Текст книги "Саамский заговор (историческое повествование)"

Автор книги: Михаил Кураев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

И снова не поняли друг друга деловой следователь и легкомысленный подследственный. Уполномоченный госбезопасности поставил рядом тундру и ягель в явном намерении усугубить обвинение, а получилось наоборот. Услышав о намерении поджечь тундру, саам рассмеялся. Если бы сказано было только про ягель, то ему было бы не до смеха. Ягель, как известно, растет на сухих возвышенных местах, хоть и в лесу, хоть на горах, хоть на ровном месте. А раз место сухое, почему бы и не поджечь? А как поджечь тундру?

Ну что ж, были, были ошибки и в работе даже более опытных сотрудников, а Иван Михайлович, вот вам наглядный пример, работал без должного разумения. Ну, да Бог ему судья.

– Иммель-айя? – переспросил младший лейтенант Михайлов, заинтересовавшись тем, кто мог бы поджечь тундру, и, пододвинув лист бумаги, сделал карандашом заметку. – Где живет?

Старик знал, что Йиммель-айа живет на Седьмом, Медовом, небе, знал, что попасть туда можно только пройдя через небеса сначала Голубичное, потом Ресничное, после уже Вересковое, затем Заячье, Морошковое и Аметистовое, а там уже будет и Медовое. Он знал, что Йиммель-айа повелевает всеми другими божествами: Воздушными, Огненными, Земными, Водными, Домашними и Звериными. Он повелевает всеми и ни перед кем не держит ответа, он гордый, он знает все тайны, но даже Йиммель-айа не может поджечь тундру. Неужели о том, что знают все малые дети на любом становище, в любом селении, не знает такой большой начальник, украсивший себя звездой?

– Повторяю вопрос: где живет этот Йемель? – взглянув в бумажку, грозно произнес младший лейтенант госбезопасности.

– Высоко живет, – загадочно улыбнулся Курехин, услышав вопрос военного человека, – на Медовом небе живет. Ты людям начальник. Он всем богам начальник.

От радости посвящения нового человека в свою жизнь и веру старик рассмеялся.

«Дикари. Вот и имей с ними серьезное дело!» – сдержал вздох и резко отодвинул от себя пустые листы протокола распаренный, уставший от этого так, по существу, и не начавшегося допроса Иван Михайлович.

Курехин поерзал на тяжелом табурете, служившем Ивану Михайловичу средством вразумления непонятливых собеседников, и снова замер, положив на колени, упрятанные в высокие сапоги-тобурки, узловатые кисти рук, знающие вечный труд бедности. Он прислушался и угадал за окном подвывание Цяки, собачонки, увязавшейся за ним из Вороньей. Вот уже какой день она никуда далеко не уходила от милиции, демонстрируя несомненную готовность разделить судьбу хозяина.

И вот таких, как этот Курехин, у Ивана Михайловича набралось шесть душ.

Бился с ними неделю, а потом плюнул, время стало поджимать, порвал заготовленные протоколы и выгнал их к чертовой матери, лишь пожалев о напрасно потраченных нервах и времени.

Так ведь Курехин, Сальма Нестерович, еще и уходить не хотел, все пытался понять, зачем его так долго держали в душном, но теплом, по сравнению не только с его летней вежей, но и зимним тупом, помещении. Кормили не густо, но бесплатно, кормили рыбой, кашей, давали настоящий печеный хлеб и не загружали никакой работой. Не считать же работой расчистку снега вокруг милиции. Двойная решетка на окне, и какая-никакая охрана напоминала загон, напоминала клетку, но Сальма Нестерович за последние годы отчасти и привык к тому, что не все понимает в новой жизни, но пока что ничего худого от новой власти не видел. Да и власть была представлена на дальних погостах в большинстве своем знакомыми лицами.

Имея девять детей, Сальма Нестерович, надо думать, хотел им по возвращении в свою тупу в становище на реке Вороньей рассказать, по какому важному государственному делу он был приглашен и чем он занимался вдали от семьи. К общей печали, рассказывать особенно было не о чем. «Начальника огорчал. Начальник сильно сердился. Постанчески говорил. А чего постанчески не говорил. – Сальма Нестерович обнял прижавшихся к нему малышей. – Учиться надо. Будете учиться, будете начальника понимать. Начальник не будет сердиться».

Когда Иван Михайлович увидел, как катастрофически тают ряды заговорщиков и повстанцев, он после долгой бессонной ночи нашел выход, который особенно-то и искать не надо, за плечами был как-никак серьезный опыт.

Теперь, задавая вопросы, он писал в протоколе все, что нужно было для сурового обвинения, а зачитывал подследственным, не умевшим не то чтобы разобрать его почерк, но и заголовки-то в газете с трудом читавшим, как бы те показания, которые они давали ему в ходе допроса. Выслушав зачитанное, подследственные, кто как умел, скрепляли листы допроса своими подписями-закорючками, после чего они приобретали непреклонную юридическую силу.

Забуксовавшее было следствие, едва не сорвавшее раскрытие саамского заговора, пошло как по смазанным ворванью горбылям.

Суд Особого совещания, в конце концов, тем и хорош, что на нем судебного следствия не проводят, и прения сторон не допускаются.

18. ИВАН МИХАЙЛОВИЧ ФОРМИРУЕТ ПРАВИТЕЛЬСТВО

Если заговор организуется с целью не просто захвата власти, а создания обширного государства, то совершенно логично предположить, что, кроме главы будущего правительство, должны быть уже заранее определены и будущие члены правительства.

Алдымов – президент, здесь все ясно. Он один знает всех, кто будет вовлечен в заговор, он же и готовит свое будущее правительство. Сам же, будучи двадцати одного года от роду, то есть человеком зрелым и отвечающим за свои поступки, Алдымов в 1904–1906 годах примыкал к эсдекам и поддерживал меньшевистское крыло в РСДРП, о чем рассказал однажды почти со смехом. Такие признания добровольные помощники органов сообщают в надлежащем порядке. Записывать тут же неосторожные высказывания не принято, поэтому частенько в донесениях появляются ошибки, так в рассказе о меньшевистском прошлом Алдымова А. К. 1905 год превратился в 1925-й. С этой ошибкой донос и был принят к сведению младшим лейтенантом Михайловым.

Для начала неплохо, но первое время у Ивана Михайловича, задумавшего предотвращение восстания саамов и войны за независимость, никого, кроме будущего президента, в наличии не было.

Выбор у товарища Михайлова был небольшим, даже вовсе никакого выбора не было. Однако упорный труд, изучение ловозерских кадров и некоторые навыки, полученные за годы работы, помогли найти решение.

Можно даже сказать, что временами судьба шла навстречу младшему лейтенанту Михайлову, ему просто везло.

Вторая личность в правительстве – это, конечно, военный министр. В ловозерских тундрах, в селении Краснощелье, спрятав свое прошлое и никого не посвящая в планы на будущее, жил Дмитрий Сергеевич Саразкин, сын третьего и последнего министра просвещения во Временном правительстве Керенского.

Отец Дмитрия Сергеевича был человеком замечательным, с четвертого курса физико-математического факультета столичного университета был выслан за участие в студенческих кружках. После ссылки учиться в столицы не пустили, тогда отправился на юг, окончил сначала естественный факультет в Киевском университете, а потом и медицинский факультет там же. Уроженец села Дощатое из владимирской глубинки, никогда не забывал о своих корнях, что и запечатлел в дарственной надписи на своем труде, поднесенном академику Ивану Петровичу Павлову в день его юбилея. На шмуцтитуле «Судьбы фениоломочевины и оксалиновой кислоты в организме собаки» значилось: «….от Владимирского мужика Саразкина Сергея сына Петрова».

А вот зачем бы сыну профессора, выпускнику Петроградского университета, забираться в такую глушь? Да не иначе как прятаться.

Нет, от прошлого своего не спрячешься! Было дело, командовал Дмитрий Сергеевич Саразкин ротой в колчаковской армии. Чем не кандидат в военные министры?

Оказавшись в колчаковской армии, Саразкин не испытывал к Верховному правителю ни уважения, ни доверия, прежде всего как к военачальнику. Недаром же офицеры вспоминали адмирала Посьета, при Александре Третьем ставшего министром путей сообщения, злосчастным министром. Именно при Посьете количество железнодорожных катастроф росло непомерно. А осенью 1888 года на перегоне между Лозовой и Харьковом под откос полетел царский поезд, погибли люди, тридцать шесть человек. Царская семья и сам император с наследником с грехом пополам благополучно выбрались из-под обломков. Благополучно пережил катастрофу и министр адмирал Посьет. «Если наш адмирал будет таким же полководцем, как адмирал Посьет железнодорожником…» – вздыхали в минуту откровенности сослуживцы Саразкина.

Полководческой славы за Колчаком не было, а его военно-морские «успехи» были у всех на памяти.

Под блистательным командованием Колчака Черноморский флот понес самые большие потери за всю войну. За гибель не в бою, а просто на севастопольском рейде флагмана флота, линкора «Императрица Мария» новоиспеченный адмирал был отдан под суд. Морской министр Григорьев еле уговорил государя императора отложить суд до окончания войны. Ни на Каме, ни на Волге адмирал своей славы не преумножил. И на суше воевал не так чтобы успешно, даже совсем неуспешно, до Клязьмы и Москвы-реки так и не дошел. Зато в тылу наводил порядок. Разогнал хранивший остатки легитимной власти КомУч, кого надо расстрелял, на время расстрела прихворнул, на всякий случай, чтобы потомки о нем худо не подумали. Опять же, честь, дворянин, белый мундир адмирала и все такое… С людишками не церемонился, кого надо перевешал, менее виновных перепорол, явив себя настоящим военным диктатором Урала, Сибири и Дальнего Востока и вообще Верховным правителем России. А уже в 1920 году армию всесторонне блестящего адмирала и сурового диктатора темные, не знающие своего счастья поротые мужики разбили в прах. Саразкина взяли в плен с тысячами таких же, призванных омским правителем всея Руси под ружье. Бывшего командира роты, не найдя на нем никаких особенных подвигов во славу белого дела, продержали год в концлагере, а потом выпустили на все четыре стороны.

Дмитрий Сергеевич, человек совсем не воинственный, как-никак сын министра просвещения, такого насмотрелся за время службы под знаменами Колчака, что дальновидно выбрал сторону, противоположную от мест, где пришлось хлебнуть шилом патоки, а человеку с его-то профессией, геоботанику, во всякой земле рады, вот и двинул из Сибири на Мурман…

Существование, близкое к первобытному, окружало в Краснощелье двадцативосьмилетнего выпускника столичного университета, избравшего жизнь пусть и не очень разнообразную, но устойчивую, среди людей приветливых и беззлобных.

Не было у Дмитрия Сергеевича особенных иллюзий и относительно «мирного строительства», объявленного по окончании Гражданской войны, уж больно любили военную и полувоенную форму новые вожди. Видел бывший командир роты, как у нового вождя легко, в мгновение ока бывшие соратники и сторонники становятся врагами и как он с ними сурово обходится.

Всякий раз, наезжая в Краснощелье, Алексей Кириллович Алдымов уговаривал Дмитрия Сергеевича Саразкина перебраться в Мурманск, где немалые географические, картографические, селекционные и агрономические познания всеми забытого командира колчаковской роты могли найти благодатное применение. «Сам я отсюда, любезнейший Алексей Кириллович, никуда не поеду, разве что отвезут», – грустно шутил Саразкин. И отвезли. Михайлов послал за ним сержанта Шкотова, и тот привез.

Нет, не даст отсидеться затаившемуся и в Краснощелье врагу младший лейтенант Михайлов. Он и помощника будущего военного министра вычислил. В помощники Саразкину был определен Иван Иванович Артиев, служивший в 1904–1905 годах в царском военно-морском флоте прямо в Кронштадте. В чинах небольших, в основном на складе, в интендантской службе, но это уже значения не имело, хорошо, хоть такой воин сыскался. И то, что пятидесятисемилетний отставной моряк из вещевого склада учительствовал, помехой для занятия боевой должности служить не могло. Так, сам, естественно, того не ведая, стал тишайший Иван Иванович «товарищем» военного министра, как при старом режиме именовались заместители. Разумеется, в своей повстанческой деятельности Артиев, Иван Иванович, должен был на кого-то опираться при осуществлении своих далеко идущих замыслов, и опору эту далеко искать не надо, вот же трое родных братьев: Александр, Викентий и Федор. К ним же еще подверстал Иван Михайлович их односельчанина из Ивановки, Егора Канева. Не то чтобы хорошо смотрелся на какой-нибудь правительственный пост, а по простому рассуждению, если уж ехать в эту чертову даль, в Ивановку, так уж привезти оттуда побольше повстанцев, шпионов и диверсантов.

Не сразу, но нашелся и министр юстиции, нашелся в поселке Полярном. Именно там начал свою службу в роли районного судьи первый саам, получивший юридическое образование, Яков Иванович Осипов. Сначала он успешно прошел обучение в Институте народов Севера, так что осталось пройти юридические курсы, прошел курсы, и судья готов.

Институт народов Севера давал больше всего кандидатов на высшие правительственные должности в случае отторжения территории от Печенги до Урала и провозглашения Саамского государства.

Никита Терентьевич Матрёхин, тоже саам, тридцатисемилетний председатель колхоза «Авт-Варре», вполне мог стать министром оленеводства, впрочем, на эту должность у младшего лейтенанта Михайлова были и другие кандидаты тоже из намеченных к аресту председателей колхозов.

Вот и Герасимов Александр Григорьевич тоже окончил Институт народов Севера, прежде чем стал учительствовать в ловозерской школе. Разве он отказался бы стать министром просвещения в саамском правительстве? Лучшей кандидатуры и не найдешь, потому что ее просто искать негде.

Хорошо, что есть Герасимов!

Но есть же и второй Герасимов!

Никон Петрович Герасимов мог пригодиться на роль министра печати, почт и телеграфа. Саам из села Рестикент был и батраком, и пастухом, и лесорубом, и сплавщиком, однако ни одной из этих профессий в полной мере удовлетворен не был и пошел на курсы ликвидации безграмотности, на самые первые, как только они открылись. Обнаружив немалые способности и тягу к знаниям, прямым путем был направлен не кем-нибудь, а самим Алдымовым все в ту же кузнецу – в Институт народов Севера в Ленинграде. Вместе с Осиповым и Александром Герасимовым он был первой порослью саамской интеллигенции. Поручили заведовать Домом оленевода в Мурманске. Справился. Избрали депутатом Ленинградского областного Совета депутатов трудящихся, и здесь не подвел. Разумный, общительный, приветливый, достаточно образованный, первый саамский селькор «Полярной правды»… Так что Никон Петрович Герасимов, по здравому рассуждению Ивана Михайловича Михайлова, служил безусловным кандидатом на любой министерский пост, кроме военного и юридического, поскольку эти оба уже заняты.

Незадолго до ареста Никон Петрович заведовал в Ловозерском райисполкоме отделом кадров. Не посвящая, разумеется, Никона Петровича в свои планы, Иван Михайлович пользовался информацией, полученной непосредственно от ловозерского кадровика для выявления кандидатов в повстанческое правительство. Сам того не подозревая, Никон Петрович оказал неоценимую услугу Ивану Михайловичу в трудном деле сколачивания группы саамских заговорщиков и диверсантов, впоследствии Иваном же Михайловичем и разоблаченной. В какую-то минуту, когда Иван Михайлович видел, как хорошо двинулось дело вперед, как приближается час активных действий, в его душе просыпалось чувство, близкое к благодарности своему помощнику, но не включать его в готовившийся список было несправедливо. Был бы выбор побольше, а то и так грамотных, развитых, думающих саамов было у Михайлова наперечет.

Так что худо-бедно уже через полтора месяца вдохновенной работы правительство было сколочено. Теперь оставалось собрать повстанческую армию.

Здесь было проще.

Правда, за антисоветскую пропаганду приходилось брать неграмотных колхозниц из села Восмус, прачку из школьного интерната, старух рыбачек, плотника с четырьмя классами образования и всех вести по 58-6, 11, «шпионаж и заговоры». А брать приходилось и за две, и за три сотни километров от райцентра, вот какая досталась Ивану Михайловичу трудная территория, это вам не Васильевский остров или Петроградскую сторону подчищать от антисовэлемента.

19. УПОРНЫЙ ПОВСТАНЕЦ НИКОЛАЙ ФИЛИППОВ

Иван Михайлович лично этапировал в апреле активных участников несостоявшегося восстания из Ловозера на станцию Оленья, чтобы потом по железной дороге доставить этап в Мурманск. Сослужали ему с едва скрываемой неохотой два ловозерских милиционера – Кобозев и Ярцев.

Неожиданная сложность возникла со старейшим повстанцем Филипповым, Николаем Филипповичем, саамом, 1875 года рождения, образование низшее. Ничего особенного старик из себя не представлял. Коренастый от природы, но под грузом прожитых лет и спина дугой согнулась, и голова в плечи ушла, а широко расставленные ноги обнаруживали сходство с клещами. Не то чтобы на таких ногах ходить было неудобно, скорее возраст не позволял старику выдержать заданный конвоем темп.

Под беспредельной голубизной еще не налившегося всей полнотой красок полярного неба, озаряемый солнцем, лишь на два часа приседающим за ближнюю сопку, освежаемый легким ветром конвой двинулся в путь дорогой, недавно проложенной в местах болотистых и гористых, похрустывая тонким стеклянным ледком на дорожных лужах.

Конвой топал, вполне равнодушный к сияющей красоте пробуждающейся от подснежной спячки земли, да и арестанты были невеселы.

Полтора месяца томились люди в тесной конуре Ловозерского РО НКВД, пропитанной неистребимым запахом всех узилищ, где спертый запах табака, мочи и человеческого пота смешался с терпким запахом прелых звериных шкур, пошедших на кухлянки, малицы, почоки и таборки и жаждавших свежего воздуха не меньше, чем люди. Но и теперь под распахнутым небом, перед необозримой далью, открывавшейся с увалов, каждый чувствовал вовсе не свободу, а все ту же тесноту общей камеры. Стены узилища, словно во сне, раздвинулись, но никуда не исчезли, хотя и обрели форму винтовок, которые несли наперевес Кобозев и Ярцев, покачивая примкнутыми штыками, словно удочками на подсечке.

Дни стояли ясные, морозы не обидные.

Безотрадная, холодная, скучная, пустынная земля со снегом в ямах и льдом на озерах ни чем не могла привлечь и порадовать взор младшего лейтенанта Михайлова. Да и видел-то он в основном только схватившуюся грязь на дороге. Тащиться до Оленьей, по его расчетам, часов двенадцать, благо дни уже длинные. Он злился на Шитикова, пообещавшего полуторку, но вчера тот позвонил и сказал, что машины не будет, сломалась, понимаешь. А еще он злился на секретаря Ловозерского райкома Елисеева, полез не в свое дело, людей у него, видите ли, не хватает. Ничего, Тищенко ему объяснил, что парторганизация района работе органов должна содействовать, а не совать палки в колеса.

«Да колес-то как раз и нет… За полтора бы часика докатили, а теперь ковыляй…» Материал на всех остался крепкий. Убойный. Правда, под протоколами Алдымова подписи были только в первые два дня допроса, а когда пошли «признательные показания», подписи не было… Ну, это Шитиков решить поможет. За Алдымова Михайлов был спокоен, чувствовал, что тот находится под особой заботой Шитикова. Так для доставки в Мурманск Алдымова, арестованного все-таки в Ловозере, Шитиков даже машину прислал. А этот табор извольте гнать пехом до Оленьей…

О чем только не передумаешь долгой дорогой.

И снова мысли перекидываются к Алдымову, здесь все должно быть крепко, как-никак президент Саамской республики, но есть тоже закавыка. Связь с иностранной разведкой установлена по письму на шведском. Там ясно написано: «Что касается самостоятельного Лопарского государства, то этот вопрос мы должны продвигать быстрее, эта идея стратегического характера». Для высшей меры несостоявшемуся «президенту» достаточно. Но оказалось, что это перевод из скандинавской печати про объединение тамошних аборигенов, не имеющих отношения к нашим, да и статья-то чуть не довоенная, то ли десятого, то ли одиннадцатого года. Вообще-то, по правилам, главный изобличающий документ, если он предъявлен на следствии, должен быть в «деле». Спасибо, Шитиков подсказал спрятать куда подальше, дескать, хватит и признания контрреволюционного характера этого письма, тем более на шведском. Правда, автор письма шведский профессор Вуклунд четыре года как на том свете, а Алдымов у Михайлова в заговоре только с тридцать пятого года…

И дорога скверная, и мысли нелегкие, трудная служба у младшего лейтенанта госбезопасности Михайлова.

Несмело входит весна в заполярные тундры. Постучит в полдень капелью, а к вечеру опять зима. А то и посреди бела дня напомнит, кто здесь хозяин. Одна радость – свет, с каждым днем прибывает.

Но вот со стороны Вороньей надвинулась серая туча, и медленно закружились белые хлопья, повалил густой снег. Все пространство вокруг конвоя сжалось. Небеса бросили зыбкий белый покров, готовые, надо думать, укрыть обреченных, если б им догадаться да броситься в разные стороны.

Теперь уже мысли Михайлова вернулись на каменистую дорогу, он расстегнул кобуру, напрягся.

Конвойные то и дело рукавом шинели вытирали мокрые лица, к которым лепились снежные лепешечки.

Двенадцать охотников и звероловов, каждый из которых один на один мог с ножом пойти на медведя, покорностью своей потворствуя злодейству, плелись, сопутствуемые тремя ничтожными сообщниками властителей, незримых и могущественных, как демоны. Нет, не слабость и малодушие, а сознание своей невиновности и вера в справедливость заставляли этих сильных, сноровистых, умевших одолеть любые напасти и беды людей верить в неотвратимое благополучие в конце пути.

Но еще не доходя до поворота на Ревду, где разворачивалось строительство рудника, у путешественников возникло сомнение в том, что старик Филиппов сможет дойти до Оленьей. Сначала его подгоняли, он все равно отставал, потом окликали… Из военно-морской практики известно, что скорость эскадры определяется скоростью самого тихоходного корабля. Если уж взят корабль в компанию, бросать нельзя. Но это корабль, это на море. И хотя по весне тундра тоже местами похожа на море разливанное, тащиться два дня ради одного арестанта не было никакого смысла.

На очередном небольшом привале арестантов Филиппова даже не стали ждать.

Когда младший лейтенант Михайлов скомандовал: «А ну встали! Построились!», после чего арестанты поднялись и сбились в кучу, милиционер конвоя Кобзев напомнил офицеру государственной безопасности, что старика Филиппова даже не видно. «Ну и черт с ним! – решительно сказал начальник Ловозерского РО НКВД. – Пошел он…» – и произнес адрес, обычно в протоколы не записываемый. Освободившись от тянувшего всех назад старика, конвой уже без особенных сложностей, вымокший и уставший, еще через десять часов пути и краткого отдыха прибыл на станцию Оленья, что в полутораста километрах от города Мурманска.

Второй год как провели дорогу. Не признает ее прав на этой земле весенняя вода, то выбежит на полотно, то сверлит промоиной, копится в придорожных неглубоких канавах, готовя мелкую напасть.

Звенят ручьи, захлестывая настил новеньких деревянных мостиков, еще сочащихся на перилах капельками янтарной смолы. Клокочет вырвавшаяся на свободу вода, звенят и хлопотливо бормочут на камнях бессчетные ручьи, аж захлебываясь, спешат всем рассказать что-то неудержимо важное.

Конвой в промазанных ворванью и все равно набрякших сыростью тяжелых сапогах шагает без сердечной смуты и печали, но с затаенной обидой. Служба, с виду и не ахти какая, а забот столько, гляди да оглядывайся.

«Все, что положено по довольствию и вещевому, и денежному, только что не зубами выгрызать приходится, да еще любая вошь из хозчасти себя перед тобой майором держит и ждет благодарности. А Михайлов? Не лучше Орлова. Мы, адмотдел, милиция у него не в подчинении. Есть у него Шкотов. Вот и конвоировали бы со Шкотовым. Мало? Пусть из Мурманска вызывает наряд, из Оленьей, в конце-то концов. Мы райотдел, а район у нас от Краснощелья до Вороньего».

Недосуг конвою думать о тех, кого велено доставить. Думать приходится о том, чтобы к вечеру не лег туман, ишь как парит.

Весенняя тундра только для таких путешественников, как младший лейтенант Михайлов с наганом и милиционеры Кобзев и Ярцев с трехлинейками наперевес, а взять оружие «на плечо» Михайлов не позволял, была сплошным препятствием на пути к привычным радостям жизни. Безотрадная, холодная, скучная, пустынная земля ничем не могла привлечь и порадовать взор Михайлова. Да и видел-то он в основном только расквашенную дорогу, по которой гнал свою добычу, стараясь сохранить по мере сил свои новые хромовые сапоги, надевавшиеся при визитах в Мурманск.

В отличие от них, для Филиппова, еще в начале минувшей зимы не чаявшего дожить до весны, весенняя тундра была обещанием жизни всему живому, сама, словно заново рожденная, она вливала в старика восторг и силу. Час от часу залитая солнцем, дышащая чистейшей талой водой, проснувшаяся земля была полна ликующих криков новой жизни. И хотя май, чесмес по-саамски, стало быть, лягушачий, еще не наступил, но уже пробовали свои голоса особо нетерпеливые, очнувшиеся от зимнего сна в прогретой воде неглубоких ям зеленые квакуньи. А сверху, из бездонной небесной синевы, горланили о своем возвращении на родину несчетные стаи. Чуть ниже высоких жемчужных облаков тянулись эшелон за эшелоном тяжелые птицы, с шумом разгребая натруженными крыльями наконец-то родной легкий полярный воздух. Стая за стаей, клин за клином отмахивали они последние версты немереного пути! Уставшие, счастливые, трубили о своем возвращении лебеди, а еще выше горластые гуси скрипели так, словно переваливался на рытвинах и скрипел груженый обоз херсонских чумаков где-нибудь в бескрайней приднепровской степи.

Кончилось время скамм, темное, бессолнечное время, наступило время тальв!

Оно будет идти от появления солнца в январе до того дня осени, когда снова скроется уже не греющий медный диск и не покажется больше из-за края горизонта до нового января.

А сейчас славное время сыохч, ранняя весна, ночью еще морозит, а днем уже греет солнышко.

Казалось, что в жизни старого лопаря уже не произойдет ничего нового, ничто не выведет его за привычный круг, где зимняя охота сменялась оленьим отелом, после чего шел весенний семужий лов, а там и выезд на летние пастбища, осенний лов, возвращение на зимние пастбища и долгожданная зима!

Старик Филиппов и по молодости любил, как и все саамы, зиму больше, чем лето. Хорошее, покойное, сытное время. Есть дрова, есть мясо, в бочках рыба, не ленись, кушай. А в других бочках морошка и брусника. Пробил черпаком тонкий ледок, схватившийся за ночь, зачерпнул, припал… и словно ледяной факел пройдет сквозь тебя, выжигая и усталость, и хвори, вольется в кровь живительным огнем, возвеселит душу. А еще в каждом доме в теплом месте томится и шумно вздыхает, отдувается, набирает силу бочонок с бражкой. Это в запас, а первый уже открыт и для хозяев, и для гостей. А от печки исходит запах риске, хлеба из пресного ржаного теста, вкуснейшего, пока свежий…

Лето не задалось, припасов не сделал? Да в тундре не пропадешь, прокормит. Нешто куропаток не хватит? Да их и ребятишки несмышленые силками ловят и старики со старухами для приработка сотнями берут. Так их в насмешку и зовут – «летучая рыба», хоть сетями лови. Сдал – в кармане копейка!

Комара нет, гнуса нет, оленьи стада далеко, в лесах, в безопасности. Волк зимой в лесу не держится, одни уходят к русским, на юг, на терский берег, а те, что остаются, промышляют по мелколесью. К оленям в очередь ходят пастухи, народу много, дело необременительное. А свои олешки, для разъезда, рядом. Хорошо с оленем, без оленя плохо. Весной мокрота, осенью дождь и слякоть, где пройдешь, а где и утонешь, а зимой везде дорога. А главная дорога – в гости! Куда бы ты ни приехал, везде тебе рады, будет для тебя и угол и стол. И у тебя, сколько бы ни приехало, не будет тесно.

С Масленой, с четверга начинается кыргылы пейве – «гуленый день», веселый день, долгий день, на оленях катаются, песни поют, и в каждой тупе вечеринки. Умеют веселиться саамы, ни ссор, ни грубого слова, ни обиды. Но люди есть люди, всякое случается, только виноватый сам первым идет к обиженному, винится перед ним, не видя в том для себя никакого урона. Посерьезней ссора – оба кланяются друг другу в ноги, вместе помолятся, и снова мир и любовь. Только на праздниках такого не случается, а если и случается, так уж очень редко.

Отгуляли, и за дело. Мужчины отправляются на охоту. Раньше дикого оленя брали, теперь дикого оленя уже нет. Уходят охотники надолго: и на неделю, и на две, и на три. Заложил оленя в кёрежу, и в путь. Умный человек придумал кёрежу. Когда? Да может, тысячу лет назад, а может, и больше. Вроде бы и лодочка на одного человека, с широким, как лыжа, килем и загнутым кверху носом, а она ж и сани. И зимой по снегу, и летом и по болотам, и по горам. А соорудил над дощатой спинкой до середины кёрежи навес от непогоды – вот тебе и балок. Сколько сотен верст проехал Филиппов в кёрежах, и сам не упомнит, и никто не сосчитает. Олень да собака – вот и вся его компания. Зверь охотника по тундре поводит, поводит, даром шкурку свою не отдаст. Бывает, так с одной шкуркой с охоты и возвращался, а было дело, Филиппов по десять сиводушек брал на капканах, голубых песцов привозил, а раз принес сорок песцов. После такой добычи уже навсегда за мужиком остается звание – трудник!

Дамы тоже время не теряют, расстилают по полу шкуры, выделывают, кроят одежду, шьют. Только работа эта не в тягость, для себя. Наскучило – нарядилась, как барыня, заложила олешка в нарядную упряжь, и айда по гостям. К подружкам надо? Надо. Сестер проведать надо? Надо. А к братьям? Нет, то не пустая езда. Олений след, след от гостевых санок, может быть, и есть тот стежок, что сшивает саамское племя воедино, да так крепко, что и за тысячу лет ничто его не разорвало. Дни тусклые, короткие, да веселье яркое, от всей полноты души, не обремененной грехами зависти, жадности, ревностей и затаенных обид.

Хорошее время – зима! Жаль, быстро проносится. Март еще зима, но важенки уже повернули на север, встали во главе стада, повели к морю, где сами в свой час появились на свет, а теперь готовы дать новую жизнь своему потомству.

Весеннее кочевье – дело для саама привычное, а уж старику Филиппову, отмеченному званием трудник, прибавилось еще и звание пастай. Слава Богу, было что вспомнить. В весеннюю пору перед отелом глаз да глаз нужен за оленьим стадом, все должно быть наготове, чтобы двинуться за ним, когда важенки потянутся к тем местам, где родились сами. Бывает, стадо сорвется и пошло на север без пастуха. Уводят стадо важенки, у них тяга к родимым местам такой силы, что они всегда идут во главе стада, а быки и хирваса тянутся в арьергарде, как бы для охраны. И когда придут на привычные места вблизи летних пастбищ, оленицы будут держаться в отдельности. У быков к ним никакого интереса, ходят себе без пастухов на воле. А мужчины ставят важенок на привязь, ухаживают за ними, переставляют на новое место, если выедят ягель, водят на водопой. А потом и принимают телят. Когда матке помощь нужна, тут зовут пастая, Волшебные руки у старика Филиппова, все знает, может и развернуть олененочка прямо в утробе. Третий год остается старик Филиппов на погосте, не идет за стадом, есть кому и помоложе по тундре бегать. Да вот пришлось с места сняться и двинуться в одиночку в неблизкий Мурманск. Хорошие таборки у старика, сам смолил, ходи хоть неделю без просушки, легко ногам и сухо.