Текст книги "Колючая Арктика"

Автор книги: Михаил Лезинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

ИЗ БЛОКНОТА МАКСИМА КУЧАЕВА

Варианты названий: «А кругом тундра белая…», «Оленей погонять надо!», «Над тундрой ветер перемен»…

Алексей Ягловский посмотрел на меня, облаченного в кукашку и меховые шаровары, на надвинутый чуть ли не на глаза двойной малахай и, усмехнувшись, заметил:

– Шевелиться-то можешь?

– Могу, – ответил я, плохо соображая, как мне это удастся сделать. Но тут же подумал, что для сидения на нартах сил у меня хватит.

У Алексея Николаевича Ягловского на этот счет было свое мнение:

– Однако, ехать шесть часов. И управлять олешками надо. – Но тут же еще раз усмехнулся и добавил: – Впрочем, подвяжем твоих оленей к другой упряжке.

– То, что управляющий Андрюшкинским отделением совхоза «Нижнеколымский» Алексей Николаевич Ягловский наделен острым и саркастическим умом, я заметил сразу. Но не сразу уловил, когда он шутит, а когда говорит всерьез. И то, и другое он умеет произносить без улыбки.

Но на сей раз он не шутил, моих оленей действительно привязали к нартам Евдокии Спиридоновны Слепцовой. Она пенсионерка, но изъявила желание поработать несколько месяцев в стаде.

Тронулись…

Не ради праздного любопытства ехал я сейчас в Алазейскую тундру. Как корреспондент "Колымской правды" я должен был дать репортаж о смене пастухов-оленеводов. О первой на Колыме смене…

Из разговоров оленеводов:

Костя Клепечин: "Что я в тундре должен ишачить с утра до ночи и из месяца в месяц!?"

Алексей Жарков:

"В поселке кино крутят… Несогласный я быть все время в тундре. Месяц там – месяц тут – это куда ни шло!"

Алексей Ягловский:

"Это раньше в тундру загоняли на всю жизнь. Всю жизнь пастух кочевал по тундре и выходил оттуда только умирать. А я сам не хочу так работать и другим не дам!.. Пока меня не сняли, конечно!"

Андрюшкинцы первыми перешли на сменно-звеньевой выпас. И это естественно. Еще много лет тому назад они пытались провести такой эксперимент, но при переброске людей сделали ставку на самолет – это оказалось слишком дорого. (А. Н. Ягловсккй за этот эксперимент получил строгий выговор по партийной линии с занесением в учетную карточку и с последующим снятием с работы за авантюризм!) Но сама мысль о работе по-новому не давала покоя. И вот через много лет снова вернулись к этой идее.

Опыт у Алексея Ягловского уже был и он сразу отказался от "самолетного варианта". Решил смены производить на оленях…

Тронулись…

Захотелось запеть недавно услышанную песню:

А кругом тундра белая,

От мороза звенит,

И олени несмелые

Смотрят косо в зенит…

Действительно, вокруг была тундра белая, и звенела она от мороза (мы выехали при – 41 по Цельсию), но что касается оленей, то не заметил их косого взгляда, да ещё – в зенит. Ради рифмы, что ли?..

Замечу сразу, петь мне расхотелось через минуту: езда на оленях оказалась трудной и утомительной. Какой там сон, запланированный мною раньше! На первой же кочке – а кочек в тундре считать не пересчитать! – нарты резко наклонились, и я, как мешок неуправляемый, – как будто есть управляемые мешки!? – вывалился в снег. "Олений поезд" остановился, и управляющий поглядел на меня тревожно:

– Ушибся?

– Нет.

– Однако, ты в следующий раз, как вывалишься, сразу кричи, а то потеряем в тундре.

– Как кричать?

– А-а-а-а… – подсказал управляющий.

И опять я не понял, смеется Алексей Ягловский или говорит серьезно. Но про себя решил: кричать не буду.

А Евдокия Спиридоновна, пыхнув на меня беломорным дымком, добавила:

– Оленей погонять надо…

– Подошел Костя Клепечин. Тот самый, который говорил, что он ни за какие коврижки не поедет в тундру надолго, погладил моих оленей и тихонько проговорил:

– Погоняй не погоняй – не поможет! Здесь совершенно другой подход нужен.

– Какой, Костя?

– Словами это не объяснить. Каждый олень имеет свой характер.

– И человек имеет свой характер, Костя, но что из того?

– А то, что вы с олешкой не сошлись характерами.

– Погонять чаще надо, – упрямо твердила Евдокия Спиридоновна, – и покрикивать.

Ничего ей на это не ответил Костя Клепечин, но по нему я понял: вчера демобилизованный солдат остался при своем особом мнении.

Костя Клепечин – звеньевой стада 4-го Андрюшкинского отделения, а бригадир – Михаил Иванович в течение двух месяцев возглавлял звено и сейчас должен был временно передать стадо Константину Клепечину – сыну. Происходит не только смена пастухов, но и поколений. Отцу скоро на пенсию, и все думают, что сын возглавит не только звено, но и всю бригаду… Но эти дела решает Семён Николаевич по своему усмотрению… А то, через чур много советчиков всегда находится!

– Однако, Максим Леонидович, зализывайте раны и поехали, – сказал Ягловский.

Вновь тронулись в путь.

Я погонял оленей, а они не шли, тормозя нарты Слепцовой. Я шептал олешкам ласковые слова, пытаясь сойтись характерами, но они никак не реагировали, я бранился, – ругался матом, коему был обучен ещё со времён проживания в Карелии, но и это на оленей не действовало.

Евдокия Спиридоновна то и дело оборачивалась в мою сторону и зло произносила одно единственное слово: "Погоняй!"

Так в мученьях прошло несколько часов… Остановились подкормить оленей. Ко мне подошел Ягловский.

– Ну как?

Руки-ноги у меня еле шевелились, тело отказывалось повиноваться. Есть такое выражение: "свинцовая усталость", так вот эта усталость и наполняла каждую мою клеточку.

– Порядок, – ответил я, с трудом ворочая языком, – вот только олени почему-то не хотят тянуть.

Слепцова что-то стала ему говорить. Я хоть и не понимал по-якутски, но догадался – жалобы идут по моему адресу.

Ягловский усмехнулся. Ох, уж эта усмешечка Ягловского! Небось не один выговор он схлопотал за нее! Не одного крупного начальника сделал своим врагом…

– Олешка, говоришь, не тянет? А может, управлять им не можешь?

– Великое искусство! – возмутился я, хоть и не начальник я, но насмешка и меня раздражала! – У вас, Алексей Николаич, они тоже не потянут. Костя Клепечин сказал: " Оленей не только погонять нужно, но и характерами с ними сойтись".

– Это у меня-то не потянут?! – уставился на меня Ягловский. – Это почему же?

– А потому, что вы давно стали кабинетным работником. А олени – Костя сказал – животные умные, они сразу распознают интеллигента. Вы же типичный представитель бюрократической интеллигенции, – решил я разговаривать с управляющим в его же ключе.

– Я – интеллигент?! Да я же бывший рабочий человек.

– Бывших олени тоже не признают, Костя сказал…

Ягловский вспыхнул:

– Много твой Костя понимает! Я – якут, во мне течет кровь тысячелетий!

– А олени родились в наше время.

– Вот что, – сказал Ягловский, – еду на вашем олешке, а вы – самостоятельно. Са-мо-сто-ятель-но… На моём. Идет?

– Идет…

Но "моё олешка" под руководством управляющего Алексея Ягловского тоже не торопился ставить рекорды. Конечно, будем справедливы, олень лапчатый, несколько увеличил скорость, но этого было недостаточно, чтобы следовать "ноздря в ноздрю" – выражение Кости – за нашим, быстро удаляющимся "оленьим поездом"… Зато я на олене управляющего выбился на второе место – даже про усталость забыл! – а когда двигались по озеру, то и первым шел, Недолго, правда, думаю, это Костя мне подыграл?..

Через час пути – "олешки ягеля требуют!" – Ягловский смущенно почесал голову через два малахая и признал, хоть и косвенно, мою правоту:

– Однако, олени и вправду того, неприспособленные…

Тут уж возмутился Костя Клепечин:

– Это ж мой рогатый!.. Вот что, Алексей Николаевич, я поеду на своём.

– В тебе тоже течет кровь тысячелетий? – попытался я подковырнуть Костю.

Но он на мои слова ноль внимания…

Эх, Костя, Костя, ты совсем не дипломат! Ну что тебе стоило ехать помедленнее, отстать хоть чуть-чуть, чтобы и мы, постепенно отвыкшие от физических нагрузок, почувствовали себя «покорителями» тундры.

Но Костя Клепечин на «наших» оленях вырвался вперед и ни разу не отстал. Олени чувствовали каждое движение молодого пастуха, каждый его молодецкий выкрик.

Когда меня выбросило в очередной сугроб, ко мне подъехал управляющий и, улыбаясь, сказал:

– Однако, обставил нас молодой… Хороший бригадир.

– Однако, не бригадир, а звеньевой, – поправил я его.

– Бригадир, – твердо сказал Ягловский, – как Михаил Клепечин выйдет на пенсию, сразу же утверждаю его бригадиром. Я об этом давно думал, а теперь окончательно утвердился в этом… Однако, вылазь из сугроба, поехали…

А, ещё через несколько часов пути, когда я был весь, как загнанный жеребец, весь в мыле, когда я приготовися к бесславному поражению, взвилась к небо сигнальная ракета, освещая огромное заснеженное пространство, и на белом фоне показалась черная точка – тордох четвертого стада. Полчаса пути – и мы у цели… Смена приехала.

Сменно-звеньевой выпас… Все, что сейчас происходит, – впервые на Колыме! Пройдет время – и сменно-звеньевсй выпас завоюет себе место под солнцем, молодые, да и старые оленеводы голосуют за него двумя руками. Со временем подытожат опыт сгодняшнего дня, выявят все плюсы и минусы, и он обретет более точную, выверенную форму. Тогда за работу возьмутся любознательные краеведы: они обязательно захотят установить, кто был первым из первых. Облегчим им эту задачу и сообщим имена тех, кто стоял у истоков. Это бригадир Михаил Иванович Клепечин – эвен, пастухи Алексей Романович Слепцов – якут, Алексей Семенович Татаев – эвен, санинструктор Анна Ивановна Клепечина – эвенка.

Меняет их комсомольско-молодежное звено: звеньевой Константин Михайлович Клепечин – эвен, пастухи Спиридон Алексеевич Слепцов – юкагир, Гавриил Прокопьевич Татаев – эвен, Федор Ильич Жирков – юкагир, санинструктор Евдокия Спиридоновна Слепцова-юкагирка.

Будем помнить, что история делается нашими современниками сегодня, будущее в их руках…

Это из блокнота Максима Кучаева, но Семен Курилов не заглядывал в него, а видел только то, что на газетной полосе.

– Портфель для бригадира… Портфель для бригадира… – Курилов отложил полосу, подсел к Кучаеву на диван, обнял за плечи.

– Дорогой, Максим… Будь моим другом, Максим!.. Если б я умел плакать, я бы сейчас заплакал. Но у меня давно нет слез, все выплакал в детстве и юности. Портфель для бригадира… Если б ты заехал сейчас в мое прошлое и спросил: "Что ты желаешь, мальчик?"

Я бы ответил дребезжащим щенячьим голосом: "Хлебушка дай! Хлебушка!"… Ты меня как-то спросил, почему я редко залетаю в гнездо своих предков? Я отмахнулся тогда, Максим, а сейчас… сейчас скажу. Тебе одному скажу. Нет, нет, я не пьян и не схожу с ума, не смотри на меня так!..Нет, смотришь!.. Так вот, я убит тундрой, я боюсь тундры. Для меня каждый выезд – напоминание, для меня каждый выезд в тундру – мучение.

– Тебе тяжело. Семен, не надо, не воспоминаний. В другой раз… Никогда не надо письма паши старые читать – есть такой городской романс. В нем не только о письмах, Семён.

– Надо, Максим, надо, если я не буду вспоминать, если я начну беречь свои нервы, то какой я к чёрту писатель! А?.. Может быть, я так долго пишу свой роман, потому что у меня появилась теплая уборная и горячая вода?.. Поберечь себя… Ты в моем последнем рассказе уловил "тоскующий нерв", ты сказал мне тогда, что я смешливо дурачусь сквозь слезы… Верно подметил…

Рассказ был о щенке по кличке Кучу-кучу. О маленьком веселом щеночке. По утрам он лизал мальчишеское лицо своим теплым шершавым языком…

Мальчишка любил все маленькое: оленят, голых мышат. Но собаки растут намного быстрее людей – мальчонка еще оставался маленьким, а щенок превратился в огромного лохматого пса. И единственное, что еще притягивало мальчика к собаке, так это то, что несмотря на свой рост, оставался он по-прежнему доброй и ласковой псиной.

Однажды мальчонка подобрал в тундре птичку, выпавшую из гнезда. Розовато-белое тельце ее, не покрытое перьями, дрожало на ладони. Мальчонка протянул птичку Кучу-кучу.

– Лизни, псинка, ее своим теплым языком. Отогрей.

Не понял Кучу-кучу мальчика, потянулся мордой к маленькой ладошке, миг и… съел Кучу-кучу птичьего детеныша. Большой съел маленького!

Вильнула псина хвостом: "Ты этого хотел, малыш?"

Озлился мальчишка.

– Пошла вон, вонючая псина! Чтоб ты сдохла и песцы обглодали твои кости! – и пнул в бок, ничего не понимающего пса, вся вина которого состояла в том, что он еще плохо знал коварный человеческий язык.

А однажды отец сказал мальчонке, что Кучу-кучу собирается в дальнюю дорогу. Навсегда. Мальчишка уже знал, что такое – навсегда! Многие люди и животные тундры ушли из его короткой памяти навсегда. И нет от них оттуда ни весточки!

– Вот и хорошо! – обрадовался мальчишка. – Пусть уходит злой Кучу-кучу – пожиратель детенышей! – навсегда.

А мать сказала, дав мальчишке кусок мяса:

– Отнеси собаке, пусть порадуется перед длинной дорогой…

Мальчик не отдал собаке ее последнее мясо, показал только дразня, съел сам и на прощанье пнул ногою удивленного пса…

Потом он увидел шкуру Кучу-кучу. Гладкую, аккуратно расчесанную шкуру с блестящим, как снег под лучами уходящего на зимовку солнца, искрящимся мехом…

Мальчишка еще многого не понимал, но тут он вдруг понял главное: он совершил кощунство – обидел перед смертью своего доверчивого друга. И только сейчас до него дошел истинный смысл такого простого слова «навсегда». Навсегда – это… Это, когда и захотел бы, но уже не у кого просить прощения! Навсегда – это и значит навсегда.

Мальчишка станет взрослым, повидает много смертей на своем веку, но Кучу-кучу не уйдет из памяти.

"Много с той поры в тундре выпало и растаяло снегов. Жизнь не раз испытывала меня на человечность, то даря, то отнимая радость истинной дружбы. И я не раз утверждался в том, что в мире человеческих отношений нет большей ценности и утраты, чем доверие."

– Не надо, Семен, – повторил Кучаев, – ты устал, вот уж скоро утро, расслабся. Давай говорить о женщинах, Семен. О женщинах всегда приятно говорить. Говорят, татарочка одна на тебя заглядывается…

– У нее есть муж, Максим. И – дочь.

– Дочь!? Первый раз слышу!

– Вначале дочь жила у родителей Насимы в Казани, а недавно – большая уже девочка! – переехала в Черский. Но, хватит об этом, сам не знаю, что из этого выйдет!.. Однако, Максим, тебе надо было стать врачом, а не писателем! Компрессики прикладываешь к моему сердцу.

– Однако, ты много говоришь, Семен.

– Ага. Значит тебе показалось, что я много говорю? Северный человек и… много, много говорит?.. Ты прав, Максим, я сегодня очень много говорю. Но у меня в оправдание есть две уважительных причины. Две, а не одна!

– Давай первую!

– Кажется, заканчиваю первый роман из задуманной трилогии "Ханидо и Халерха".

– Что ж ты сразу не сказал, – обрадовался Кучаев, – есть оправдание нашему ночному бдению! О чем роман, Семен? Ах, чего это я спрашиваю! Конечно, о Севере!

– Я назвал его "Люди, купцы, шаманы".

– Экзотично.

– Какая уж там экзотика. Это роман о тех временах, когда юкагиры и ламуты, чукчи и якуты в беспросветности, когда будущее их было темным, как долгая полярная ночь, когда народ северный был зол и дик, как песец… Но я не о романе хочу говорить сейчас с тобою, Максим.

– О чем же?.. Напиши я роман, так до потолка бы прыгал от радости! А мыс тобою глушим уж какую ночь коньячную сивуху, а ты говоришь обо всем на свете, но только не о главном! Я же представляю себе, что значит поднять этакую романную глыбу!

– Не о том речь, Максим! Хочу говорить с тобою долго-долго, как южный человек.

– Вторая уважительная причина?

– Да.

Что-то странное было во взгляде Семена Курилова. Впечатление такое, будто в форточку, вместе с морозным ветром, влетела птица-старость и тенью своего крыла накрыла моложавое лицо юкагирского писателя. Прав Семен, арктический год смело можно умножить на два. А то – и на три!

– Давай вторую уважительную!

– Максим! Может такое случится, что первый мой роман окажется и последним.

– Думаешь, не напечатают?

– Думаю, напечатают. Я не в том смысле, в прямом.

– Однако, мы устали, – попытался перевести разговор в шутку Кучаев, но осекся, увидев устремленный на себя взгляд: трезвый, режущий, колючий.

– Я не привык никого обманывать, Максим Леонидович, тем более, себя. Я держусь в жизни на одном самолюбии. Я хочу, чтобы после моего физического ухода навсегда, знали мою биографию. Понятно я говорю? Хорошо ли прочищены твои уши, чтобы услышать то, что я говорю?

Кучаев оторопел: до него еще не дошел глубинный смысл сказанного. Как воспринимать слова юкагирского писателя? Может быть, у северных народностей они имеют второй, потаенный, иносказательный смысл?.. А, может, это так мрачно шутит Семен Курилов. Ответил осторожно, подбирая слова. Так разговаривают с больными.

– Так напиши свою биографию, Семен, сам. Кто лучше тебя это сделает?.. Каждый день по листочку, по одному листочку и через год – биографический роман в триста шестьдесят пять страниц. А если год високосный, то на одну страничку больше. Ты усекаешь мою мысль?

Курилов улыбнулся.

– Доктор, доктор и есть. Но, во-первых, коллега, мне еще рано писать печатные автобиографии – редакторы не так поймут! Во-вторых, я же тебе сказал: "Люди, купцы, шаманы" только первый роман из трех. Мне надо торопиться, Максим, Мне отпущено жизни еще на два романа…

Успокоилась было за ночь метель за окном, а к утру вновь принялась за свою работу, стала раскачивать электрические фонари на столбах и воротах, пробовать крепость рекламных плакатов и крыш, вгонять дымы в печные трубы и пугать людей, подвывая то волком, то, впадающим в транс шаманом…

– Для запева, Максим, я рассказал тебе о своем детстве. Детство – очаровательная пора человечества! Так, по крайней мере, утверждает пишущая наша братия. Но если б мне предложили вновь стать ребенком, начать жизнь сначала, с белого листа, я бы не согласился. Я бы хотел начать отсчет времени с того момента, когда вывел первое слово в своем первом осмысленном рассказе. Но из песни слова не выкинешь, а из жизни – детство… Было и у меня детство…

ПЕРЕВАЛ

«Урал» подбирался к перевалу – ощущался подъём. Машина тяжело дышала и, казалось, нехватка в воздухе кислорода отражается и на её железных лёгких.

– Ну, ну, дорогуша, поднатужься…Ну ещё чуть-чуть, миленькая, – Гаранин шептал ласковые слова и разговаривал с машиной, как с живым существом. – Так, так, незабудочка ты моя…

По сторонам дыбились горы Чукотки и высоковольтные пролвода Билибинской атомной электростанции настороженно гудели. Впереди полыхнули сполохи полярного сияния и тотчас исчезли. Луна, будто откушенная с одного бока, зависла над изуродованными литственницами. Всё это выглядело не совсем правдоподобно и напоминало декорации из шиллеровского "Коварства и любви", выполненные в мрачных тонах. Того и гляди, появтся братья-разбойники!

– Я первый раз еду ночью в машине, – прошептала З.И. Щеглова, – красота-то какая! Серёжа, посмотри!

"Красота!" – фыркнул про себя Гаранин. – "Чорт бы её побрал эту красоту! Лучше бы за дорогами следили!"

Да, дороги оставляли желать лучшего. Извилистые, кочковатые, стиральные доски, а не северные дороги. Даже самая оживлённая трёхсоткилометровая трасса Зелёный Мыс – Билибино выглядет угрожающей. Поэтому и скорости машин, по сравнению с прошлогодними, снизились в два-три раза. И ломаются машины на этой трясучке в два-три раза быстрее.

Говорят, главному дорожнику дали по мозгам за то, что схваченную ещё первыми морозами трассу не выровняли бульдозерами. Начальнику хоть и влили по первое число, но дело-то этим всё равно не спасли! По такой дороге за зиму не успеешь переправить все грузы из Якутии на Чукотку. А грузы – это шофёрский заработок, целое лет ожидающих открытия зимника.

"Красота! Чорт бы побрал эту красоту!"

З. И. Щеглова вдруг неожиданно стала декламировать стихи:

Лежит средь сопок в инее, как будто в сердце выбита, дорога-трасса зимняя

Зелёный Мыс – Билибино…

Гаранин покосился на Зину, но ничего не сказал. Стихи он не любил. И не читал. Он не мог найти стихам практического применения. Для охмурения женщин? Так они и без рифм к нему липнут. Кто-то, когда-то, где-то пустил в большой полёт «утку», что лучшие семьянины получаются из еврейских мужчин! Дудки всё это! И со стихами тоже явный перебор. Да и не стишков ему сейчас было: скользкий подъём на перевал требовал внимания и внимания. Если его «Урал» не одолеет перевал, соскользнёт вниз, то загорать им до утра. Только утром его трактором вытянут на плато. Шоферская броатия говорит, что в это время года перевал не страшен – хороший водитель всегда его одолеет. Так что, попробуй не заберись на верхотуру: не только в заработке потеряешь, но и станешь посмешищем. Кому-кому, а новеньким такое не прощают!

– Что же ты молчишь, Серёжа?

– А-а!? Что?! – встрепенулся Гаранин.

– Нравятся стихи?

– Очень! – не задумываясь ответил Сергей. В голосе его была искренность. Вернее, та модуляция, которую принимают за искренность. – Это ж надо так складно написать. Гонорар, небось, отхватил.

– Спасибо тебе, Серёжа, что вытащил меня из берлоги. А то все говорят: "Билибино! Билибино!", а я там ни разу не была. Спасибо! – З. И. Щеглова осторожно прикоснулась к гаранинской руке и погладила её. Жёсткую, продымленную, пропахшую бензином руку.

А Сергей Гаранин уже давно отключился от стихов, начисто выбросил их из головы. Да и о Зине Щегловой забыл – чортова дорога! Приехал-прилетел Сергей на Крайний Север не за экзотикой. Необходима настоящему мужчине личная машина? Что за вопрос! Собственный замок? Ох, как нужен!..Вот когда всё это будет иметь мужчина, можно и жениться.

Гаранин покосился на свою пассажирку. Не на Зине, конечно, хотя можно и на Зине: баба не гулящая, на морду смотрится…Деньги у неё тоже должны быть. Сама уже много лет на Севере, да от погибшего мужа – лётчика полярной авиации – должно кое-что остаться…

" Урал" попал в выбоину, но перевалил её, натужно взревел, жалуясь на судьбу перестукиванием клапанов – " ну скоро ли это распроклятое плато окончится!?" – но на скорости это не отразилось.

– Умничка ты моя, – похвалил машину Гаранин, – кровиночка моя единственная…Изумрудинка…Кровиночка моя единственная…

З.И. Щеглова прислушивалась к ласковым пришептываниям и, краснея, подумала: не израсходовал бы он все нежные слова, хоть частичку душевного тепла оставил бы ей этот желанный мужчина.

Нравился ей Сергей – что уж тут поделаешь! Да и, должно быть, истомилась женская душа в одиночестве. Одиночество противопоказано живому человеку.

Зина долго ждала, когда позвонит Сергей Гаранин, но то всё не звонил и не звонил. Потом она, вроде бы, заметила его в форменной шапке, но подумала: обозналась. И когда отчаялась дождаться, он позвонил.

Сообщил, что временно работал в охране – не обозналась, значит! – Сообщил, что перешёл теперь работать в автобазу и сразу же получил новый «Урал» с ведущим передним мостом – повезло! – что и место в общежитие нашлось, не надо платить лишние деньги за съём квартиры. И Зина, неожиданно даже для самой себя, пригласила в гости: новая работа, новая машина – это ли не повод для торжества!

Пригласила и сразу же испугалась своей смелости: только же один раз видела! Она хотела тут же перезвонить, отменить встречу, но не знала номера телефона. Телефон ещё можно отыскать, но она фамилии Сергея тоже не знала.

И он пришёл. В новой хрустящей дублёнке – шоферам положено! – в валенках, в мохнатой заячьей шапке. Огромный, весёлый, добродушный. Достал из необъятного кармана новой дублёнки бутылку водки и водрузил на стол.

З.И. Щеглова заставила его бутылку спрятать, сказала твёрдо:

– Пить будем только чай!

Сергей усмехнулся, – женские причуды! – подмигнул другому Сергею, портрет которого в траурной рамке висел над двухспальной кроватью: "Потрепыхайся, потрепыхайся, куропаточка!"

С момента трагической гибели Сергея Щеглова прошло уже добрых пять лет. И с тех пор в её маленькой комнатке не появлялся ни один мужчина. Сергей Гаранин – первый.

– Чай так чай, – дешевле обойдётся! – пошутил Гаранин.

Когда чая было уже выпито предостаточно, когда диктор передал сводку погоды и пожелал доброй ночи, Сергей встал из-за стола и направился к двери.

– Пора. Завтра в рейс.

Это был ещё один из гаранинских приёмов. Сейчас З.И. Щеглова скажет: " Ну куда ты пойдёшь в ночь? Я постелю тебе на раскладушке!" И он останется. Остальное – дело техники!

Но Зина ничего не сказала. Протянула руку.

– Звони, Сергей.

Тогда Гаранин сделал шаг вперёд и обнял её. Зина мягко отвела горячие руки, заплакаа…

Сергей Гаранин ушёл в полярную темень и, чертыхаясь, добрался до своего общежития…"Ломается, как целка! Дура!"

Потом он пришёл ещё. Ради спортивного интереса. Всё те же неизменные чаи. И – прощальные слова:

– Ты звони, Сергей, не забывай…

" Цену себе набивает, куропатка! От Гаранина не увернёшься!"

От З.И. Щегловой он шёл к красавице-татарке Насиме Нуршиной, с которой познакомился при выдаче первой шоферской зарплаты. Насима получала деньги за мужа, который мотался со своей машиной по колымским трассам. Насима – это удобно. Тут полная ясность: ты молчишь и она молчит. Шито-крыто!

Говорят, не один он к ней похаживает. Но в этом Сергей Гаранин не находил ничего предосудительного: хороший товар на прилавках не залёживается! Только б на винт не намотать! Венерических болезней он побаивался…

А в рейс З.И.Щеглова напросилась сама. Пожаловалась, что вот уж много лет живёт в Арктике, а дальше Черского и Зелёного Мыса не бывала…

А плато – вот оно. Совсем рядом! Ещё несколько усилий и…

– Ну, поднатужься, родненькая. Ну ещё чуть=чуть…

Дрожь пробежала по кабине, как у гончей перед прыжком и «Урал», произнесся «уф-ф-сы-э», вкатился на пронизанное всеми чукотскими ветрами плато. Гаранин выключил скорость, выскочил на укатанный сотнями маши снег. Закричал во всю мощь своих лёгких – так, наверное, орали первобытные люди, встречаясь с мамонтом!

– Эге-ге-гей! Взяли, Зинуха, взяли и эту высоту! Ай да, Гаранин! Эге-гей-й! – ветер унёс его победный глас в настороженные сопки. – Мы с тобой покорили тундру, Зинуха!

Сергей Гаранин радовался, как мальчишка. Был он сейчас особенно хорош: полушубок расстегнут и из-под него выглядывает красный свитер, – зинин подарок, – очень любил этот свитер лётчик Сергей Щеглов! – уши мохнатой шапки колыхаются на ветру, – похож он сейчас на Ивана Папанина, покорившего макушку земли.

З.И. Щеглова выскочила из кабины, задохнулась от морозного ветра, поскользнулась и чуть не упала. И упала бы, если б не крепкие гаранинские руки. Сергей подхватил её, приподнял над продрогшей землёй, прижал к груди. Она уткнулась в пахнущий бензином и мазутом знакомый свитер, с наслаждением вдыхая прогорклый запах. Гаранин локтем открыл дверцу кабины, положил женщину на широкое сиденье. Выключил подсветку приборов. Губы нашли губы.

– Милая ты моя. Родненькая, – Гаранин шептал те слова, которые он говорил машине и которые так хотела услышать Зина.

Рука Гаранина нащупала шлейф ватных брюк…Зина не сопротивлялась. Он осторожно снял с неё валенки…Добрался до разгоряченного тела…

Маленькая, незаметная в полярной ночи слезинка выкатились из женских глаз: она молча просила прощения у Сергея. У того Сергея Щеглова, что остался в одинокой квартире в Черском. Фотографией на стене в чёрной траурной рамке.

Свадьбы не было. Просто после рейса Сергей Гаранин перенёс свой чемодан из общежития в маленькую зинину комнатушку.

– Не выгонишь?

Зина прижалась к нему. Сказала серьёзно:

– Я люблю тебя, Серёжа. Я тебя очень люблю…