Текст книги "Колючая Арктика"

Автор книги: Михаил Лезинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

ПРИБЛИЖАЮСЬ КО ВТОРОМУ ЭПИЛОГУ

(письма Великого Юкагира с комментариями автора)

Впервые публикую отрывки из писем Семена Курилова, адресованные автору этой повести. Почему – отрывки?.. А потому, что не настало еще то время, когда бы их можно было опубликовать полностью! Еще живы – в отличие от моего друга! – те, в кого направлены критические стрелы, выпущенные из лука Семена Курилова, еще живы и процветают те, кто портил кровь писателю.

Да и сам Семен был по-настоящему живым человеком и ошибался по-человечески – зачем же друзьям тиражировать его ошибки? Пусть этим займутся его враги!

Письма Семена Курилова – это, своего рода, подстрочник того, что он хотел сказать. Великолепно владея устным русским языком, он терялся, переходя на русский письменный и, забываясь, писал на родном юкагирском языке или якутском.

Я предлагаю письма в сокращении еще и потому, что часть написанного рукою юкагирского писателя использовано мною в этом романе.

И еще: письма, отдельные их положения, чтобы они стали понятны читателям, я буду комментировать.

НАДПИСЬ НА ПОВЕСТИ СЕМЕНА КУРИЛОВА «ВСТРЕТИМСЯ В ТУНДРЕ».

(Повесть печаталась в нескольких номерах журнала «ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА»)

"Дорогой Михаил Леонидович! Я рад нашему знакомству. Пусть Ваше пребывание в тундре, в моей тундре, принесет Вашему творчеству большую Колымскую страду – не меньшую, чем "Севастопольская страда".

С. Курилов. 2 окт. 1976 г. п. Черский."

Делая эту надпись, Семен, улыбнувшись, заметил:

– Только, Михаил Леонидович, не делай того, что позволял себе лауреат Сталинской премии Сергеев-Ценский.

– А что делал лауреат? – не понял я. – И что не делать мне?

Курилов пояснил:

– Обворовывал писателей.

Тут я совсем ничего не понял.

– Как это? И при чем тут Ценский?

– При том, читал я в одном из твоих сборников, хорошие слова об этом писателе…

Семён имел в виду мой большой литературоведческий очерк "ВСТРЕЧИ В БАЙДАРСКОЙ ДОЛИНЕ", в котором наряду с другими писателями, я уделил несколько строк и Сергееву-Ценскому.

– Да было б тебе известно твой Ценский целые страницы, мягко выражаясь, позаимствовал у Михаила Филиппова! Читал "Осажденный Севастополь"?.

Читал я "Севастопольскую страду", а "Осажденный Севастополь" – нет, прочту его ненамного позже, хотя крымская тема – основная в моих книгах. Поэтому я и отмахнулся тогда от куриловских слов! Я ещё не знал тогда, ровно через две недели, после того, как Семён сделает надпись на журнале, я получу "Осаждённый Севастополь" от сына писателя Бориса Михайловича Филиппова с дарственной надписью, – познакомился с ним в Центральном Доме литераторов, где он был директором.

Сказал я тогда Семёну Курилову:

– Все мы повязаны одной веревкой в той или иной степени, все мы друг друга перепеваем.

Но Семён только усмехнулся, когда я ему это высказал. И заметил:

– Прочти, а после поговорим!

Поговорить не пришлось!

А совсем недавно я нашел подтверждение словам Семена. У самого Бориса Филиппова. Точнее, в его письме, которое он опубликовал в журнале ("ЗНАМЯ", Љ 1 за 1989 г. – М.Л.). В нём есть такие строки:

"…Несмотря на различия в форме, роман Филиппова явно послужил Сергееву-Ценскому в качестве одного из основных первоисточников, о чем свидетельствует огромное количество совпадений в деталях обоих произведений. Приведенные выше около 70 текстуальных сопоставлений неопровержимо доказывают наличие в эпопее Сергеева-Ценского всех форм заимствования – от идеи и подражания до прямого плагиата, – а также наиболее отрицательных форм плагиата, выражающихся в механическом перенесении готовых деталей и текстов вне творческого переосмысления и переработки их, что зачастую делает эти детали в новом контексте, при иных ситуациях фальшивыми…"

К чему я это? А к тому, что самоучка Семен Курилов, не имеющий дипломов о высших образованиях, бывший полуграмотный пастух, которому первый редактор "Колымской правды" Сучков составлял "обязательную программу для чтения", уже в молодости знал то, что и в старости не каждому дано.

Впрочем, чему я удивляюсь? На то он и Великий Юкагир. И его книги, в отличие от многих, если и уйдут со временем, то только вместе с нашей грешной планетой.

А теперь, как я и обещал, перейдем К письмам Семена Курилова, присланными мне в Севастополь.

"5 апр. 1977 г.

Добрый день, дорогой Михаил Леонидович!

Опять моя жизнь стала одинокой: Галя (Узнаете Насиму Нуршину? настоящее ее имя – Галя, а фамилия… Семен Курилов называет ее в своих письмах Г. Ш. – М, Л.) вновь ушла к своему законному мужу. Причина?.. Я не смог осуществить все, ее меркантильные соображения: судейскую должность, кооперативную квартиру, устройство дочери в Институт международных отношений.

И, наконец, она поняла, что гонорары, которые получает писатель за свою адскую работу, крайне ничтожны, и что "лучше жить с рабочим с большой зарплатой, чем с грошиком в кармане посещать высокие, коробчатые дома писателей. (Письмо написано по приезду из Москвы, где Семен Курилов был на писательском пленуме. Вместе с ним была и Насима – Г. Ш. – М. Л.) и знакомиться с разными людьми, пользы от которых – одни разговоры"…

А муж, как вам известно, успел жениться в ее отсутствие на другой, но Г. Ш. быстро ее потеснила и заняла свое прежнее законное место.

Мужа она вновь завоевала, но по его заявлению, которое он сделал раньше, Г. Ш. обсудили на бюро РК КПСС, исключили из КПСС и отстранили от должности юриста.

Жестоко, конечно, но судя по ее поведению, – будучи ее мужем я сумел это понять! – она вполне заслуживает такого наказания. Но даже при таких критических обстоятельствах, она попыталась меня еще раз обмануть. Сказала: 20 апреля я вновь перейду к тебе, только сходи в райком партии и всю вину за мое поведение возьми на себя. Скажи, что в уходе из семьи, виноват только ты один. Ты один и больше никто!

Я, наивный человек, было уже поверил, но выступить в защиту ее все равно не мог. Не приучен врать. Г. Ш. обозлилась на меня…

Таким образом, я окончательно освободился от жены и, может быть, в поисках красивой невесты приеду в Севастополь. Возможно, моряки еще не всех успели вывезти!..

Прошу, обо мне не следует писать слишком красиво. Тем более, что не состоялась моя семейная жизнь. Поэтому все впечатления, которые возникли у вас в те счастливые для меня дни, та радость пребывания моего на земле, сегодня потеряла смысл без нее!.. Не надо обо мне ничего придумывать. Пишите просто: живу с тремя дочками – Оксе, Ярхадана, Чэнди, которой исполнилось четыре года. Моей младшенькой.

Вас интересует, как я пишу?.. Пишу, когда ласточка вдохновения подлетит к моей душе. И, слава богу, что ласточка часто навещает меня. И, когда я начинаю сачковать, прилетает «рогатая» ласточка, чтобы боднуть меня. Мол, проснись!.. Но это случается редко, вдохновения я не ожидаю, я сам создаю это вдохновение. Но, повидимому, я не один такой из пишущих, Но есть и отличие от писателей-современников, я не люблю путешествия. Это, наверное, оттого, что я пастушил с двенадцати лет, исколесил всю тундру и… отъездил свое!.. И выплакал свое!.. Даже Г. Ш. однажды заметила, что я совершенно не умею плакать.

Она права, я нынче действительно не могу плакать, все слезы отданы детству и юности, холоду, голоду, тяжелому труду и одиночеству, несмотря на то, что меня окружало две тысячи оленей!..

Спасибо за книгу. Выйдет моя – пришлю. Привет вам от моих дочерей.

Постскриптум. Сегодня исполняется 25 лет со дня смерти моего отца.

Приписка на обратной стороне письма:

"По решению партийной комиссии, завтра рассматривается мое персональное дело. Повод? Мои отношения с Г. Ш. Как минимум, выговор обеспечен.

"22 апреля Т977 года.

…Что ж, поговорим о детстве. Оно не завидное и вспоминать о нем неинтересно, и я бы не хотел прожить его еще раз. В моем детстве не было ни кино, ни журналов, ни конфет, а было немного муки, рыбьего жира. Из муки делали лепешки и пекли их на рыбьем жире. Таковым было наше повседневное питание… А рубаху из материи я надел впервые, когда мне исполнилось шесть лет.

Обычно мы, дети тундры, надеваем матерчатые рубахи только летом. На выпуск! Поверх кожаных штанов! И носим ту рубашку не снимая до тех пор, пока рисунок на ней не исчезнет под слоем грязи.

Летом– хорошо! Летом мы, тундровые дети, переходили на стационарный образ жизни. Но родители оставались у озера Большое Улуро (Олеро) – рыбачили они там.

Лето – самая вольготная пора в нашей жизни, разве только вот комар донимал и не давал надолго выходить из тордоха.

А вообще, все мое детство кажется мне сплошным кочевьем! И когда меня спрашивают, с чего началась моя жизнь, я вспоминаю быстро несущийся по тукпиковому озеру караван, мелькающие деревья, будто старающиеся нас обогнать, бесформенный лунный шар над головою, и все это вместе взятое, пугало меня своей фантастичностью.

В шесть лет родители отдали меня на содержание и воспитание родственникам.

Что вам о них рассказать?.. Тетка моя была очень доброй, слыла мудрой женщиной и чистоплотной хозяйкой и в тундре пользовалась заслуженным авторитетом.

А как она играла в шашки!.. Будучи совершенно неграмотной, она так изучила эту игру, что без труда выигрывала у всех, кто садился с ней за доску! У всех учителей выигрывала, и у всех уполномоченных, которые попадали к, нам… Аксинья Николаевна Курилова умерла в 1963 году.

Но тундра держится не на одной доброте, у нее свои законы, диктуемые условиями. У тетки я жил до десяти лет, кочевал вместе с нею, она меня любила и жалела. А, глядя на нее, меня любили и жалели даже самые злые пастухи… А вот, когда в двенадцать лет я окончил начальную школу и до семнадцати лет пастушил в разных бригадах тетки рядом не было, и я узнал все мерзости жизни. И родственный деспотизм, и безразличие людей к твоей судьбе. Если всё хорошее, что было в моей тундровой жизни, сложить с плохим, то в сумме получится по нулям. Добро уничтожится уроками жестокости, уроками мучения, обидами…

Время, прожитое мною, было послевоенным и это наложило свой отпечаток. Хлебные и промтоварные карточки отменили, и хоть были деньги, но на них купить ничего было нельзя. В магазинах – не самые лучшие американские товары и продукты; черная мука, напоминающая песок, сахар в кубиках и консервы в банках, мясо которых напоминало ондатровое.

Эти продукты, конечно, спасали нас в годы войны, но старые люди к ним привыкнуть не могли и много старых людей повымирало с голоду! Дед мой, по материнской линии, не осилил последнюю свою тропу в жизни, сел в ста метрах от тордоха и – замерз. Бабушка – больная и голодная – умирала на моих глазах. Помню ее последние слова, обращенные к матери:

"Зачем со мной делишься хлебом!?. Мне все равно умирать, накорми детей!" Бабушка часть своей скудной порции оставляла на утро и утром нас подкармливала этими остатками. А сама охала и приговаривала, что ей есть не хочется. Мы – дети-радовались: нам больше достанется!

Бывало, маме из колхозного склада выдадут две щуки на трудодни – она плотничала в колхозе! – и вся наша семья – семь человек! – ужинаем этими двумя рыбами и радуемся.

Родители, я это заметил, медленно поедали свои кусочки рыбы, а на утро – как и бабушка! – докармливали нас тем, что с вечера сами не съели!..

Лето 1943 года… Я увидел, – и запомнил навсегда! – как одна больная чахоточная старуха палит оленью шкуру, собирает в тарелку нагар и, давясь, харкая кровью, аккуратно ложкой поедает эту пищу.

О как я злился на эту старуху за скупость! Хоть бы ложечку дала попробовать!..

Я пришел домой, сжег шкуру и не только сам попробовал это – не знаю как назвать!? – но и накормил жженкой сестренку Дашу, которой только исполнился один годик… Как я ее не отравил!?.

Мать пришла с работы, рассердилась-"что ты наделал? лучшую шкуру испортил!" – а потом посмотрела на наши вымазанные, голодные физиономии, заплакала.

С первыми вьюгами и морозами, нас направили в школу. Мы очень боялись идти учиться, помня о голоде и холоде, но школа встретила нас приятной неожиданностью-каждый день давали но 200 граммов хлеба и по кубику сахара!.. Но этого явно не хватало, чтобы заполнить голодные желудки.

Это было в войну, а после войны, в первые годы стало еще голодней и холодней. Занятия в школе прервались – сидеть в нетопленных классах было невозможно и мы все ютились в одной спальне.

Учителя голодали вместе с нами, с нами и мерзли. Некоторые от голода и холода становились неразговорчивыми и лишь наш классный руководитель Василий Егорович Соловьев – сейчас он на пенсии – «отогревал» нас своими рассказами о тропиках, субтропиках, и «кормил» нас надеждами. Говорил: скоро каждый ученик начнет получать по триста граммов хлеба, по сто граммов масла и по пять кубиков сахара! А в обед на первое будет жирный бульон с мясом, на второе – котлеты, жареная рыба с лапшой, а на третье – компот по полной кружке!.. А еще будет полдник! И будут на полднике подавать оладьи, желающим – с маслом! Или– с сахаром!.. А ужин – мечта! Жирное мясо с овсянкой! Хлеб – двести граммов. Масло…

И мы забывали на минуточку голод! И кто-нибудь из мальчиков непременно шутил:

– О! При такой пище мы превратимся в буржуев!

И мы засыпали с надеждой, подгоняя приятное и близкое будущее. Засыпали удивительно легко…

Потом, самых худых и вымученных голодом детей, стали отдавать по семьям. Наиболее зажиточным семьям… Я попал к школьной прачке, нянчил ее детей и мне кое-что перепадало из пищи… Зажиточная семья тоже была полуголодной…

С горем пополам, а начальную школу мы все-таки окончили и всем желающим предложили продолжить учебу в поселке Черском – это за шестьсот километров от Андрюшкино. При том учеба должна была вестись на русском языке.

Это нам предлагали наши учителя, а правление колхоза агитировало нас оставаться в оленеводстве… Победило оленеводство, и я с легким сердцем подался в пастухи! Интернатская учеба мне и так надоела за четыре года, а в пастухах можно олениной наедаться вволю!.. И потом, мы, живущие в озерном краю, очень боялись реки Колымы, о которой рассказывалось много мрачных историй…

Пастушество досталось мне нелегко!.. Во-первых, скидок на детство не было, а во-вторых, нам уже было по двенадцать лет, а наши родители становились пастухами, каюрами, охотниками в десять лет!.. И взрослые считали, что мы – новое поколение – "испорчены школой". Мальчики слишком медленно бегают, а едят и спят много!.. И в бригаде, – а первый год я работал у своего дяди! – даже чтение книг было явлением нетерпимым. Рискованно было даже иметь книгу…

Возможно, вам не все понятно из моей жизни. Поэтому несколько подробностей, несколько, как сейчас пишут, штрихов к портрету:

По-русски до 1955 года умел только материться – научили русские плотники, строившие дома в нашем поселке; немое кино впервые увидел в 1942 году, а звуковое– в 1953; водку стал пить в тридцать пять лет и прекратил в сорок. Так и пишите: одна пятилетка пьянства в жизни юкагирского писателя. Женился в двадцать четыре года, на русской. Трое детей, В армии не служил. В ВЛКСМ не состоял, однако был делегатом 16-го съезда ВЛКСМ – представлял Якутию. Был делегатом третьего и четвертого съездов писателей РСФСР. В обоих случаях избирался членом правления. Член КПСС с 1970 года…

Сестра Даша, которую я чуть не отравил нагаром шерсти, в восемнадцать лет стала коммунисткой, несколько лет пастушила, а нынче работает в совхозе «Нижнеколымский» заведующей парткабинетом и заканчивает партийную школу. Ганя – о нем вы знаете подробно! – поэт и кандидат филологических наук – работает в секторе северной филологии в Якутском институте. Коля – художник. Вторая сестра Валя утонула в шестнадцать лет. Наш отец до нашей матери двух жен похоронил и женился в третий раз после сорока лет. Нашей маме было двадцать. Отец скончался в 1952 году от болезни, а мать жива – она с 1911 года рождения. Живет всю жизнь в Андрюшкино.

Интересная деталь: до шестнадцати лет я умел по-русски только материться, а моя дочь Окся в совершенстве владеет не только русским языком, но и английским. Мечтает стать преподавательницей английского языка… (И стала! Окся Семеновна Курилова – преподаватель английского языка в Черской школе – М. Л.)

Вот, Михаил Леонидович, кое-какие подробности из моей жизни. Калейдоскоп впечатлений, воспоминаний1!.. Если о чем не написал, то о том мы с вами договорили!..

Снова о ней! Никак не могу выйти из любовного шока, хотя кой какие сдвиги есть. Но Г. Ш. атакует меня снова: говорит, что любит только меня, но хочет сохранить свою семью, поэтому говорит, чтобы мы продолжили отношения тайно… Пересиливая себя, показал ей кукиш!..

Мне, человеку мнительному, соперничество с мужем не годится. А об Г. Ш. я узнаю все новые и новые подробности, которых я не знал до сих пор, и которые не украшают женщину. И от этих подробностей мое отвращение к ней усиливается и я очень сожалею, что был ослеплен любовью и всего этого не видел…

Хватит о ней! Надо поработать. Третий роман окончить нужно, иначе я не найду себе спокойствия. Пока печатается повесть ("Увидимся в тундре" – М. Л.) нужно успеть подготовить подстрочник романа. А это большой труд. Каждая книга трилогии -20-30 печатных листов на юкагирском языке, в русском варианте дожимаю до 22–23 листов…

Михаил Леонидович! Очень прошу, не скрывайте от меня ничего, напишите все, что вы знали о моей татарке. Пишите смело и не жалейте меня, каждая новая подробность о ней, ускоряет мой переход от любви к отвращению. Окажите услугу, напишите, и тем самым вы спасете меня.

Я, например, узнал: моя Г. Ш. прилетела из командировки в Черский инкогнито и, пожив у любовника на Зеленом Мысу два дня, «прилетела» к мужу. Измученная, усталая… Бедный муж крутился над нею как юла, стараясь создать покой больной женушке! Здорово?!

И со мною она пыталась вытворять подобные трюки, но вовремя сдержалась, почувствовала, что у меня острый нюх. Я даже по-татарски за два месяца выучился говорить. И, когда она в разговоре с мужем по телефону (Г. Ш. жила тогда у Курилова– М. Л.) сказала "мин синэ яраттзм" – рано или поздно я к тебе вернусь!" – я тут же разоблачил ее. Но она свела все в шутку…

А, что касается Г. Ш., сообщаю: за "посягательство на чужую семью", выговор положили мне в карман!..

У меня просьба: я пишу черными чернилами «Радуга». В Якутске их нет, заказывал у одното друга в Москве, но ни ответа, ни привета. А чернил осталось полфлакона. Устройте мне два флакона черных чернил и я ими напишу новеллы и пришлю вам.

Это письмо пишу на машинке, хотя письма писать на машинке я не любитель. Но, так экономятся чернила, да и вы лучше разберетесь что к чему!

Спасибо за обещание невесты! Но вряд ли севастопольские моряки оставят для меня хоть какую-нибудь мариманку…

Жду ответного письма. «Невесту» можете вложить в конверт. Посмотрю, соответствую ли я ей!

Ваш заполярный товарищ Семен – юкагирский Самсон."

"17 мая 1977 года.

Не надо на меня обижаться, Михаил Леонидович, за задержку с ответом. Сообщаю вам, вы просто спасли меня. Два флакона чернил стоят гроши, а для меня они равны одному роману! Искреннее спасибо!.. Другие мои товарищи такую услугу считают мелочью, а крупную придумать не могут!..

Насчет очерка обо мне. Мною занимался только Наум Мар, но это было лишь маленькой статьей, то, что вышло из-под его пера. И при том, тех сведений, что есть у вас, у него не было…

Сейчас страдаю над романом. Сопромат – в полном смысле этого слова! Мысль ворочается со скрипом. Но все же это лучше, чем быстрое скольжение мысли по поверхности. Для трамплина приходится в сороковой раз читать-перечитывать Бальзака… А тут еще отвлекает "сердечный роман"… Несмотря ни на что, переживаю до сих пор… Она скоро уезжает совсем на материк. Скорей бы! Думаю, мне будет легче, но и ужасно страшно – ведь больше я ее не увижу никогда!

Между прочим, свой психологический шантаж продолжает. Звонит. по телефону и клянется в любви! Просит свидания…

Я ее начал жалеть и написал в обком партии письмо с просьбой о смягчении наказания. Не должны так строго наказывать женщину из-за любви к юкагирскому писателю!

Думаю, в партии ее восстановят…

В Черском тишина. Гусей запретили стрелять и я это считаю своей победой. (С экологической статьей Семен Курилов выступил в газете «Правда». Я читал эту. статью, но в каком номере она была опубликована, не помню – М. Л.)

Редактор "Колымской правды" переживает большое «горе» – премию Союза журналистов СССР. Ведь награда обязывает! А ему уже за пятьдесят… Почему слава находит людей в старости?! Я бы славу достойным воздал в двадцать пять лет, чтобы у них хватило времени выбиться в гении. Думаю, и мне в пятьдесят воздадут по заслугам. Что ж, подожду, осталось уже немного…

Ваш юкагир С. Курилов."

"14 июня 1977 годя.

… Никак не привьгкну писать письма друзьям на машинке!.. Вы уж постарайтесь разобраться в моем почерке. Дело в том, что когда письмо другу я пишу рукою, получается естественней и идет от сердца. Будто не буквы я вывожу, а отсылаю кардиограмму своего сердца.

Дорогой Михаил Леонидович! Благодарен вам за письма и за длительные разговоры на Колыме, и мне не хочется терять нашей дружбы. Очевидно-я буду вас просить об этом! – вы станете моим переводчиком. Буду посылать подстрочники. Судя по всему – разрешите покритиковать! – у вас есть арсенал литературного таланта, который вы тратите на разбор, обзор великих и средних краев, людей, событий. А если вам взяться за личное, увиденное, сдобренное личными переживаниями, стать историком сегодняшнего дня! Написать произведение, в котором нашли бы свое место и древние Марки Твены и современные Цицероны. С вашими задатками и возможностями вы бы смогли создать Большое Огниво в современной литературе. Джек Лондон, если б не побывал на Аляске, остался бы незамеченным. Не помогли бы ему великие аристократы Америки, не помогли бы вашингтонские небоскребы… А я, почему-то, не люблю стиль Джека Лондона…

Максим Горький, если бы создавал такие вещи как Бальзак, далеко бы не продвинулся в литературе! Но его революционная страсть усиливает его художественную натуру! Вот почему я думаю, что вам – а не пошел бы ты, Пешков в люди! – необходимо на несколько лет оторваться от севастопольских берегов и уйти на Север как Джек Лондон. Уверен, вы сделаете хорошие книги! Об этом говорит наша наблюдательность, литературная въедливость, краски Севера – залог вашей второй литературной жизни.

Таким образом, готовьте рюкзак и осенью, поцеловав супругу, на зиму отправляйтесь на Север. И не обязательно на Колыму. Ведь Колыма, это только начальная граница Крайнего Севера.

Вот мое предложение, вот о чем я думаю, читая вашу книгу…

Я только что возвратился из Москвы. Находился там с 27 мая по 8 июня. Зачем я там находился? Подробности прочитайте' в газете "Литературная Россия" за 3 июня.

Познакомился с неплохой девушкой. 16-го она защищает кандидатскую. Без пяти минут кандидат педагогических наук. Занимается преподаванием русского языка в нерусских школах. Имеет дочь четырнадцати лет. Влюбилась в меня. Ну, если не в меня, то просто в мое имя, может быть. Поэтому я чувствую себя на высоте. Но верить уже никому не могу и не хочу, слишком дорого приходится платить за чувства…

Насчет моей звезды… Продолжает трезвонить по телефону. Даже ночью нет телефону покоя. Люблю, говорит, и хочу встретиться. Но я с нею встречаться не желаю, хоть вы и не написали мне о ней ни строчки, но я и так знаю о ней уже предостаточно, никакая химия ее уже не отмоет!

Но, что правда, то правда, заявление в обкомпарт я написал. Пусть хоть из партии ее не изгоняют!.. Написал, а потом пожалел о своем поступке необдуманном. Дело в том, что из обкома мне сообщили, что Г. Ш. такого про меня понаписала, такие невероятные обвинения, что по этим сообщениям тут же прибыл представитель обкома.

Но, странное дело, этот представитель обкома даже не увиделся со мною, а ограничился только разговором с Г. Ш.

Мне потом рассказали об этом собеседовании. Представитель обкома попытался упрекнуть Г. Ш. за клевету на юкагирского писателя. Но Г. Ш. не в пример представителю обкома, владеет всеми необходимыми качествами для такого разговора: красноречием, дикцией, артистическим спокойствием… И, самое главное, от отсутствия совести не страдает!..

Г. Ш. убедила представителя обкома, что Курилов один виноват во всем, виноват в том, что она унижена сейчас в лице общественности, и за это он должен ответить!..

Да, что там говорить, Курилов, хоть и поздно, но сам же написал об этом в обком.

Вот чем обернулось мое письмо в обком в защиту Г. Ш.!

Неприятности преследуют нас, но я понимаю, мы сами авторы половины из них, возможно, это естественный процесс, без неприятностей в жизни мы с вами не были бы писателями!

Я вам когда-то рассказывал, что три года назад меня уже пытались исключить из партии. За мою убежденность! За мою упрямость!.. Но один голос «за» и меня оставили в рядах партии. И вот сейчас, кто-то очень хочет воспользоваться историей с этой дамой и повторить издевательство!.. Тактика какова! Казуистическая тактика. Вот как один из «доброжелателей» защищает честное имя писателя. Привожу самую невинную фразу: "Курилову далеко до красавца, а вы красивая и элегантная женщина, и это говорит, что с вашей стороны любви не могло быть. И что вы, Г. Ш., превратили Курилова в чучело для своих корыстных целей".

Но я считаю, это неприятности мелкие, крупные – это опустошение души. И это опустошение души я испытал в эту зиму. Да и сейчас еще рецидивы дают себя знать… Впечатление такое, что стою на болоте, кругом туман и я просто не знаю куда двигаться? В какую сторону? Один неверный шаг и засосет болото… А ведь я не на болоте, я был в Москве и возле меня находилась красивая женщина. Но, пусть хоть десять распрекрасных дам суетится возле меня, я уже не раз обманулся в любви и остерегаюсь шагать по болоту. Вчера тронулась Колыма. Уплыл лед и вода чиста, как море у Севастополя. Чебаков – тьма! Ловят ведрами! Но мне жаль тратить время на рыбалку, хотя и писать сейчас не могу. Дело в том, что в Москве я целую неделю пролежал в больнице с повышенным давлением-160 на 100. Прошлое сказывается! Память не стирается! В Москве я ходил по тем же местам, по которым ходил с Ней, ужинал в буфетах и ресторанах, в которых ужинал с Ней, и мне временами казалось, что ничего не изменилось и стоит мне оглянуться, Она рядом. Но рядом была другая! Тоже красивая, добрая, ласковая тридцатипятилетняя женщина, но я был холоден как бык-кастрат…

А из больницы меня выписывать не хотели. Больше того, в институт ревматологии направить хотели, но я настаивал на выписке. А когда заведующая терапевтическим отделением категорически заявила, что лежать я должен минимум месяц, то я сразу нашел убедительные доводы в защиту выписки. Я заявил врачу, что давление у меня поднялось от того, что в Москве я просто запил… Поверила – выписала!..

Ваш Семен Курилов".

"12X1977 г.

…Долго молчал не из-за хорошей жизни. Тяжело болею. 14 октября должен был быть в Якутске, но врачи запретили вставать с постели. И 22 октября я вряд ли полечу в Москву – там должны состояться Дни литературы и искусства северян и народностей Дальнего Востока…

Короче – дни мои сочтены… Что ж, человеку после сорока и положено умереть. Да и смерть – штука страшная только для живых…

Сплоховал всевышний со здоровьем моим, да и я усугубил – два месяца пил горькую – последствия рокового брака-сожительства.

А Г. Ш. до самого вылета на материк водила меня за нос, а когда ее самолет растворился в воздухе я и запил…

Но бросил и больше дурманить себя не хочу. Не хочу остаток своей жизни связывать с вином.

Сейчас мне делают различные вливания, достали импортные лекарства. Если воздействие всех препаратов и иньекций будет безрезультатным, то… ничего не попишешь!..

У меня – горе! Средняя дочь – Ярхадана – признана больной: врожденный порок сердца, хроническое заболевание печени и горла. Это обнаружили магаданские врачи, когда она была в санаторий. И сейчас я боюсь не за себя, а за детей волнуюсь!..

Летом Аксинья уедет учиться, а я останусь при двух дочках, одна из которых больная, да и я сам больной…

В Черском ничего интересного. В прошлые годы даже смена времен года была интересней! А нынче ничего радостного не ощущаю, все серо…

"Новые люди" переведены на якутский язык и изданы. Но платят совсем мало. А сборник новелл перенесли на 1978 год…

Мимо моего окна проходит дорога на кладбище и каждую неделю-две-три процессии. Ужас! Как я раньше этого не замечал!..

Вам советую, по Северу не скучать. Я сам противник перемены мест, хотя родился кочевником. Не надо ездить, не надо после сорока лет собирать материалы, после сорока у писателя должен находиться пожизненный материал!.. Зачем распылять и без того малоотпущенное человеку время?.,

Я думаю, что своими письмами приблизил вас к Колыме и вам станет легче писать северную книгу.

Ваш Семен Курилов

И наступило молчание, но я знал: Семен Курилов – Великий Юкагир очень и очень болен. С Севером переписка у меня не прекращалась. И вот долгожданное короткое письмо от Семена Николаевича, которое оказалось последним.

"16 мая 1978 года.

Большое спасибо за книжку! Молодец!.. А у меня все полетело к черту! Сегодня мне сообщили, что с 1977 года мне назначена пенсия. Это после паралича правой ноги и правой руки… Забываю простые слова…

Лечили меня и в Черском, и в Якутске – остался таким же хромым, безруким и молчаливым. Слова произношу с трудом. Врачи говорят, до шести месяцев не выходить из дому…

Окся готовится в институт-Пединститут московский. На английское отделение. Если в этом году не пройдет по конкурсу, поедет на следующий год…

Эту запись я попробовал сделать правой рукой.

Пока хватит. Ваш С. Курилов."