – Ну, как сказать... дело прошлое...

  – Так все же, прощаете? Я не настаиваю, уважая ваши чувства, но хотелось бы услышать...

  – Прощаю, – выдавил загнанный в угол Острецов.

  – Давайте выпьем за это, – тотчас восторжествовал гардеробщик; бросив по сторонам испытующие взгляды, он выставил, отодвинув пальто, бутылку водки и стаканы. – Думаю, выпивка сейчас не иначе, как к облегчению. Вы и так уже буквально камень с моей души сняли. Да и вам полегче станет, а то вы до сих пор какой-то смурной и квелый.

  Острецов выпил, утер губы и задумчиво произнес:

  – Вот вы сказали, что приходит понимание, мол, с возрастом откуда-то берется, а только я как-то не испытал этого на себе...

  Гардеробщик убрал бутылку и стаканы и, отечески взглянув на собутыльника, сказал:

  – О выпивке не беспокойтесь, я припрятал на всякий случай, а в дальнейшем, как только сориентируемся и выберем удобную минуту, мы обязательно еще выпьем.

  – Но эти люди, драматург с режиссером, они нас не застукают? Чего скрывать, я возлагал на них определенные надежды, а они не оправдали, и я больше ничего от них не жду, но не хватало еще, чтобы они тут поймали меня на пьянстве...

  Запрокидывая голову, смеялся гардеробщик.

  – Да какие надежды можно на подобных господ возлагать? Болтуны, пустозвоны, бездельники!

  – Симулякры! – подхватил Острецов.

  – Не то слово! Еще какие! Да я бы и острее выразился, когда б было так, что у меня, дескать, не забалуешь, я бы чуть что, сразу указ: в Сибирь подобных!

  – Я думал с их помощью отыскать свою бывшую жену, по крайней мере хоть что-то узнать о ее судьбе.

  – С их помощью? Отыскать бывшую жену? Парень, – перешел вдруг гардеробщик на фамильярный тон, – не бывшую жену ты искал, а просто не знал, как убить время, и нет чтобы взять да пошалить слегка... Но ты, как я погляжу, не из тех шалунов, что сами себе служат отменным развлечением, вот и связался простодушно с балаболами, с дурачьем, воображающим себя пупом земли. Наедине с собой ты найдешь себе оправдание, здесь же, где у нас с тобой непринужденная беседа и водка в запасе, не рассказывай мне сказки.

  Выпили еще, и Острецов сказал, полагая, что непременно должен донести до гардеробщика необыкновенную правду своей жизни:

  – Конечно, если бы я по-настоящему вздумал найти ту женщину, Валечку, свою бывшую жену, я сделал бы это без помех и препятствий, без тех затруднений, которые почему-то выпали на мою долю. Но я хотел случайной встречи. Настойчивые поиски могли бы ее рассердить, а случайная встреча скорее всего обрадовала бы. И я заглянул бы ей в глаза, прямо в ее душу, заглянул в надежде... заглянул бы, да, так вернее сказать, учитывая сослагательность... А надежда у меня одна-единственная: понять смысл с давних пор мучающей меня проблемы и наконец ее решить. Разве я случайно прибежал тогда в клуб? Или для того, чтобы вы меня здесь избили, травмировали, сделали едва ли не слабоумным? Нет, кто-то позвонил и сказал, что Валечка мне изменяет, я и примчался что твой конь. Значит, заключалась какая-то важность в моем отношении к жене, главенствовало в ней, благоверной этой моей тогдашней, что-то для меня значительное, раз меня так понесло? Я скажу больше, то есть уже начистоту, с поры нашей совместной с ней жизни никто и ничто так не дисциплинировал меня и никакой другой человек не сыграл в моем воспитании столь огромную роль, как Валечка.

  – Ого! – выкрикнул гардеробщик, разными ужимками показывая, что словно нестерпимым жаром пахнуло на него от слов собутыльника и он сейчас станет отдуваться и страшно потеть. – Вон как в иных семьях заведено, а еще говорят, что мы будто бы не ведаем феминизма и лишены его благотворного воздействия!

  – Это что касается Валечки и ее роли... Ах, это такая роль, в сравнении с которой бледнеют заслуги не только что школьных учителей, но даже моих славных родителей! И мне странно, что после приложения стольких усилий жена бросила меня и, может быть, живет где-то беззаботно в том смысле, что вовсе не думает обо мне. Но в ту пору, когда мы с вами сошлись и вы били меня между деревьями...

  – О, забудьте, забудьте!

  – Значит, кто старое помянет – тому глаз вон?

  – Ни в коем случае, нет, не так, – разгорячился гардеробщик. – Не в том моя мысль. Если вы не забудете окончательно и бесповоротно, мне, говоря попросту, придется наложить на себя руки. Вот о чем я могу внезапно подумать и чего следует опасаться.

  – Это уже крайности, а их не надо, тем более в вашем положении, каким я его вижу. Вы примирившийся с действительностью человек, так я вас понимаю и трактую. У меня у самого крайностей столько, что порой напрашивается сравнение с критической массой, если не с чем-то похуже, пострашнее. Уже одно это – переживать разрыв с женой как странность... В ту пору я еще не предполагал подобных странностей и представить не мог, что разрыв неотвратим. Я был молод, полон сил, я бежал в этот клуб с огоньком, фактически попаленный страстями и дошедший до того, что не мог их обуздывать, иначе не скажешь.

  Гардеробщик слушал Острецова и смотрел перед собой рассеянно, мучительно соображая, как бы ненавязчиво и с полной уместностью предварить очередное возлияние тонким высказыванием о загубленных некоторыми жизнях, о печальной массе раздавленных судеб и бедственно утраченных иллюзий.

  – И вот теперь, – говорил будто в беспамятстве Острецов, – я хочу устроить так, как если бы можно вложить в сказанное мной какой-то другой смысл и если опять же ставить вопрос, то вроде как с другой стороны. Надеюсь, вы поймете меня и даже сумеете внятно ответить, как-то меня вразумить...

  – Грустно тебе? – шепнул старик.

  – Грустно и тяжко! – простонал наш герой.

  – И горечь? – вглядывался гардеробщик в Острецова и мягко заполнял его до краев своим тщательным вниманием.

  – Как не быть горечи... Но если разобраться, если как-то решить мою проблему...

  – А ты выпей, я сейчас налью.

  – Я спрашиваю: разве не состоятелен, не значим сам по себе тот внутренний мир моих ощущений и чувств и моей воли, с которым я предстал перед фактами и явлениями сложившихся здесь тогда обстоятельств? И вот я снова и снова спрашиваю: что есть человек сам по себе и что он перед лицом внешнего мира? Какова роль в его жизни личного начала, и как далеко простирается над этим началом власть того, что мы называем общественностью, социальными условиями, государством, а где-то, если уж на то пошло, и партийными догмами? Короче! Из чего складывается судьба человека – из проявлений его сущности или под давлением внешних обстоятельств?

  Теперь гардеробщик выпучился на Острецова. Рачьей клешней выдвинулась откуда-то из полутьмы его рука, сжимавшая полный стакан. Выпили, чмокая. Гардеробщик пальцем указал на то обстоятельство, что рука собутыльника дрожала, когда тот подносил стакан к губам, но ничего по этому поводу не сказал, решив, по всей видимости, что глубина и сила охватившего Острецова волнения требуют от него уважительной паузы. Затем он произнес, покачивая седой головой:

  – Ну, брат, ты и загнул, однако. Кто ж тебе на такие вопросы здесь ответит? Тебе, когда ты так загибаешь, с философии надо спрашивать, а нас тут сколько ни перебирай, что-нибудь действительно смыслящего философа не найдешь. Это я тебе говорю, хотя сам в подобных вопросах собаки не съел. Да и чушь ты это вбил себе в голову, – вдруг выкрикнул он пронзительно, – полную чепуху! Выбрось! Как у тебя с бабами?

  – С бабами?

  – С ядреными такими бабенками, что называется кобылицами, и с прочими, если не слишком разборчив и привередлив. Если, говорю я, человек правилен, ему всегда нужна баба, такая, знаешь, что бескомпромиссно идет на сожительство и не требует особой проницательности, чтобы разобраться в ее сути.

  – Ну, бывают и они, эти, как вы их называете...

  – Тебе нужна хорошая, смирная, положительная баба. Ее поставишь в стойло, она себе и стоит. И есть у меня одна на примете. Но это я зашел издалека, а если непосредственно коснуться предмета нашего разговора, то речь, собственно, о моей сестре, еще не старой женщине с хорошими манерами, приветливой и отзывчивой. Она здесь уборщицей, скоро заявится, и я вас познакомлю. Ей замуж давно пора, и очень хорошо, что вы друг другу подходите по всем статьям. Ты от нее слова лишнего не услышишь. Цикады в счастье живут, у них у всех жены безмолвны... Так сказал однажды, минуя это фойе, Сердцеведов и пояснил специально для меня, что просто повторил высказывание одно древнего греческого поэта. Вот и станешь ты такой цикадой. Чего еще желать? Ты готов?

  Острецов окинул фойе задумчивым взором, и ему представилось, что толпится здесь опрятный, принаряженный, благоухающий народ, мужчины, умиляясь, скручивают губы в колечко, женщины, веселясь, обмахиваются разноцветными веерами и неуемно стрекочут, а цитирующий древнего грека драматург проскакивает петушком, может быть, фертом каким-то. О себе же он вообразил, будто отлепляется от одного берега громадной темной реки и прилепляется к другому, и так много раз, хотя времени проходит совсем не много, а река несется в царство мертвых, и мощь ее отнимает у него душу.

  Сейчас в этом фойе тихо, пустынно. Гардеробщик жарко и с некоторой затхлостью зашипел:

  – Да что ж за промедление... уговаривать надо?.. ты в уговорах нуждаешься?..

  – Нет, не надо... почти или даже вовсе не нуждаюсь... Просто душу жалко, уносит ее река...

  – Какая река?

  – Река времени. Была живая душа, а осталось одно томление.

  – Сойдешь и с томлением, – заключил гардеробщик, снова доставая бутылку. – По возрасту ты вполне еще подходящий для томления субъект. Моей сестрице другого и не надо, самое оно, и оба вы как безупречная пара башмаков, что называется сапог сапогу... Любви большой между вами не обещаю, люди вы все-таки уже, как ни крути, изношенные, но приятность отношений наверняка будет, гарантирую.

  Острецов хотел, чтобы последнее слово осталось за ним.

  – А если я, – сказал он, – как человек, простивший тебе зло, которое ты мне причинил, потребую, чтобы твоя сестра в дальнейшем шла узким путем и философствовала?

  – Не скажу, что понял твое высказывание, врать не буду, но, думаю, со временем разберемся... – ответил гардеробщик после недолгого и, похоже, ничего в себе не содержавшего размышления и протянул своему новому другу полный до краев стакан.

  И вот тут-то и не нашел Острецов, что ответить. Не за ним осталось последнее слово, и, осушая стакан, с детским недоумением, в некотором замешательстве смотрел он на дверь, ожидая появления уборщицы, своей будущей бабы.