Текст книги "Битва у Варяжских столпов"

Автор книги: Михаил Серяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Соответственно и первое поколение советских историков отчасти было заражено антинациональными идеями. Более чем показательна в этом отношении «Русская история в самом сжатом очерке» М.Н. Покровского – первый советский учебник по истории, удостоившийся восторженного отзыва В.И. Ленина («Тов. М.Н. Покровскому. Тов. М.Н.! Очень поздравляю вас с успехом! Чрезвычайно понравилась мне Ваша новая книга: “Рус(ская) И(стория) в сам(ом) сж(атом) оч(ерке)”…») и многократно переиздававшаяся. По этому учебнику учащимся вдалбливали в головы, что «славяне распадаются на множество отдельных маленьких племен, которые постоянно между собой ссорятся». Соответственно «первые новгородские и киевские князья, которых мы знаем по именам, были шведы по происхождению (что несомненно)… эти шведы были рабовладельцами и работорговцами: захватывать рабов и торговать ими было промыслом первых властителей русской земли. (…) Первые русские “государи” были таким образом предводителями шаек работорговцев. Само собою разумеется, что они ничем не “управляли”; в X в., например, князь и в суде еще не участвовал»^{628}. Нечего и говорить, что эта подогнанная под марксистскую схему социально-экономических формаций заведомо искаженная и преисполненная множеством ошибок, неточностей и упрощений картина полностью отвечала соцзаказу новой власти, которая не замедлила официально утвердить этот «сжатый очерк» в качестве учебника для средней школы. В нем также подчеркивалось, что понимание варягов как шведов новейшие историки «часто оспаривали из соображений патриотических, т.е. националистических». Нет надобности объяснять, что означало в условиях тотального господства идеологии пролетарского интернационализма обвинение в национализме. Л.С. Клейн признавал, что, «возможно, Ключевский, наверняка М.Н. Покровский» использовали норманизм «как оружие в борьбе против великодержавного шовинизма», констатируя: «И, пожалуй, тогда, выступив в СССР против норманистского норматива, историк рисковал оказаться в большом подозрении относительно политической лояльности». Он же в своей книге приводит мнение Ф. А. Брауна, радовавшегося в 1925 г. тому, что «дни варягоборчества, к счастью, прошли», и высказывание 1930 г. Ю.В. Готье о том, что «спор решен в пользу норманнов»^{629}. Таким образом, даже апологеты норманизма признают, что их гипотеза господствовала в советской историографии по политическим причинам и положение дел изменилось лишь из-за того, что со второй половины 30-х годов норманизм был поднят на щит в нацистской Германии.

В ответ советская историческая наука выработала новый официальный взгляд на варяжский вопрос, так называемый «научный антинорманизм», который, в силу целого ряда причин, оказался более чем двойственным. Руководствуясь марксистским учением о примате социально-экономического развития, основной упор был сделан на изучение данных предпосылок возникновения государства у восточных славян. В силу этого вопрос об этнической принадлежности варягов объявлялся несущественным, и, несмотря на накопленный к тому времени громадный материал, представители официальной науки, за редкими исключениями, шли на уступку отечественным и зарубежным норманистам, допуская скандинавское происхождение Рюрика и его окружения. Другой разновидностью «научного антинорманизма» было отрицание существование Рюрика, являвшееся, по сути, из простой попытки уйти от решения сложного вопроса по принципу «нет человека – нет проблемы».

Не следует забывать и то, что сам К. Маркс, учение которого с 1917 г. стало обязательным, был ярым русофобом, в результате чего за все время своего существования советская власть не рискнула опубликовать полное собрание его сочинений. Однако даже в опубликованных трудах позиция основоположников научного коммунизма совершенно однозначна: «Существующая ныне Российская империя образует последний сильный оплот всей западноевропейской реакции… Падение русского царизма, уничтожение Российской империи является, стало быть, одним из первых условий окончательной победы немецкого пролетариата»^{630}. Исходя из этой цели теоретики освобождения пролетариата все европейские народы делили на прогрессивные, то есть ослабляющие Россию, и реакционные народы, ее усиливавшие. К числу первых, заслуживающих свободы, относились поляки и венгры, к числу вторых, которым свободы нельзя было давать ни в коем случае, относились все остальные славянские народы: «Славяне, давно раздираемые внутренними распрями, оттесненные к востоку немцами, покоренные частично немцами, турками и венграми, незаметно вновь объединяя после 1815 г. отдельные свои ветви, путем постепенного распространения панславизма, впервые заявляют теперь о своем единстве и тем самым объявляют смертельную войну романо-кельтским и германским народам, которые до сих пор господствовали в Европе. Панславизм – это не только движение за национальную независимость; это – движение, которое стремится свести на нет то, что создано историей за тысячелетие; движение, которое не может достигнуть своей цели, не стерев с карты Европы Турцию, Венгрию и половины Германии… Он ставит Европу перед альтернативой: либо покорение ее славянами, либо разрушение навсегда центра его наступательной силы – России»^{631}. Таков был интернационализм классиков марксизма, относительно которого даже коммунист Ю.М. Стеклов был вынужден впоследствии признать, что они оправдывали порабощение славян немцами интересами цивилизации, требовали самозаклания славян во имя прогресса и цивилизации, угрожая им беспощадным революционным террором в случае ослушания. Оставляя в стороне моральную, а точнее, аморальную сторону, зададимся вопросом: кто вправе относить тот или иной народ к разряду прогрессивных или реакционных? Карл Маркс? Но почему тогда не Адольф Гитлер?

Одной из работ, в которой русофобия Карла Маркса выразилась наиболее ярко, стала «Разоблачение дипломатической истории XVIII века», впервые изданная на русском языке лишь в 1989 г. В ней содержался целый букет русофобских клише, распространенных в Западной Европе. Иван Калита превратил «в систему все уловки самого низкого рабства и применял эту систему с терпеливым упорством раба». Иван III «лишь усовершенствовал традиционную политику Московии, завещанную ему Иваном I Калитой»; «между политикой Ивана III и политикой современной России существует не сходство, а тождество»; «Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась лишь благодаря тому, что стала виртуозной в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордым стремлением монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира»; «Для системы мировой агрессии стала необходима вода», и Петр I превратил Россию «в империю с морскими границами». Этому способствовало «предательство по отношению к Швеции и потворство планам России» английского правительства, а голландских государственных деятелей Петр I «завлек в свои сети». Захватив прибалтийские немецкие провинции, царь «сразу получил орудия» для цивилизации России. Касался Маркс походя и норманнского вопроса, сделав в нем ряд изумительных открытий. Понятно, что Рюриковичи были германские варвары, но, путая эпоху викингов с эпохой Великого переселения народов, основоположник научного коммунизма объявил время деятельности первых русских князей «готическим»: «Готический период истории России составляет, в частности, лишь одну из глав истории норманнских завоеваний»; «Владимир, олицетворяющий собой вершину готической России…». Впечатляет и другое откровение: «Подобно тому, как империя Карла Великого предшествует образованию современных Франции, Германии и Италии, так и империя Рюриковичей предшествует образованию Польши, Литвы, прибалтийских поселений, Турции и самой Московии»^{632}.

Понятно, что при всей своей обширной эрудиции Карл Маркс историком не был и сведения об истории России черпал из современной ему западноевропейской литературы. Однако для любого историка ошибочность подобных утверждений очевидна. Но это обстоятельство нисколько не помешало ревнителям принципов интеллектуальной честности, научной объективности и «пурификационного подхода» взять на вооружение идеи Маркса.

Как вспоминает Г.С. Лебедев, первым учебным заданием ему как члену клейновского семинара стало проштудировать непереведенную тогда работу К. Маркса «Секретная история дипломатии». «Махровый норманизм Маркса стал нашим “секретным оружием”, и оно весьма пригодилось, когда Л.С. Клейн развернул блистательный набор научных аргументов норманизма…»^{633} – с удовольствием вспоминает он. Понятно, что его фраза «Маркс был первым марксистом-норманистом» оказывала огромное воздействие на участников, для многих из которых высказывания классиков были непререкаемой догмой. Но, используя это «секретное оружие», борцы за правду в исторической науке сами действовали по принципу «цель оправдывает средства», ничего общего с этой правдой не имеющим.

Л.С. Клейн впоследствии, говоря о своем преподавании в университете, признает: «К тому времени я уже давно понимал фундаментальные пороки марксизма, а к советской политике относился сугубо критически»^{634}. Некоторые другие участники его семинара точно так же воспринимали норманизм как форму относительно безопасного диссиденства. Вот как вспоминал об этом И.Л. Тихонов: «Такой отход от научного официоза воспринимался и как своего рода “научное диссидентство”, фронда, а это не могло не привлекать молодых людей… Некоторая оппозиционность (само слово-то почти политическое обвинение в те времена!), но не выходящая за рамки дозволенного…»^{635} Как видим, при всей своей антикоммунистической настроенности советские норманисты с готовностью восприняли русофобский норманизм Карла Маркса. Крылатая фраза А. Зиновьева «Целили в коммунизм, а попали в Россию» широко известна. Разумеется, нет смысла гадать, куда с самого начала метили Л.С. Клейн и его сподвижники, но попали они туда, куда попали все прочие диссиденты. Сладость запретного плода хорошо известна еще с библейских времен, чем норманисты активно и пользовались. Когда почва была подготовлена, происходил посев. «Не аксиомы, а убедительные доказательства, что… норманны играли весьма заметную роль на ранних этапах Руси, что отражено и в летописях и в археологических памятниках, были вложены в головы студентов-археологов вне зависимости от их специализации»^{636}. Однако выше мы видели, что все эти «убедительные доказательства» являются не более чем интерпретацией как памятников письменности, так и артефактов под соответствующим углом зрения. Все это подкреплялось экспедиционной романтикой, распевавшимся студентами «гимном оголтелого норманизма». Десятилетия спустя Н.Ю. Платонова так вспоминала о студенческих годах: «Тогда, в 1974 г., Варяжская дискуссия стала предание. (…) Все это успело обрасти легендами, а главное – песнями.

 
По звездам Млечного Пути легла отцов дорога.
По звездам Млечного Пути драккар в морях летит…
 

Эта песня считалась заветной. Я услыхала ее впервые в 1974-м. А запомнить удалось через год, ибо ее нельзя было записывать, только запомнить»^{637}. Стоит ли удивляться, что после нескольких лет такой интеллектуальной и эмоциональной обработки молодым археологам начинались всюду, где только возможно, мерещиться их скандинавские «отцы» вместе с драккарами. Результат многолетнего семинара был следующий: «Эта пришедшая после “Норманской дискуссии” талантливая “младшая дружина” образовала ядро ленинградской школы археологов-славистов…»^{638} Именно эта «младшая дружина» норманистов и стала активно интерпретировать археологические данные в заданном идеологическом ключе, создавая иллюзию массового присутствия скандинавов в Древней Руси, пытаясь наполнить материальным содержанием норманистские догмы.

С нарастанием кризисных явлений в обществе в науке закономерно усиливался и норманизм, достигший своего апогея в конце 80–90-х гг. с распадом СССР. Как и в эпоху бироновщины, так и в эпоху установившегося в России прозападного компрадорского режима норманизм вновь оказался чрезвычайно востребованным и начал претендовать на тотальное господство в исторической науке, выдавая себя за единственно верное научное направление. Помимо археологов его апологетами стала еще одна группа, которую А.Н. Сахаров охарактеризовал так: «В последние двадцать с лишним лет эта сторона норманизма яростно и агрессивно отстаивается в основном небольшой группой филологов, работающих долгие годы со шведскими, норвежскими, немецкими, исландскими, восточными источниками и сделавших эти источники по существу наиболее важными свидетельствами по истории древних славян. Построившие на этой туманной и шаткой, в основном филологической, порой сугубо тенденциозной основе свои исторические конструкции, эти “специалисты” стремятся монополизировать историю Древней Руси, всячески дискредитировать своих научных оппонентов. Слабо разбирающиеся в русских источниках, в первую очередь в летописных текстах, не знающие древнерусского языка, замалчивающие работы, в которых утверждается славянское происхождение Рюрика и его соратников, они требуют вывести антинорманизм вообще за рамки науки, приклеивают своим оппонентам, всем, кто покушается на эту монополию, ярлыки псевдопатриотов, шовинистов и даже сталинистов»^{639}.

По времени это более или менее совпадает с окончательным формированием идеологии глобализма, под знаменем которой предпринимается очередная попытка установления нового «мирового порядка». Этот порядок предполагает постепенное стирание в угоду Западу политических границ, национальной идентичности и в конечном итоге превращение народов в унифицированную массу безродных общечеловеков. Нечего и говорить, что норманизм и здесь пришелся как нельзя кстати. На «Семинаре по проблемам глобализации», организованном фондом Горбачева и проходившем в Норвегии в 1998 г., присутствовал не только бывший президент СССР, но и один из наиболее одиозных туземных норманистов Г.С. Лебедев. Оба они с удовольствием переоделись в одежды викингов, бывший генсек уселся на скамью конунга, и сама атмосфера заседания вызвала «общие, и достаточно продуктивные, размышления и рассуждения о тысячелетнем пути России и Северных стран в нашем древнем и неизменно меняющемся мире», а «многовековой исторический опыт “Скандобалтики” рассматривался как познавательная модель современных глобальных процессов». Трансформация «лучшего немца» в настоящего викинга вполне понятна, и точно так же понятно присутствие там Г.С. Лебедева. Последний в предисловии к переизданию своей книги наряду с рассуждениями о массовом «социальном заказе» «реконструкции» исторического прошлого постулирует: «В этой потребности, очевидно, проявляется одна из фундаментальных характеристик современного процесса глобализации: человечество в результате коммуникативно-информативной революции конца XX века осознало свое принципиальное единство в планетарном пространстве и, соответственно, подходит к задаче осознания того же планетарного единства в историческом времени»^{640}. Естественно, что норманизм со своими готовыми наработками о массовом переселении в Древнюю Русь 10% всего населения Швеции уже давно готов выполнить «социальный заказ» и «реконструировать» искомое «принципиальное единство» как в планетарном пространстве, так в историческом времени.

Секрет совершенно непонятной на первый взгляд «непотоплямости» норманизма заключается в том, что он является не просто научной гипотезой, а идеологической концепцией, из которой следуют совершенно однозначные политические выводы. Принятие же этой концепции в конечном итоге становится результатом духовно-нравственного выбора того или иного отечественного ученого. О причинах, побудивших их к этому, мы можем только догадываться. Естественно, было бы явным упрощением стричь всех норманистов, в числе которых были и видные ученые, под одну гребенку. Одни из них искренне заблуждались, другие предпочитали плыть по течению и, полагаясь на авторитеты, не утруждали себя самостоятельным поиском истины. Кто-то становился норманистом из конъюнктурных соображений, а кто-то давал выход своей русофобии и преклонению перед Западом. Но, в независимости от субъективных причин, по которым те или иные ученые становились норманистами, объективно эта гипотеза играла и продолжает играть совершенно однозначную роль. Еще один из активных провозвестников норманизма А.Л. Шлецер утверждал: «Дикие, грубые, рассеянные славяне начали делаться людьми только благодаря посредству германцев, которым назначено было судьбою рассеять в северо-западном и северо-восточном мире семена просвещения. Кто знает, сколь долго пробыли бы русские славяне в блаженной для получеловека бесчувственности, если бы не были возбуждены от этой бесчувственности нападением норманнов»^{641}. Вся русская история начинается для А.Л. Шлецера с пришествия Рюрика, который в его представлении естественно был норманном. Все эти рассуждения были с готовностью подхвачены туземными норманистами, и в 1837 г. Сергей Александрович Гедеонов (не путать с его однофамильцем Степаном Александровичем Гедеоновым, выдающимся антинорманистом!) яркими красками рисовал господство скандинавов над славянскими рабами, убеждая, что «война и дань, средства, которыми действовали норманны во всех покоренных ими землях, полагая пределы своеволию славянских дикарей, были первыми шагами к образованию гражданскому», благодаря чему «воинственный гений норманнов одушевил их новою жизнью, и повел быстрыми шагами по стезе просвещения»^{642}. Хоть сами скандинавские саги показывают, какое просвещение и «образование гражданское» несли другим народам на своих драккарах викинги, на это маленькое противоречие не обращали никакого внимания туземные норманисты, выдрессированные с петровских времен в рабском преклонении перед всем западным. В полном соответствии с ними находятся и утверждения Гитлера в «Майн кампф»: «Организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство». Его помощник Гиммлер из идей своего фюрера делал уже конкретные практические выводы: «Этот низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же неспособны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков»^{643}. Плачевный конец этих создателей предыдущего «нового порядка», попробовавших водворить его в нашей стране, общеизвестен. Несмотря на разделяющие приведенные цитаты столетия, легко заметить их преемственность, причем славяне-«получеловеки» А.Л. Шлецера закономерно превратились в недочеловеков у Гитлера и его приспешников.

Кто-то может возразить, что эти примеры являются крайними, а по запятнавшим себя геноцидом деятелям национал-социализма нельзя судить о норманизме в целом, которому подобные крайности несвойственны. Да, подобных крайних практических выводов из своих взглядов большинство норманистов не делало, однако эти выводы в большей или меньшей степени закономерно проистекают из их гипотезы, которая дает для этого все необходимые «аргументы». Возьмем для примера русского ученого, которого, в отличие от руководителей нацистской Германии, вроде нет оснований подозревать в ненависти к собственному народу. Уже упоминавшийся А.А. Шахматов, считавший скандинавами как русов, так и варягов нашей летописи, пишет: «На севере, где варяги являлись с характером данщиков и насильников, где племенной быт славян и финнов не давал им случая выступить в качестве активной государственной силы, имя Русь оставалось этнографическим обозначением варягов. Оно не распространялось на покоренные варягами племена и области и исчезло поэтому вместе с изгнанием варягов… На юге появление варягов в городах меняет весь строй жизни этих городов и тянувшихся к ним волостей: города возвышаются до значения политических центров, в них скапливаются значительные военные силы. На берегах Днепра закладываются основания для славянского государства: элементы для создания здесь государства были давно налицо; их подготовил, как мы говорили, городской быт, развивавшийся под влиянием Византии и ее крымских колоний, подготовила вековая цивилизация, издавна существовавшая на берегах Черного моря: сначала иранцы, потом греки, позже римляне, наконец, готы, а в последнее время самое культурное из тюркских племен – хазары являлись носителями высших форм быта, как будто противополагая их всесокрушающему потоку диких варваров, искони веков проходивших через Южную Россию. Недоставало только силы, которая соединила бы и оживила все эти элементы культуры и цивилизации. Сила эта явилась в лице Руси, именем которой назвалось и созданное ими государство и покоренные ими племена»^{644}. Эта длинная цитата потребовалась, чтобы дать возможность этому видному представителю норманизма самому изложить свои взгляды. Итак, согласно его представлениям, для создания «славянского государства» потребовалась «активная государственная сила» в лице скандинавов, которая «соединила и оживила» все уже наличествующие на юге «элементы культуры и цивилизации». К их числу А.А. Шахматов относит не только греков, римлян и Византию, но и не имевших собственной развитой государственности скифов и готов, а также хазар, о которых летопись сообщает, что они взимали дань, а отнюдь не занимались распространением среди подвластных племен культуры и цивилизации. Читатель уже обратил внимание, что в этом обширном перечне нет только одного народа – самих славян ни в качестве носителей культуры и цивилизации, ни в качестве силы, участвующей в создании собственного государства. По мысли норманиста, множество ближних и дальних народов внесло свой благодетельный вклад в создание Древнерусского государства, но только не сами славяне, составлявшие в нем явное большинство. Их как бы и нет, а если они и появляются на страницах его исследования, то только как объект эксплуатации. Как видим, в этом вопросе взгляды этого респектабельного ученого не так уж сильно отличаются от того, что утверждали впоследствии Гитлер с Гиммлером. Славянское государство, а Древняя Русь была безусловно славянским государством, создано без славян? Парадокс. Однако именно таким же парадоксом грешат и многие другие труды западных норманистов. Советских ученых неизменно возмущало то обстоятельство, что на страницах этих трудов скандинавы и хазары действуют на просторах Восточной Европы почти как в безвоздушном пространстве, а славяне отсутствуют в эпоху, предшествующую созданию государства. Однако эта особенность является не только стремлением принизить роль славян в создании Древнерусского государства, приписав ее кому-нибудь другому, но и отражением подсознательного желания того, чтобы русских вообще не существовало на Земле. Западных «специалистов» понять можно: свое потаенное желание, чтобы славяне исчезли, любезно освободив занимаемое ими место под солнцем для более цивилизованных народов, они просто проецировали в прошлое. Гораздо сложнее понять туземных норманистов. Интересно, понимал ли А.А. Шахматов, что фактически означали его построения, или норманистские догмы настолько пропитали его сознание, что он выдавал их не задумываясь?

В советское время с марксистским учением о ведущей роли народных масс подобное игнорирование самого присутствия славян на территорий создаваемого государства было уже невозможно. Однако и с советской властью норманисты нашли компромисс, поступившись своим постулатом о привнесении государственности скандинавами исключительно извне. Излагая свою излюбленную теорию «дрожжей», бывшую на самом деле вольным пересказом «капли воды» М.П. Погодина, норманист Д.А. Мачинский рисовал такую картину: «Приглашенная на договорных началах группа скандинавов так же, как и предшествовавшие (изгнанные до этого племенами Восточной Европы. – М.С.), именовалась “Русью”, но поскольку она навсегда связала свою судьбу с судьбой местного населения, а ее потомки вошли в состав русской аристократии и дали великокняжескую династию, имя “Русь” закрепилось именно за этой группой скандинавов. Первичное этническое содержание термина “русь” быстро сменилось социальным… варяги-русь, находившиеся в IX в. в зените своей политической и творческой активности… сыграли роль катализатора начавшихся процессов, роль дрожжей, брошенных в тесто, которому приспело время стать многослойным пирогом-государством. Правда, все социально-политические предпосылки для возникновения государственности имелись в IX в., и в чисто славянской среде и можно было бы обойтись и своей закваской, но с варяжскими дрожжами получилось быстрее и лучше»^{645}. Но если скандинавы были дрожжами, то славянам негласно отводилась роль теста, из которого можно вылепить любые формы, какие только заблагорассудится. У советской власти, которая и сама рассматривала подвластные ей народы как материал для лепки нового человека, подобные идеи возражений не вызывали.

Многие черты дореволюционного норманизма можно было бы описать в качестве курьеза, однако именно они возродились после распада СССР, когда многие маститые ученые в своем стремлении продемонстрировать верность вновь обретенному норманистскому символу веры начинали договориваться до вещей, заставляющих непредубежденного читателя усомниться в их здравом уме и твердой памяти. Так, в 1994 г. академик Д.С. Лихачев «открыл», что Древняя Русь и Русью-то, собственно, не была, а в культурно-историческом отношении являлась «Скандославией». Нечего и говорить, что это откровение с готовностью было подхвачено Г.С. Лебедевым, годом позже откликнувшимся статьей «“Скандовизантия” и “Славотюркика” как культурно-географические факторы становления Руси». Однако и здесь современные норманисты не были оригинальны. «Славянской Скандинавией» именовал Русь еще в 1834 г. поляк О.И. Сенковский, горячий сторонник массового переселения скандинавов на восток: «Нетрудно видеть, что не горстка солдат вторглась в политический быт и нравы человеков или так называемых славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, нравами и преданиями поселилась на нашей земле; что эпоха варягов есть настоящий период Славянской Скандинавии…»^{646} Развивая далее взгляды норманистов, он заявил, что «Россия варяжских времен была, с некоторыми оттенками, финно-славянская Скандинавия. (…) Из слияния этих трех племен восстал российский народ, и ежели российским языком сделалось вновь образовавшееся славянское наречие, это весьма приятное для нас событие, может быть, должны мы приписать случаю: если бы русские князья избрали себе столицу в финском городе, посреди финского племени, русским языком, вероятно, назывался бы теперь какой-нибудь чухонский диалект… Итак, сочинителю “Российской истории” следует оставить корнесловный патриотизм и быть прямым руссом (то есть скандинавом. – М.С.), изъясняющимся только, и то по собственной воле, на славянском наречии, которое сам он для себя создал и усовершенствовал… которое, наконец, есть его собственность, а не он собственность славянского “слова” и племени. История России начинается в Скандинавии…»^{647} Как видим, О.И. Сенковский первым сделал вывод, что Россия славянская есть государство случайное.

Против этого вывода был вынужден выступить даже М.П. Погодин, которому посвященная скандинавскому влиянию часть статьи Сеньковского, весьма понравилась^{648}. Однако когда за защиту русского имени берутся норманисты, получившийся результат мало чем отличается от самых гнусных пасквилей. Сам М.П. Погодин считал славян водой, а норманнов – каплей вина, давшей этой воде окраску. Под стать этому была у него и вся концепция русской истории: «Норманны, по Погодину, – чужие люди и с чужими для нас началами – создали нашу государственность. Удельные князья испортили их строение и чуть не загубили его. Московские князья при содействии татар возобновили и утвердили глубоко в народной жизни это государственное строение. Но и в Московском средоточии оно слабело и расшатывалось. Петр I при содействии иноземцев опять укрепил, усилил это здание, но не переставая быть русским»^{649}. Показательно и другое требование О.И. Сенковского, адресованное им задним число Н.М. Карамзину, «оставить корнесловный патриотизм» и считать себя не «так называемым» славянином, а их покорителем, гордым скандинавом. Читая сочинения значительного числа прошлых и нынешних норманистов, невольно возникает впечатление, что призыв О.И. Сенковского был принят многими из них как прямое руководство к действию. Что же касается требования к русским историкам не любить свою страну, то этот завет восходит еще к немецким норманистам. В одном своем письме Миллер так описывает свой взгляд на обязанности историка, объясняющий его выбор в преемники Шлецера: «Обязанности историка трудно выполнить. Он должен казаться без отечества, без веры, без государя. Я не требую, чтобы историк рассказывал все, что он знает, ни также все, что истинно, потому что есть вещи, которых нельзя рассказывать и которые, может быть, мало любопытны, чтобы раскрывать их пред публикой; но все, что говорит историк, должно быть истинно, и никогда он не должен давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести»^{650}. Стоит ли удивляться, что его выбор пал на А.Л. Шлецера, который «считал за ничто физическое отечество; привязанность к нему он сравнивает с привязанностью коровы к стойлу»^{651}. В этом же духе немецкие норманисты выдрессовывали и своих туземных последователей.

Не довольствуясь «Скандовизантией», Г.С. Лебедев, основываясь на своем собственном толковании приводившегося выше сообщения Ибн Руста о вручении русами своим новорожденным сыновьям мечей и баллады «Зимний ребенок» 1840-х гг., посвященной нелегкой судьбе детей армейских «зимних постоев» в царской России, попытался «объяснить» сообщение Ибн Хордадбеха о славянской принадлежности русов. По его утверждению, гребцы-руотси плодили детей в восточнославянских землях, а потом «такие же “зимние дети” на тысячу лет раньше играли деревянными мечами среди построек IV—V яруса поселения в Ладоге. (…) “Безотцовщина”, числившаяся “на воспитании” деда-бабки, однако располагала определенными гарантиями со стороны отца, который мог ведь вернуться через зиму-другую, и не раз еще до конца дней, если не осядет совсем на “Восточных путях”. Эта юная “русь”, маргинальная в местном социуме, подраставшая со славянским языком матери, пополняла контингенты торгово-военных дружин… “дети зимних постоев” подрастали в сознании своей тождества “руси” конунгов, странствующей по морям, и легко сливались с этой “русью” княжеских дружин»^{652}. Не знаю, мнил ли себя этот археолог первопроходцем в решении данного вопроса, но сама эта идея была уже задолго высказана его идеологическими предшественниками. Еще в ХѴПІ в. А.Л. Шлецер в своей «Русской грамматике» выводил русское дева от нижнесаксонского «Tiffe» («сука») и голландского «teef» («сука, непотребная женщина»)^{653}. Естественно, подобное стремление вывести русские слова от немецкого, сознательно придав им не просто нелепое, а заведомо уничижительное объяснение, вызвало энергичный протест со стороны М.В. Ломоносова. В этом эпизоде, как в капле воды, отражается тактика норманизма: сначала высказать свои безосновательные и оскорбительные для русского национального чувства фантазии, а затем, когда кто-то выступит в защиту истины и достоинства своего народа, немедленно обвинить его в национализме, в том, что он руководствуется патриотическими, а не научными соображениями. Мы видим, как понимают норманисты происхождение нашего народа, первое поколение которого составляли шведские гребцы-руотси, а второе, если называть вещи своими именами, – выблядки от этих самых гребцов и местных сук. Выблядками называли внебрачных детей, и в старину на Руси оно было бранным словом: «Бутто ся Никитка Гор(б)цов того Куземку бил плетью и конем топтал, да и лаял блядином сыном звал и выблядком»^{654}. Вот от этих «гребцов» и выблядков, по мысли норманистов, и «пошла Русская земля». Какие же основания были у Г.С. Лебедева для столь глобального и столь уничижительного для национального самосознания заявления? Как видим, их у этого археолога только два: сообщение восточных авторов о вручении новорожденному меча и песня XIX в. (!), к которым исподволь притягивается единственный археологический аргумент – детские деревянные мечи, доказательная сила которых была рассмотрена выше. Однако ни один из восточных авторов, сообщающих об обычае русов, никогда не говорил о том, что отцы были приезжими или впоследствии уезжали. У Гардизи мы читаем: «Когда у (русов) появляется ребенок, они кладут перед ним обнаженный меч и отец говорит: “У меня нет золота, серебра, имущества, чтобы оставить тебе в наследство. Это (т.е. меч) является твоим наследством; сам добывай, сам ешь”». Об этом же писал и Марвази: «Они видят в мече средство к существованию и занятию; когда умирает какой-нибудь муж, а у него есть дочери и сыновья, они вручают его имущество дочерям, а сыновьям предоставляют только один меч и говорят: “Ваш отец добыл имущество мечом, подражайте ему, следуйте ему в этом”»^{655}. Как видим, в текстах нет никакого намека на «безотцовщину», иноплеменность отца либо о том, что после рождения ребенка он уплывал за море. Более того, у Марвази вручение меча приурочивается не к рождению сына, а к смерти отца. Единственное, что следует из этих текстов, – заинтересованность общества русов в том, чтобы все мужское поколение стало воинами. Роль меча как единственного наследства сыновей, для которых он становился основным средством существования, отразилось в самоназвании варягов, рассмотренном выше. Что же касается баллады, то перенесение реалий XIX в. на тысячу лет назад едва ли можно рассматривать иначе, как ненаучный и анекдотический прием. Ненаучность подобного приема становится вдвойне очевидной, если мы вспомним независимые друг от друга свидетельства Маврикия VI в. и Бонифация VIII в. о целомудренности славянских женщин, которые гораздо ближе к эпохе создания Древнерусского государства, чем просвещенный XIX в. Полное отсутствие доказательств и прямое противоречие имеющимся источникам нисколько не помешало так называемому «исследователю» сделать свой громогласный вывод, и мы в очередной раз имеем возможность убедиться, что в начале XXI в. норманизм вдохновляется идеями своих предшественников XVIII в. Нельзя сказать, что Г.С. Лебедев не ведал, что творит, и не понимал огромного значения вопроса возникновения Руси и ее государственности для национального самосознания. В своих воспоминаниях о клейновском семинаре он совершенно четко определил: «Варяжский вопрос – начальный, а потому ключевой вопрос российской истории, следовательно, отечественного самосознания»^{656}. На основе такого же сомнительного толкования Русской Правды этот же «исследователь» как бы невзначай ставит знак равенства между понятиями русский и изгой: «…зимние ночи “полюдья” сурового образа жизни русов вызывают на свет поколения “зимних детей”, готовых выйти “изгоями” из общины и присоединиться к “руси”…»^{657} Понятно, что кому-то очень хочется, чтобы русские люди стали изгоями на своей родной земле, и Г.С. Лебедев, которого Горбачев далеко не случайно пригласил на свой глобалистский семинар, с готовностью исподволь внедряет мысль о тождестве обоих понятий в массовое сознание. Как видим, норманисты совершенно осознанно делают все от них зависящее для разрушения национального самосознания русского народа.