Текст книги "Колючая Арктика"

Автор книги: Михаил Лезинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Брось казниться, за давностью лет…

– Какого шакала, за давностью! Сегодня продолжается то же самое! Лётчики меняются, а промысел процветает и сегодня!

После всех этих передряг, мне и захотелось…писать! Записать всё, что произошло со мною…нет, нет, вовсе не на авиапредприятии, а в далеком-предалёком моём прошлом. Начал писать о себе, а потом позачёркивал всё, думаю, обо мне и Максим Кучаев напишет, – Семён зыркнул на Кучаева смоляным глазом, – а я напишу о судьбах юкагирского народа. Вот после всех этих передряг, стал я писателем, потом – журналистом…Впрочем, как говорит редактор нашей газеты, журналистом я не стал и по сей день!

– Цену себе набиваешь!?

Но Курилов промолчал, сейчас он был в прошлом.

– Понимаешь, Максим, грамматёшки у меня маловато. Четыре класса с коридором!

– Так уж и четыре! А редактор говорил десять!

– Это я потом, экстерном сдавал. Когда признали во мне писателя.

– Экстерном, не экстерном, это не суть важно.

– Важно, Максим, ещё как важно. Какое там дерево увесистое есть?

– Клюква! – подсказал Кучаев.

– Нет!

– Липа!?

– Вот, вот! Развесистая липа – моя десятилетка!

И снова Максим Кучаев поразился сходству жизненных обстоятельств, – примерно по такому же пути, жизнь протащила Кучаева мордой по асфальту! Но об этой схожести судьбы, он поделиться с Семёном в другой раз.

Максим Кучаев, подначивая, покачал головою:

– Да, для журналиста у тебя, грамоты маловато, а для всемирно известного писателя, в самый раз!

Семён Курилов расхохотался.

– Если б произошло чудо, и я получил высшее образование, то подался бы в науку. Или лингвистикой бы занялся. А то бы космонавтом стал. Первым юкагирским космонавтом.

– Так уж и космонавтом! – снова подначил Семёна Максим, – думаешь, космонавту легче напечататься?

– Ты, Максим, не улыбайся и не подначивай, – но я человек страшно завистливый. Завидовал своим сверстникам с которыми когда-то пастушил – они дотянули до среднего образования и стали заметными фигурами районного и наслежного масштаба. И я хотел стать выше их на целый портфель из шкуры крокодила…

Засветлело за окном. Семен наклонился над столом, отодвинул пепельницу полную ядовитых окурков и склонился над газетной полосой – завтрашнего номера "Колымки".

– Ты, Максим, писал? – он ткнул в корреспонденцию, правленную и переправленную редактором – не любил Перевеслов, как он сам говорил, архитектурных излишеств и лирических соплей!

– Я… Но тебе читать не стоит…

– И не буду, я и свои-то не могу перечитывать после редакторской правки… Надо хоть пару часиков поспать, Максим…Ко мне пойдёшь или?..

– Я лучше «или», Семён. А разговоры – продолжим в следующий раз…Лады?..

СТРЕЛОК ГАРАНИН СЛУШАЕТ!.

Карабин непривычно давит плечо и жарко в полушубке. Да тут еще электрический рефлектор излучает тепло всей своей тысячеваттной мощью и в маленькой сторожевой будке тяжело дышать – электричество выжигает из воздуха столь необходимый на Крайнем Севере кислород.

Из маленького оконца охранной вышки видна промерзшая река Колыма, а по ней то и дело проезжают сани, запряженные собаками, снуют по льду мотоциклы. До сих пор Сергей Гаранин как-то не причислял мотоцикл к зимним видам транспорта… Пароходы вмерзли в лед – это зимний отстойник для плавучих посудин. Рядом попыхивает плавучая электростанция с поэтическим названием "Северное сияние" и на ее борту – порядковый первый номер.

Сергей Гаранин скашивает глаза и перед ним открывается тундра. Растительности поблизости нет: те худосочные деревца, которые имели нахальство, вырасти в близости к охраняемому объекту, вырублены, чтобы обзорность была и не случился пожар возле мазутных цистерн, черные обомшелые пеньки прокалывают белизну снежного одеяла. Но вдали, ближе к недосягаемому горизонту, видны и большие деревья, издалека напоминающие крымские и израильские туи и можжевельники. И лет им, пожалуй, столько же, сколько и теплолюбивым реликтам, любящим жаркое солнце.

Наступила быстрая ночь. Даже не наступила, а просто та серенькая прослойка, именуемая официально " световыми сутками", растворилась в черной краске.

Надо ж было Сергею Гаранину сразу же в первый день угодить на две смены подряд! На шестнадцать часов! Хорошо, что Гаранин по совету опытных охранников, запасся термосом с горячим чаем и захватил пару бутербродов.

К ночи ближе, спиртовая нитка термометра поднялась, – правильнее было бы сказать: опустилась! – к отметке минус 45! В лучах прожектора поблескивали снежные искринки контрольно– следовой полосы. Полоса не отличалась девственностью: на ней множество следов – собачьих, песцовых, горностаевых и еще каких-то неведомых зверушек…Гаранину сказали: «мышиных». Но он не поверил: разве мышь выживет при таком морозе! И напрасно не поверил, для мыши все нипочем: ни холод Колымы, ни жара Израиля! Но никто не мог припомнить, что на конторольно-следовой полосе он встречал следы человека! Человек сюда, – даже по-пьянке, не забредал никогда.

Когда Сергея Гаранина ставили на этот пост, предупредили: "Не вздумай стрелять, если что померещится! Никто за нашим мазутом не станет охотиться!" Так что, контрольно-следовая полоса без надобности, – дань всемогущему Уставу.

Гаранин посмотрел в огромный сколок зеркала, прибитый к стенке какой-то стрельчихой. Оттуда, с щербатого стекла, смотрел на него совершенно незнакомый человек в полушубке с зелеными петлицами.

Сергей усмехнулся: "Неужели этот мужчина с карабином и есть я? Сергей Ефимович Гаранин!"

Вообще-то Серега Гаранин – мужчина видный. Молодящийся мужчинка. Хотя к его еврейским кудрям уже слегка прикоснулся художник Время и на края завитушек плеснул малость белой краски.

Улыбка у Гаранина красивая, очень уж она нравится женщинам, хотя мужскую половину это обстоятельство часто раздражает: "Чего это наш Мойша разлыбился?!" Втихаря, конечно, говорят, а то и по роже схлопотать недолго!

А, когда Сергей хохочет, открывается частокол крепких белых зубов, еще не тронутых бормашиной. Глядя на эту эмалированную плотину, можно с уверенностью сказать: при желании ими можно перекусить доску-сороковку.

Гаранин приехал в Арктику не для того, чтобы сторожить объекты, будь они хоть трижды нужные! Но мест в автобазе не оказалось, – "наведайтесь через месячишко, авось, небось и как-нибудь, как что, так сразу!"

Если бы Сергею сказали, что ему в жизни придется быть и охранником, точнее, стрелком военизированной охраны, он бы не поверил. За свою двадцатилетнюю деятельность "Трудовая книжка" Гаранина распухла от перемены мест, и в ней появился вкладыш. Но в графе «специальность» запись была одна – шофер.

Когда Гаранин предстал перед представительным мужчиной – начальником автобазы "Зеленый Мыс" Иваном Ивановичем Грудиным, тот только вздохнул:

– Шоферня будто взбесилась на материке, едут и едут! А работы у меня на всех нет. Штаты полные и прочные.

– Я подожду, – сказал Гаранин, – может в ближайшее время что проклюнется?

– Вряд ли, – вздохнул Грудин.

– Но у вас же все вербованные! Временно работают!

– Это ты точно подметил, – заглянул в "Трудовую книжку", – товарищ Серега Ефимович. Год работают – временно! Два – временно! Двадцать лет работают и тоже считают временно. Вот только на том свете спохватываются и начинают понимать, что от Колымы не убежишь! И у нас в автобазе тоже работают вре-ме-н-но… Наведывайтесь, через месячишко обещали подкинуть новые «Уралы», – буду тебя иметь в виду. А пока… Советую куда-нибудь пристроиться. Временно! Чтобы стаж не прерывать…

Гаранин подался в охрану. Охрана – единственное место в Черском и на Зеленом мысу, куда люди требовались постоянно. Не охрана, а перевалочный пункт…

Рот в щербатом не льстящем зеркале повторил изгиб губ, Гаранин показал язык анти-Гаранину и анти-Гаранин проделал тоже самое. Сергей расхохотался, нахлобучил шапку и вышел из будки.

Доски сторожевой будки «выстрелили» под ним: деревянный настил, поднятый над землей чуть ли не на десяток метров, перила, – двойные лестницы! – за долгую и суровую зиму промерзают так, что покряхтывают, как старики прокуренными насквозь легкими, и, отдавая морозные заряды, стреляют время от времени, и звуки, напоминающие одиночные винтовочные выстрелы, раздаются над застывшей рекой Колымой.

Сергей Гаранин в общем – то без осложнений вписался в охранную службу. И спать ночами ему не хотелось. Он даже не пытался "на минуточку" прикрыть глаза. И вовсе не от осознания момента, просто за полмесяца, что он торчит на этой вышке, он еще не акклиматизировался – все-таки между Крымом и этой частью Арктики восьмичасовая разница во времени!

Гаранин вдыхал свежий воздух, – нехватка кислорода все-таки ощущалась! – и думал: эти морозные минусы, случись они в Крыму, заставили бы скрючиться все живое, а здесь устрашающие полярные градусы были даже приятны, – к разгоряченному телу, сквозь мохнатый свитер, сквозь ватные штаны, полушубок и валенки с двойной подшитой подошвой, они пробраться не могли.

Сергей Гаранин, может быть, так и полночи простоял бы на морозе, пряча мокнувший нос в воротник полушубка, но ему было немножко жутковато вне будки – вокруг сплошная темь да посверкивание глаз невидимых зверушек. И хоть карабин обладает свойством успокаивать мужчин, но все же…

Сергею карабин пришлось держать только в армии, а поди ж ты, сразу нашел с ним общий язык – сказалась армейская выучка!

Гаранин улыбнулся, вспомнив, как молоденькая инструктор – младший лейтенант! – вывела его на стрельбы, измучив перед тем теорией. Устройство карабина она знала превосходно и добивалась того, чтобы все так знали.

Сергей давно перезабыл все эти "стебли, гребни с рукояткой", а устройство ревнагана – он не представлял себе, что существует такое оружие образца одна тысяча восемьсот давно прошедших лет! – даже не старался запомнить, чем страшно злил молоденькую инструкторшу, перед тем кокетничавшую с ним.

Стрельбище находилось в глубине тундры, закрытое со всех сторон лысыми сопками. Было здесь тихо и ветер, если он случался, не мог помешать прицельной стрельбе. Но мороз и здесь давал себя знать! Мерзли руки и курок под негнущимися пальцами почти не ощущался.

Из ревнагана Сергей стрелял впервые в жизни, но не промахнулся – выбил зачетные невеликие очки.

Но первой, – надо же показать, как держать правильную стойку! – стреляла инструктор. Три выстрела – и все пули, минуя мишень, затерялись в сопках.

Оправдываясь, младший лейтенант сказала:

– Давно не стреляла, а оружие, оно пристрелки требует и постоянной тренировки.

Верно, требует.

Потом стреляли тремя патронами из карабина. Инструктор не стала испытывать судьбу.

– А ну, Сергей…

– Ефимович, – подсказал Гаранин.

– Сергей Ефимович, покажете класс и по теории я вам поставлю отлично!

Гаранин и на сей раз не промахнулся: три выстрела – три попадания. И все три – " в грудь".

Младший лейтенант вздохнула:

– С мужчинами легче. А к нам все больше женщины идут. Старухи. За сороковник всем! Намучаешься с ними. Тренировались часто?

Гаранин улыбнулся, ответил уклончиво:

– Изредка.

– Тренировки все же сказываются, – одарила улыбкой младший лейтенант. – А мне редко приходиться стрелять. Не больше двух-трех раз в месяц.

– Ну, а я значительно чаще, – подумал и дипломатично соврал Гаранин, – а иногда и чаще того!

Знала бы инструктор, что после службы в Советской армии, Сергей Гаранин держал в руках только ложку с вилкой, а, если приходилось стрелять, то – сигарету. Это, когда курил!..

Раздался телефонный звонок, – это ночью-то! – и Гаранин, перемахивая сразу через две ступеньки, ворвался в будку. Схватил телефонную трубку.

– Стрелок Гаранин слушает! – вот она железная выучка младшего лейтенанта службы ВОХРа.

– Доброй ночи, стрелок Гаранин.

– Доброй ночи.

– Чего это ты, стрелок Гаранин, в разговоры не включаешься?

– Это в какие такие разговоры? Инструктор сказала, что…

– А ты бы пообещал ей… Ну, насчет картошки дров поджарить! И враз бы спеклась твоя инструктор. Слушай только нас, стрелок Гаранин! А наши разговоры – интимные. Или мы не единая семья!?..Мозги у тебя, стрелок Гаранин, обхезанные учебой и их не мешало бы провентилировать! Живо включайся в работу!..

И узнал Сергей Гаранин, что телефоны всех постов соединены между собою и, когда начальник караула на первом посту приподнимает все тумблеры, можно общаться между собою.

– Ты представился бы массам, стрелок Гаранин! – голос женский, ехидный. Сразу и не поймешь, кому он принадлежит: старухе или молодухе? – Ты бы, Серый, рассказал бы о себе, прояснил свои жизненные позиции.

– Что о себе рассказывать? – Сергей не любил знакомств по телефону, не видишь лица – не знаешь как себя вести. Еще ляпнешь не то! – Если кто заинтересуется моей персоной, советую обратиться в отдел кадров – там в анкете все о себе написал.

Нам до феньки твоя анкета. Мы на тебя свою сейчас заполним! Отвечай без утайки: холостой? – это уже другой женский голос зазвучал в трубке.

Гаранин не успевает ответить, отвечают за него. По-видимому, все стрельчихи вышли на связь!

– Нашла, Верка, о чем спрашивать! Конечно, холостой! Как улетят с материка, сразу холостыми становятся.

– А от Дуськи мужик ушел…пристроим стрелка Гаранина к Дуське?..

– Лучше – к Маньке! У нее сиськи богатые!..

– Что вы, девочки, кому нужна эта корова! Пристроим Серого к Бриджит Бардо! Бриджит замужем была девять раз, надо ее к четной юбилейной цифре подогнать.

– Но Бриджидиха не любит холостых!..

– Ну разболтались! – раздался властный голос начальницы караула. – Новый человек, а они сразу – женить!

Но хоть в голосе начальницы и ощущалась строгость, но напугать этот голос никого не мог.

– Так мы, товарищ начальник караула, кадры пытаемся к месту привязать. Он, если его не подженить, мигом лыжи навострит! Убежите от нас, дорогой товарищ Гаранин?

В трубке – сопение многих стрельчих. Все, охраняющие в эту минуту, объекты, жгуче интересна дальнейшая судьба Сергея Гаранина. Родственники сплошные!

– Я тут у вас временно, – ответил Сергей, – водителем обещали устроить.

В трубке – всеобщий вздох.

– Значит, только до зимника?

– Наверное, – неуверенно ответил Гаранин, – как только откроют зимнюю дорогу через тундру…Грудин, начальник автобазы, обещал пристроить.

– Ну, раз сам Грудин, то оно, конешно… Всегда так, только нам понравится мужчина… Но на Бриджидихе мы тебя все равно подженим!

– Согласен, – ответил Гаранин, – с меня бутыльброт!

Гаранин и сам был мастером подначек, но сейчас, под утро и под давлением в мочевом пузыре, не хотелось чесать языком, и он официально обратился к начальнику караула:

– Товарищ начальник! А спуститься вниз и походить по объекту можно?

– Разрешается! – ответила начальник. – По мере накопленной надобности.

И снова голос, окрашенный наивностью и скрытой иронии, посоветовал:

– Не надо спускаться: песец – зверь хищный, еще чего-нибудь дорогое для нас откусит… Там в углу ведерко стоит, в него и разряжайся. А утром вынесешь, – это товар по смене не передается…

Гаранин положил трубку. Спустился. Окропил белый снег желтыми точками, спугнув при этом, мышей. Поднялся по стонущей от мороза и стреляющей лестнице. А, когда под самое-самое утро поднял телефонную трубку, о нем уже не вспоминали. Шли самые что ни есть, обыкновенные толковища:

– Пятьдесят человек открытки получили на ковры.

– Большие ковры?

– На всю стену!

– Это хорошо, маленьких уже и девать некуда!

– Ой, девочки, а в «Овощи» привезли яблоки китайского происхождения. С запахом яблок! Сумка вся яблочнывм духом пропиталась.

– Дай сумку понюхать!

– Так она ж – дома!

– Сучка ты и скупердяйка! Сумку специально дома оставила! А я взяла вчера пару кило, так никакого запаха. Аж есть не хочется.

Гаранин решил подать голос, чтобы показать, что и он слушает, а то чего доброго, сморозят еще чего:

– Слыхал, запах от яблок будут продавать отдельно.

– А-а, новенький появился на проводе.

– Появился – не запылился!

– Молодец, Серега Гаранин, службу усваиваешь!

– Девочки! – вмешалась в разговор начальница караула. – Хватит болтать! Живо подметайте помещения, – скоро смена…

Сергей Гаранин положил трубку, взглянул в оконце, затянутое морозными узорами, но из него ничего не было видно. Приоткрыл дверь и вместе с клубами пара, ворвалось утро наступающего дня, – из-за лысых сопок показалось багровое солнце.

И ВНОВЬ – КУРИЛОВ

– Так на чём мы с тобою остановились, брат Максимайло, ах да, привирать я малость любил…А, если по-честному, то в пределах нормы. А Мюнхгауен – объясняется просто: в третьем классе моей тетрадкой по арифметике была книга « Приключения барона Мюнхгаузена» – всю долгую зиму я решал задачки между печатных строк этой книжки. Отсюда и кличка. Но я не только выводил в книжке цифири, но и читал её. Читал я, насколько себя помню, всегда. Даже тогда, когда пастушил. Великий грех совершал – читал!

– Грех?

– Пастухи выговаривали мне: "Хочешь читать – езжай в Черский. Оленевод должен читать оленьи следы, а не книги. По следам оленевод должен определить: голодные или сытые олени! Куда путь держат олешки-дикари!.. Книги приходилось читать тайком. Зато, брат, писал много!

Максим Кучаев обрадовался, словно обнаружил истоки куриловского мастерства – вот, оказывается откуда всё пошло!

– С чего начинал, коллега, – в Кучаеве проснулся журналист, – с маленьких рассказов, со стихов или сразу к крупному жанру потянуло?

Курилов расхохотался. До чего же красивым становится лицо, когда он так заразительно смеётся! И это румяное чудо природы прикидывается больным?..Или Семён на мне проигрывает жизнь своего будущего героя?

– К крупному жанру!? Отчёты я писал, как человек грамотный! В те годы отчётность была совершенно дикая! Какая-то неведомая бюрократическая машина требовала от полуграмотных оленеводов Колымы столько бессмысленной писанины, что диву даёшься.

– Бюрократии и сейчас навалом!

– Это ты верно подметил, Максим. Но вернёмся к нашим баранам, то бишь – к олешкам! Так вот, волк задрал оленя – составляется акт. Подробнейший акт.

– В общем, это правильно, – заметил Кучаев, – а ты бы хотел вообще без бумажек обходится? Социализм – это учёт,! – как заметил великий человек. Просто, Семён, в тебе всегда жил писатель, который сожалеет, что отчёты да акты в литературных журналах не напечатают и собрание сочинений из них не составишь!

– Однако, ты не прав: акт акту – рознь. Некоторые сами просятся в литературу. В большую! Акт составлялся так: указывалось, что у оленя имеется четыре ноги, одна шкура, две почки, одна печень, один язык…Если забивали сотню оленей, то в приёмном акте фиксировалось: четыреста ног, сто шкур, двести почек, сто языков…

– Абсурд!

– Не знаю, не знаю, что-то о таком течении в литературе я тогда не слыхал!

– Абсурду всегда есть место в литературе!

– Может ты и прав, коллега… Так вот, насчёт ног и языков! Олени-то ещё живёхонькие стоят на своих четырёх ногах, внутри их сердца, печени и почки жизнь перетирают, а тут…Боялись, а вдруг какой-нибудь чудак у живого оленя изымет сердце и когда всё стадо прибудет на место отстрела, одного сердца будет недоставать!?. Или – тридцати пяти ног!?.А если десяток олешек поменяет слепую кишку на зрячую!? Как это отразишь заранее в акте!?

– Действительно – как?

– А очень просто. При сдаче непосредственно, перед, прости господи, убиением, пишешь второй акт и прикрепляешь его скрепочкой к первому.

– Начинаю понимать, что я ничего не понимаю!

– То-то же! Это тебе не ананасы с рябчиками жевать, тут думать надо, Максим!..Олень, допустим, захромал в дороге и камус подпортился, так эта нога сразу становится третьесортной, другая, менее повреждённая – второго сорта, и лишь две идут первым!.. Из оборотной ведомости исключаешь вторые и третьи сортные ноги и в итоге пишешь акт: "Сто оленей. Триста восемьдеся три ноги…"…Да, я ещё забыл тебе сообщить, что прокушенные языки вообще вычёркивались из акта, будто их и в природе не существовало! На сто оленей иногда только пятьдесят языков приходилось!

– Так что ж ты, Семён Николаевич, не напишешь об этом!?

Курилов внимательно посмотрел на Кучаева, произнёс жёстко, как о давно решённом:

– Об этом напишешь ты, у меня другие задачи.

– Поэтому ты и затеял со мною этот разговор?

– Не только об этом. Скорее, вовсе не об этом веду с тобою ночные беседы, наберись терпения – поймёшь… Так на чём я остановился? Привычка у тебя, Максим, перебивать начальство! – усмехнулся Курилов.

– Есть такое.

– В пылу деловитости некоторые бригадиры даже в мелких актах умудрялись указывать даже место проишествия, дату, часы, минуты и… – не поверишь, Максим! – секунды.

– Зачем?

– Вот и я спрашивал – "зачем?" Отвечали: " А мы почём знаем! Нынче все так пишут!" Верно, все так писали, – указание же шло от полуграмотных партийных работников! – и я так писал. Понял главное: мой почерк – моё спасение, моя грамота – моя жизнь. Грамота и почерк делали меня более высоким в своих собственных глазах. Но высокое начальство плохо разбиралось в моём юкагирском или якутском языках, и я мал-по-малу, стал приобщаться к русскому.

Семён неожиданно расхохотался, вспомнив что-то весёлое.

– Что ты ржёшь, мой конь ретивый?

– Осёл приветливо спросил, – подхватил шутку Семён, – недавно в бумагах матери обнаружил акт о гибели больного взрослого оленя и одиннадцати истощённых телят, написанный мною по-русски – читать смешно! Общее количество поначалу указано цифрой «12», а потом та же цифра повторена прописью, но уже по схеме якутского языка "десять два"…А ведь бюрократизм, Максим, хорошая штука! Когда-нибудь, – мечтательно произнёс Курилов, – я напишу оду бюрократизму. Тому самому, который мы с тобой, Максимушка сейчас освистали.

– Ну, Сэмэн, за твоей мыслью не угонишься! Парадоксально!

– Ни каких парадоксов! Бюрократизм научил меня усидчивости, возне с тысячами бумажек, а это так необходимо, когда пишешь крупную историческую вещь! Считай, Максим, от эти бюрократических бумажек и берёт начало моя писательская работа. Бюрократия плюс почерк.

– У всех писателей – почерк барахлянский, – сказал Кучаев, – лично я пишу так, что через пару дней сам себя разобрать не могу.

И в мыслях не держал Кучаев, что через много, много лет он очутится в Израиле и, разбирая письма Семёна Курилова, написанные от руки юкагирским писателем, – да и свои каракули тоже! – перенесёт их на компьютер, стерилизующий все почерки.

– И у меня таким же становится. Но в молодые годы почерк у меня был мировой. Каллиграфический! И мой уникальный почерк требовал: стань писателем! Стань писателем! Стань!

Шутит или на полном серьёзе говорит Курилов – ничего нельзя прочесть на его беспристрастном лице.

– По снежной целине, – этот нестандартный белый лист ни в какую пишмашинку не вставишь! – я выводил буковка к буковке целые возвания. Лозунги писал разные.

– Широкой плакатной кистью?

– Тальником по снегу писал!..

Светилась настольная лампа на редакторском столе, освещая допитые коньячные бутылки, пепельницу, доверху наполненную серебристым пеплом и окурками, ломти хлеба и оленьей колбасы билибинского изготовления… За окном завывал ветер, напоминая Максиму, что за окном не просто мороз, а арктический мороз!..Постанывала лестница, ведущая на второй этаж, вдали выли собаки и по небу блуждала желтоватая луна.

Семён подошёл к окну и запел. Тихо, протяжно, тоскливо. Кучаев вслушивался в непонятные слова, пытаясь проникнуть за языковой барьер.

– О чём плачешь, Семён?

– Это хорошая песня, Максим. Она и по-русски поётся. Её перевёл мой тульский друг Саша Лаврик.

С горных круч, где льды сверкают,

На цветущие поляны

Мчатся волны Ярхаданы.

С горных круч, где льды сверкают.

Я сравнил бы облик милой не с холодной Ярхаданой

С тёплым солнцем над поляной

Я сравнил бы облик милый…

Кучаев знал: одну из трех дочерей Курилов назвал Ярхаданой. Три дочери – два цветка и жаворонок: Окся, Ярхадана и Чэнди. Мал-мал а-меньше! Как он только управляется с ними – матери-то нет!

Кучаев подумал: "Уместно ли спросить о жене?" Знал он о семейной жизни Семена Курилова немногое: бывшая жена – русская. Завербовалась на Север. Встретились. Полюбили друг друга. Полюбили ли? Поженились. Нажили троих детей. Разлюбила. Любила ли? Уехала на материк – мало кто из русских женщин выносит. испытание Севером. Тут уж должна быть большая любовь. Двухсторонняя. Но любви у этой пришлой женщины не было. Ни к мужу, ни к детям.

Семену бы свою, юкагирку! Юкагиры – однолюбы. Но где ее сыщешь? Если весь юкагирский народ наперечет!?

Максим Кучаев прочитал в рукописи Семена Курилова:

"…Все одиннадцать юкагирских родов неимоверно переплелись сложными линиями родственных связей. А закон был строг и суроз: запрещалась не только повторная связь, запрещалось соединение родственных линий даже через пятое и шестое поколения. Найти жениху свободную линию было делом трудным и страшно запутанным. Юкагиры в разное время и в разных местах породнились с ламутами, чукчами, якутами и даже с русскими. Попробуй-ка – отыщи в этой неразберихе свободный конец!.."

В своем новом романе Семен Курилов напишет:

"…Случалось всякое. Рискнул брат Нявала… отправился на Гижигу, нашел жену, привез, обласкал. А потом задушился. Далекими, но встречными оказались их линии.

Опозоренной и несчастной, с ребенком от мужа-родственника покинула женщина стойбище…"

Нет, не стоит сейчас интересоваться этим нелегким вопросом! – решил Кучаев.

Семен Курилов подошел к столу, отодвинул пепельницу и склонился над листом газетной полосы – завтрашнего номера "Колымки".

– Ты, Максим, писал? – он ткнул в корреспонденцию, правленную и переправленную редактором – не любил Редактор, как он сам говорил, архитектурных излишеств и лирических соплей!

– Я. Но тебе читать не стоит…

Семен читал медленно, вслух, отделяя паузами слово от слова:

"В целях повышения культуры производства и, выполняя решения прошедшего Пленума ЦК КПСС, необходимо обеспечить бригаду оленеводов нижеследующими предметами…"

– Это не изящная словесность, Семен. Жизнь и редактор потребовали такой материал, Между прочим, Семен, это просили опубликовать в газете андрюшкинцы. Андрюшкино – твоя родина, Семен!

– Да, там я родился, там сейчас живет моя матушка и брат Колька. Так что потребовали от общества мои земляки-пастухи?

"Срочно обеспечить бригаду нижеследующими предметами:

Приемник «Меридиан» или "Геолог".

Бинокль.

Фонари карманные с батарейками и батареи для радиостанции.

Лыжи. Три пары с адидасовскими креплениями.

Шахматы, домино и прочие настольные игры.

Художественная литература на якутском и русском языках.

Журналы: "Новый мир", "Сельская жизнь", "Наука и религия", «Моды», "Юность", "Искусство кино", "Хотугу улус".

Портфель для бригадира.

Со слов членов бригады записал корреспондент газеты "Колымская правда" К. Максимов.

Алазейская тундра. Озеро Прасковья".

– Озеро Прасковья… Озеро Прасковья… Это шесть часов ходу от Андрюшкино?

– Шесть часов минута в минуту! – подтвердил Кучаев.

– Так что ж ты, К. Максимов, промотавшись шесть часов на нартах, не сподобился какую-нибудь зарисовку выдать? Читабельную?

Максим пожал плечами.

– Выполнял социальный заказ! – Максим опять пожал плечами.

Да. Кучаев выполнял заказ, но в блокноте был записан и другой рассказ, который он и опубликует потом…