Текст книги "Саамский заговор (историческое повествование)"

Автор книги: Михаил Кураев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Почему преступный? – Чертков наконец понял, что это не разговор, что надо защищаться, голос его стал твердым. – Различные подходы к решению лингвистических задач не подлежат уголовной оценке!..

– Что подлежит, а что не подлежит уголовной оценке, решать будут органы! – Адажио в прелюдии перешло в аллегро виваче. Михайлов показал, что у него тоже есть металл в голосе. – Не уходите от ответа на мой вопрос, почему Лужневский отказался от преступного замысла, а вы нет?

– Поверьте мне, преступного замысла в составлении саамского алфавита латиницей не было. – Чертков старался говорить мягко, почти доверительно, не желая, чтобы его упорство раздражило следователя.

Михайлов покивал головой, давая понять, что другого ответа и не ожидал. На лице его можно было прочитать подобие скорбного сочувствия.

– Это ложь. Это обман. Других обманывайте. А мы вас видим насквозь.

Михайлов произносил эти слова, не вкладывая в них никакого чувства и краски, он даже смотрел куда-то в сторону, будто и говорил это для кого-то в стороне, как актеры, подыгрывая на репетиции, лишь проговаривают нужные реплики, не наполняя их чувством.

«Так допрос не ведут», – мелькнуло в сознании Черткова. Страшные слова, но с какой скукой, механически, с автоматизмом батюшки, принимающего шестьдесят восьмую исповедь перед причастием и с тоской видящего, что очередь не убывает…

Михайлов помолчал, то ли переводя дух, то ли сдерживая готовую выплеснуться ненависть к врагу, то ли что-то для себя прикидывая.

– Тогда ответьте на простой вопрос, – угрожающе спокойно, словно загоняя патроны в обойму, привычно и не спеша проговорил начальник Ловозерского отделения НКВД Иван Михайлович Михайлов, – в какую сторону лицом разворачивает советского саама русский шрифт? Молчите? Тогда отвечу я. Он разворачивает советского саама в сторону России, его советской родины. А в какую сторону разворачивает советского саама иностранный шрифт? Он разворачивает его лицом к фашистской Финляндии! Вот почему вы не могли ответить на мой простой вопрос! Я вынужден вас задержать, – а дальше Иван Михайлович произнес слова, которые запомнились ему с первого допроса на Лубянке, где он с благоговением слушал самого Генриха Григорьевича Ягоду, в ту пору еще заместителя председателя ОГПУ при СНК: – Посидите, подумайте над моими простыми вопросами. Уверен, что вы найдете на них искренние, чистосердечные ответы.

– Но у меня командировка… – Егор Ефремович слышал свой голос и не узнавал его. – Я должен за это время…

– Вот вы ученый, гражданин Чертков, а не представляете, куда вас вызвали и где вы находитесь. – Следователь выдержал паузу и договорил: – И не представляете, как здесь нужно себя вести.

– Я командирован Институтом народов Севера… – Егор Ефремович не нашел ничего лучше сказать привычную фразу, открывавшую здесь все двери. – Мой долг ученого…

– Долг ученого вы отдадите в другом месте, – Михайлову было приятно поставить на место эту оглоблю с лошадиным лицом. – А сейчас ваш долг, гражданин Чертков, Егор Ефремович, сотрудничать со следствием. Ваш долг помочь нам разоблачить и обезвредить повстанческо-террористическую подпольную саамскую организацию. И срок вашей командировки, как вы выразились, будет зависеть от согласия или несогласия сотрудничать со следствием. Вы понимаете, что мы можем продлить срок вашей командировки. У нас командировки бывают и долгими, и дальними. – Здесь Иван Михайлович выразительно уставился своими синими глазами в потемневшие и округлившиеся глаза подследственного. Он видел, как сбилось дыхание у этого ученого, стало быть, понял, о какой «дальней» командировке ему сказано. Помолчал, переложил листочки на столе, выдвинул ящик, задвинул, словно забыл, что перед ним сидит человек. Много перед ним таких сидело. Нужно дать время, чтобы подследственный понял: выход у него только один. Наконец будто вспомнил про гостя, поднял на него свои васильковые глаза и спросил почти дружески: – Хочешь, чтоб отправили, куда не надо?

Михайлов знал, что эта странная, не для протокола, фраза, сказанная без угрозы, просто, на некоторых действовала не хуже угроз и «особых методов дознания». Он и сам не понимал, что после непробиваемой стены тяжких и неопровержимых обвинений, которыми окружал подследственного, растерявшегося, ничего не понимающего, не видящего выхода, переходя на «ты», предлагал другой, человеческий разговор, неформальный, открывающий лазейку, вселяющий надежду. Бывают минуты в жизни человека, когда ему больше всего нужны сочувствие и понимание.

Напротив миниатюрного, в сущности, следователя сидел громоздкий человек, побледневший во все свое вытянутое лицо, с похолодевшей душой, с остановившимися глазами, забывший дышать… Он ехал сюда, в общем-то, бодрым, уверенным в себе человеком. Не чувствуя за собой никакой вины, даже ловил себя на стыдноватой мысли о том, что вот и ему открывается возможность заглянуть за ту непроницаемую завесу, за которой в последнее время исчезают самые неожиданные люди. Теперь он чувствовал всем своим существом, что эта завеса сейчас замкнется и отрежет его от жизни в ее беспредельных возможностях. И все зависит от того, что он сейчас скажет, вернее, от того, что хочет услышать этот негодяй…

Что самое быстрое на свете? Известно, мысль. Сколько же их пронеслось в чуть вытянутой огурцом голове Егора Ефремовича Черткова. «Я или… он?» Егор Ефремович даже про себя не стал называть Алдымова ни по фамилии, ни по имения, просто «он», словно неведомо, о ком шла речь. И тут же себе ответил: «Я». Дальше последовали убедительные доказательства верности выбора: «Польза, которую принес и еще принесу стране и науке я, несоизмерима с его провинциальным краеведением». Брошен был на весы и букварь: «Мой букварь или его? Мой!» А самая убедительная мысль мелькнула, как молния, внеся последнюю ясность: «Он пожил, а у меня вся жизнь впереди».

«Умный, кажется, все понял», – подумал многоопытный младший лейтенант.

– Когда я пойму, что вы от меня ждете, быть может, я сумею вам помочь… – Егор Ефремович услышал произнесенные им слова, словно со стороны, такие странные и неожиданные, словно подсказанные Калининым со стены.

Михаил Иванович на портрете, единственный свидетель разговора, смотрел на Черткова одобрительно, без укоризны, по-отечески, ласково…

Михайлов пропустил сказанное мимо ушей, важнее было то, что он видел перед собой, видел не первый раз. «Теперь пусть поговорит. Когда сказано главное, надо дать поговорить. Это их успокаивает».

– Рассказывайте. – Иван Михайлович отложил перо, откинулся на спинку стула, всем видом показывая, что решил передохнуть. – Вы же дружите с Алдымовым. Сами же себя называете «друг дома».

Черткову было неприятно услышать это от следователя.

– «Друг» – это, понимает ли, вежливое преувеличение. Здесь, в Мурманске, Алдымов – фигура заметная. Он умеет располагать к себе людей. А много ли надо бесприютному холостяку? Приходится сближаться с людьми, которые отвечают хотя бы одной стороне моей души. Человека, которому я мог бы доверить свою душу, я, конечно, искал, но не встретил. Я, может быть, вообще занимаюсь не своим делом. Во мне еще в детстве заметили склонность к писательству. Извините, увлекся. – Чертков даже улыбнулся. Видел бы он эту улыбку! – Да, признаюсь, я испытывал к Алдымову симпатию. Но как бы это точнее выразиться, понимаете ли… Симпатии имеют свой предел насыщения. Стоит его перейти, как натыкаешься на что-то непреодолимое. Наступает отчуждение, усугубленное чувством потери прежней близости.

Чертков поймал себя на мысли о том, что ему никогда не приходилось говорить о своем отношении к Алдымову, формулировать, и вдруг здесь он говорит искренне, легко и даже охотно, а главное, глубоко, как и должен говорить ученый. Пусть почувствует…

Михайлов почувствовал, что к «делу» все, что говорит сейчас этот отошедший от испуга детина, относится мало, это уже ни в допрос, ни в протокол, но слушать ему было интересно. Ему нравилось, что ученый говорит с ним не только как с равным, но вроде как по-товарищески, такое на допросах случается редко.

Чертков заметил, что взгляд синих глаз, устремленный на него, потеплел, а до этого был ледяным.

– Мне казалось, – Чертков видел, что его слушают, и слушают внимательно, а внимание аудитории всегда вдохновляет лектора, – что между нами существует то, что французы называют abandon, откровенность. Но моя откровенность была ему нужна лишь для того, чтобы питать чувство собственного превосходства. Как же, я здесь новичок, как, помните, говорят герои Джека Лондона, чечако, а он свой человек на любом саамском погосте. И то, что я титулованный ученый, а он самоучка, конечно, ставило нас в неравные положения. Я не искал убедить его в моей правоте, он принимал это за упрямство. Мне казалось, что у нас довольно общего, чтобы, не ссорясь, идти по одной дороге. Практической работы край непочатый. Всем хватит места – и верующим, и неверующим, как говорится, и постившимся, непостившимся, – неожиданно для себя ввернул Чертков из пасхального слова Василия Великого.

– Мы знаем, что советская наука идет сегодня семимильными шагами вперед. Может быть, я не прав?

– Совершенно правы, – с готовностью подтвердил Чертков.

– Я в этом не сомневался. Скажите, нужен ли сегодня советской науке ученый-самоучка, у нас что, не хватает настоящих ученых? – в голосе Михайлова прозвучала искренняя забота о советской науке, даже сострадание.

– На определенном этапе энтузиасты, собирающие фактический материал, исследующие среду, подолгу живущие рядом с объектом исследования, оказывают серьезную помощь науке. Но на каком-то этапе, когда требуются базовые знания, когда от эмпирического, так сказать, этапа мы переходим к аналитическому и синтетическому, здесь амбиции самоучек могут быть даже вредны. Это диалектика. Жизнь не стоит, понимаете ли, на месте. То, что было хорошо в свое время, на своем этапе, может стать в какое-то время даже вредным.

– Оставим диалектику в покое. Вы мне скажите, сегодня, не вчера и не позавчера, сегодня Алдымов нужен саамам, нужен науке? – голос Михайлова был по – человечески заботлив. Болит душа у младшего лейтенанта о саамах, тревожится сердце за советскую науку.

– Не знаю, так ли уж нужен он сегодня саамам, советская власть всесторонне о них заботится, а для науки пользы от ученых-самоучек сегодня не много, даже мало…

– Вы сказали, что от таких помощников сегодня советской науке может быть даже вред. Вы сможете повторить это на очной ставке?

– Если в этом есть необходимость…

– Может, Егор Ефремович, возникнуть такая необходимость.

Следователь слушал так заинтересованно и говорил так мягко, что казалось, еще немножко, и можно будет… пожалуй что, и расстаться друзьями.

«Самое время ему все объяснить, пусть поймет, что я ни с какой стороны, ни к чему такому никаким боком не могу быть причастен».

– Я узкий специалист. – Егор Ефремович постарался улыбнуться. На этот раз улыбка вышла вполне правдоподобной. – Наука, понимаете ли, требует от нас, ученых, особого зрения. Для того чтобы видеть далеко, нужно смотреть, устремив взгляд в одну точку, не отвлекаться по сторонам. Меня могут упрекнуть, я не знаю жизни… Согласен. Виноват. Не знаю. Жизнь настолько пестра, чрезвычайно многообразна, я не могу отвлекаться, как говорится, глазеть по сторонам. Я смотрю по прямой линии моей специальности…

– Вы хотите сказать, что могли проглядеть, не увидеть заговор, вызревавший рядом с вами? – Иван Михайлович потянулся, такие вопросы задают просто так, от скуки, для разговора, иначе их можно спугнуть. – Вы допускаете, что такой заговор мог происходить рядом с вами?

– Да все что угодно могло происходить…

– Я вас спрашиваю не про «все что угодно». Я вас спрашиваю о заговоре. Отвечайте. – Отдохнувший Михайлов придвинулся к столу, взял ручку и обмакнул перо в чернила.

Чертков похолодел. Этот сморчок с солдатской школой ликвидации безграмотности, а в лучшем случае с курсами младшего комсостава за плечами так ловко обошел выстроенную им, без пяти минут профессором, казавшуюся такой надежной защиту. Что последует за признанием того, что у него под носом мог происходить заговор, просчитать было легко.

Где ж ему было знать, что Иван Михайлович таких «незрячих», ничего вокруг себя не видящих, повидал и в Москве, и в Ленинграде. Вроде умные люди и образованные, а приемчики, чтобы уйти от ответственности, можно по пальцам пересчитать.

– Повторить вопрос?

– Как вам сказать… Видите ли, по здравому разумению, если я признаю, что могло происходить «все что угодно», то надо допустить и возможность самых невероятных событий…

– Не делайте следствию одолжения, мы ни в ваших одолжениях, ни в чьих других не нуждаемся. Мне нужно записать в протокол, ваш ответ: допускаете или не допускаете, что у вас, как вы выразились, под носом мог происходить враждебный заговор? Ответ будет записан так: Я, Чертков, Егор Ефремович, на вопрос следствия: «Допускаю ли возможность наличия враждебного заговора среди сотрудников» – отвечаю…

Иван Михайлович дописал вопрос и поднял глаза на подследственного.

Надо думать, у Небес не было иного наказания для дрогнувшей души, нежели дарования ей долгой-долгой жизни, чтобы во всякий день она искала себе оправдание, но так и не нашла до последнего дня на девяносто восьмом году земного пребывания. Он никогда не задавал себе вопрос, а как бы он ответил на предложение Ивана Михайловича сегодня, не задавал, потому как знал, что и сегодня ответил бы так же.

5 апреля 1938 года Иван Михайлович провел очную ставку между Алексеем Кирилловичем и Егором Ефремовичем. Протокол, который, скорее всего, велся, а может быть, и был сочинен позднее, пока отыскать не удалось.

Известно только, что Егор Ефремович по делу о повстанческо-террористической подпольной саамской организации, к созданию которой, по убеждению начальника Ловозерского НКВД, имел самое прямое отношение, в качестве обвиняемого не привлекался и репрессирован не был.

Младшему лейтенанту Михайлову, не имевшему филологического образования, неопровержимо удалось доказать, что оба саамских букваря – и написанный «латинским шрифтом», и написанный «русским шрифтом» – были составлены так, что готовили юных саамов с младых ногтей стать в ряды националистических повстанческих формирований. Разоблаченные заговорщики сами его правоту один за другим охотно подтверждали.

В ловозерской школе обучались немногим больше полутора сотен мальчиков и девочек, и далеко не все они были саамами. Были там и коми-ижемцы, финны и представители других народов, учившихся по русским букварям.

Так что заготовленных саамских букварей было вполне достаточно для подготовки нескольких поколений саамов в повстанческом духе.

Антисоветские буквари, изданные в количестве одной тысячи четырехсот семидесяти экземпляров, разоблаченные и обезвреженные младшим лейтенантом госбезопасности Михайловым, будут изъяты и уничтожены. А новый букварь появится ох как не скоро…

21. СЛЕДСТВИЕ ВАМ НЕ ВЕРИТ!

В строгом соответствии с законом в четвертый отдел Мурманского окружного отдела НКВД начальнику отдела сержанту госбезопасности Шитикову из Ловозера пришел запрос. Сержант Шитиков с ним ознакомился, начертал внизу «Согласен» и отнес начальнику Мурманского окружного отдела НКВД старшему лейтенанту Тищенко.

Старшему лейтенанту госбезопасности Тищенко осталось только подписать «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения гр-ну Алдымову, Алексею Кирилловичу, 1883 года рождения, русскому, урожденному деревни Ручьи, Тосненского района, бывшей Новгородской губернии, служащему, гражданину СССР, работающему директором Мурманского краеведческого музея».

После этого начальник четвертого отдела сержант Шитиков предписал оперативному уполномоченному четвертого отдела Шкодину негласно сопровождать гражданина Алдымова А. К. во время его командировки в Ловозеро, отмечая контакты и предотвращая возможность скрыться.

Алдымов был арестован лично Иваном Михайловичем Михайловым в Ловозере, куда прибыл в командировку в негласном, но очевидном для Алексея Кирилловича сопровождении не очень-то и скрывавшего себя «опера» Шкодина, одетого в толстое полупальто на вате и в служебные утепленные сапоги с ремешками под коленками. Стянутые ремешки плотно закрывали голенища на случай погони по глубокому и рыхлому снегу.

Алексей Кириллович нисколько не удивился, если бы получил повестку в Мурманское отделение НКВД. Он был уверен, что рано или поздно его пригласят, вызовут, привлекут… Скорее всего, это могло быть связано с Серафимой Прокофьевной. Хотя она и была осуждена, как ему было сказано в органах, на десять лет без права переписки, Алдымов не оставлял надежды добиться в высших инстанциях отмены нелепого обвинения и тяжкого приговора. Страшно было подумать, Светику будет двадцать два, когда она вернется.

Получив повестку в Ловозерское отделение НКВД, Алдымов сразу догадался о том, что его вызывают по «делу Черткова», который из командировки в Ловозеро не вернулся, и, как стало известно, там его взяли. Как-то незаметно в обиход вошло словечко «взяли» вместо юридически точного «арестован». Надо думать, здесь почти бессознательно работал защитный инстинкт. «Взяли» – это еще что-то неокончательное, небезусловное юридически. «Арест» – это про преступников, шпионов, подпольщиков, а «взяли» что-то почти домашнее, бытовое. Ну, взяли, ну, отдадут. «Не отдали? Ну, нет дыма без огня. Мы не все знаем. Никогда бы не подумал, что такой человек мог оказаться…»

Если уж «дело Серафимы Прокофьевны» не стало поводом для его ареста, рассуждал Алексей Кириллович, то неведомое обвинение своего ученого оппонента не несло в себе никакой угрозы. Но и на несколько дней оставлять Светозара одного совсем не хотелось. Хоть паренек после того, как в доме не стало хозяйки, разом повзрослел, стал самостоятельным, но двенадцать лет, даже с половиной, это немного.

Ивану Михайловичу Михайлову Алексей Кириллович Алдымов с первого взгляда сразу не понравился. Через его руки прошло уже немало народу, разного народа, и вот эти, на чьих лицах было написано «ученый», доставляли больше всего мороки.

Заполнен первый лист протокола допроса: фамилия, имя, год рождения

1883-й, семейное положение… Услышав: «Женат с 1923 года на Серафиме Прокофьевне Глицинской», Иван Михайлович про себя усмехнулся, но исправлять на «вдовец» не стал. Считает, что женат, пусть женат, какая разница. Родители? Отец лесник, из крестьян. Когда по возрасту не смог работать в лесу, стал садовником. Мать? Нет, не живы, оба. Родственники? Алдымов назвал обоих старших сыновей Серафимы Прокофьевны и Светозара.

– Партийность?

– В настоящее время беспартийный. В 1904–1906 годах состоял в РСДРП.

– Договаривайте. Во фракции меньшевиков, – не глядя на подследственного, делая запись в протоколе, произнес Михайлов, сопроводив свое уточнение демонстративным вздохом. Сколько еще таких уточнений впереди! – Образование? – спросил младший лейтенант и подумал, что места в анкетной строке не хватит.

– Никакого.

От неожиданности Михайлов насторожился. Вот так ученый!

– Но какие-то учебные заведения вы заканчивали?

– Не заканчивал.

– А считаетесь ученым? – Михайлов еле сдержал улыбку. Вон они, какие ученые-то, оказывается, если копнуть! – Что писать будем?

– Я в этой графе обычно пишу «самообразование». Можно добавить «не ниже среднего».

– И книги пишете?

– Пишу.

– И статьи пишете?

– И статьи.

– Какие языки знаете?

– Русский. Саамский. Немецкий. Английский.

– Шведский знаете?

– Читаю со словарем.

Алдымов не мог знать, что именно письмо на шведском обретет в руках следствия убийственную силу.

– О чем ваша книга «Лопари»?

– О лопарях… Кольского полуострова. История. Расселение. Рождаемость. Смертность. Ассимиляция. Хозяйственный быт.

– Это я не для протокола, а просто для себя хочу вас спросить, – Михайлов положил перо на край чернильницы. – Как же вы, не имея образования, пишете про саамов книги? У меня тоже есть кое-какое самообразование, а ведь я книг не пишу.

– Вы тоже можете. Выучите саамский язык. Научитесь различать его диалекты. Объездите Бабинский, Мотовский, Нотозерский, Краснощельенский и остальные погосты и становища, их, к сожалению, не так уж и много. В Ловозере тоже интересный народ. Поговорите с людьми. Соберете материал. Получится книжка. Изучить язык или какой-то предмет не так и сложно. Нужны только книги и время.

– Да, со временем-то как раз туго… – сокрушенно произнес поглощенный службой офицер, первый раз в жизни пожалев об упущенной возможности стать беззаботным ученым. Раньше он и не знал, что это так просто.

Иван Михайлович вспомнил свою поездку в Краснощелье и, подавив вздох, дескать, вот чем приходится заниматься, вместо того чтобы тоже книжки писать, подвинул первый лист протокола и протянул перо:

– Прочитайте и подпишите.

Алдымов пробежал глазами листок, поправил две ошибки и подписал.

– Что вы там исправили? – раздраженно спросил Михайлов.

– «Самообразование» пишется вместе.

«Учить вздумал, нет, здесь я тебя поучу», – Михайлов собирался начать помягче, но теперь передумал.

– C моим образованием я получаю одну зарплату. А вот вы умудряетесь с вашим самообразованием получать аж две зарплаты. Деньги от Комитета Севера при ВЦИК получали?

– Я могу предъявить копию моего письма товарищам во ВЦИК и перечень расходов, подтвержденных соответствующими квитанциями.

– Смотрю, вы к допросу уже загодя готовились.

– Ни к какому допросу, извините, я не готовился. Просто деньги требуют учета и отчета. Так уж привык. Итак. На радио в Ловозере – сто рублей. На карбасы для речных переправ – сто рублей. На радио в Иоканьге – четыреста рублей и шестьдесят рублей в доплату за помещение. Это то, что я получил, и то, что я потратил.

– И о чем же вы пишете вашим товарищам во ВЦИК?

– Прошу сохранить за мной эту зарплату, чтобы я мог расходовать ее на помощь лопарскому населению. Наличие в моем распоряжении небольших финансовых средств позволяет избежать проволочек, переписки, согласований в решении текущих дел. Могу представить отчеты по тратам на гервасских, пулозерских, екоостровских и мотовских лопарей. Естественно, отчеты, платежки у меня дома.

Подписав первый лист протокола, Алдымов не выпускал из рук перо.

Взяв вставочку из рук Алдымова, Иван Михайлович сразу перешел к делу.

– Ладно. С вашими денежными делами, кому надо, разберутся. Я вас вызвал не для этого. Хочу вас предупредить, Алексей Кириллович, что вам придется дать чистосердечные показания о вашей враждебной диверсионно-террористической деятельности, – и, не дав прийти в себя ошеломленному подследственному, тут же добавил: – Помните с самого начала, что ваши признательные показания я из вас выбью. Рано или поздно, но выбью.

– Почему вы мне угрожаете? – спросил Алексей Кириллович и тут же подумал о Светозаре. Такой разговор быстро не кончается. Каково ему там одному в доме?

– А как же с вами разговаривать? – жестко спросил офицер в синей гимнастерке. – Вы и ваша организация представляют угрозу для страны, а вам угрожать нельзя. А врагам мы не только угрожаем…

«Как много злобы умещается в этом маленьком человеке… И голова-то с репку… Чего он хочет?»

– Ваши слова вызывают во мне боль и стыд.

– Мои слова должны вызвать у вас только одно – желание дать признательные показания.

– Но я не знаю никакой организации, враждебной нашей стране. Откуда этот вздор?..

– Не оскорбляйте органы словом «вздор». Вы спрашиваете: откуда? – Этот кучерявый с лбищем, с красивыми глазами, с рожей, от которых млеют бабы, начинал его тихо бесить. – Вы спрашиваете меня: откуда? Вы ждете, что я вам расскажу о нашей агентурной работе, о том, как органы выявляют врагов нашего строя? Зачем вы спрашиваете? Может быть, вам за это тоже платят еще одну зарплату? – Удачный ответ Ивана Михайловича заметно остудил Алексея Кирилловича. – Вон вы какой любопытный, Алексей Кириллович, – насладился своим успехом следователь. – Вы отказываетесь отвечать на вопрос о возглавляемой вами диверсионно-террористической организации? Я правильно понял?

– Правильно. Я понятия не имею ни о какой подпольной диверсионной или еще какой-то там организации, – сказал Алдымов, чувствуя, как ему не хватает воздуха. «О чем же спрашивали Симу? Вот так же?..» – ужаснулся Алдымов.

Михайлов склонился над протоколом и не спеша записал обстоятельный вопрос и коротенький ответ.

– Говорите, что понятия не имеете, а знаете, что она подпольная. – Михайлов счел уместным здесь чуть улыбнуться и покачать головой. – Давайте говорить начистоту. Зачем у вас в музее хранятся материалы по меньшевикам, по эсерам? Какое отношение к краеведению имеют материалы английской контрразведки?

– Есть так называемый коллекционный принцип. Собираем все, потом классифицируем, распределяем по отделам, по темам, что-то отбирается в экспозицию, что-то идет в фонды…

– А что-то и в списки недовольных соввластью!

– Наш долг – собирать все ценные исторические источники…

– А наш долг – предотвращать вылазки врага! – Михайлов был в ударе и мысленно благодарил Шитикова. – Коллекционеры! Выявляете тех, кто боролся с нами, кто состоял во враждебных партиях. Выявив контингент своих будущих сторонников, зачем же хранить материалы дома под полом, пожалуйста, хоть на витрине. Теперь вы понимаете, почему вас пригласили рассказать о созданной вами подпольной антисоветской террористической организации?

– Еще раз со всей ответственностью заявляю: никакой подпольной организации не знаю и отношения к таковой не имею, – твердо сказал Алдымов.

– Хорошо. Отказ от содействия следствию может вам очень повредить. Очень. Вы взрослый человек, можно сказать, ученый и понимаете, что ваше позднее раскаяние в запирательстве уже вам не поможет. А вы раскаетесь в том, что отказались сотрудничать со следствием.

– Я не отказываюсь… Я готов отвечать на любые конкретные вопросы, а не опровергать фантастические обвинения.

– Ну что ж, посмотрим, насколько искренне вы говорите о желании сотрудничать. Вот вам совершенно конкретный вопрос. – Иван Михайлович обмакнул перо в чернильницу и начал писать вопрос, повторяя его вслух: – Расскажите… С кем… вы… связаны… из антисоветских лиц… в педтехникуме? – дописал и, не кладя ручки, взглянул на Алдымова.

– Никаких антисоветских лиц я в педтехникуме не знаю и связи с таковыми не имел и не имею.

Михайлов внес ответ в протокол, повторяя его вслух.

– А с Чертковым вы знакомы? Может быть, нет? – спросил следователь.

– Не только знаком, мы с ним коллеги. Педтехникум – это лишь одно из мест его работы.

– Нам известно, что по контрреволюционной деятельности вы были связаны в Мурманске с Чертковым. Дайте исчерпывающие показания по этому вопросу.

– Ни о какой контрреволюционной деятельности Черткова я не знаю, наше сотрудничество связано только с научной и педагогической работой. – Алексей Кириллович вдруг почувствовал, что перестал понимать русский язык. Он, легко отличавший оттенки саамских диалектов, перестал понимать русские слова. Они звучали как на чужом, утратив привычный смысл, наполнились враждебным, каждое слово несло угрозу.

– Не прячьтесь, Алдымов, за научную и педагогическую работу. Рассказывайте о вашем знакомстве с Чертковым.

– Мы познакомились с Егором Ефремовичем в Мурманске…

– С каким Егором Ефремовичем? – рука, заносившая ответы в протокол повисла, а в голосе Михайлова прозвучала интонация учителя, уставшего повторять одно и то же.

– С Чертковым, Егором Ефремовичем, я познакомился в 1925 году… нет, даже, пожалуй, в конце 1924 года…

– Точнее, Алдымов, вы же, можно сказать, ученый, даты должны хорошо запоминать, – Михайлов, не поднимая головы от протокола, ждал.

– Нет, все-таки это было начало 1925 года. Чертков приехал в Мурманск для знакомства с саамским населением, проживающим по реке Тулома. Ко мне Чертков в указанное время прибыл с рекомендательным письмом от этнографа профессора Штейнберга. В результате этой поездки Чертков написал письменный доклад об экономическом положении саамов Кольского района. Содержания доклада Черткова не помню, но помню, что этот доклад не давал каких-либо ценных материалов об экономическом положении саамского населения, а больше отражал бытовую сторону жизни саамов.

– Вы говорите о том, что доклад Черткова не содержал ценных материалов, но! – здесь Михайлов поднял палец и уперся взглядом в глаза подследственного. – Повторяю. Но! На основании этих материалов Чертков выступил с предложениями, против которых вы резко возражали. Почему?

– Мне показалось, что предложения Черткова носят националистический характер.

– Так-так-так… Это уже серьезное признание. – Михайлов с готовностью записал.

– Но это не политическая позиция. Речь идет, как я полагал и полагаю, о чем и говорил открыто, об одностороннем подходе к решению вопроса о положении саамов.

– Вот и поясните, из чего получилась националистическая позиция у Черткова?

– Егор Ефремович… Чертков выступил с предложением создать большой национальный саамский район в приграничных с Финляндией территориях Северо-Западного округа. В этом и других подобного рода районах, по его мнению, местные органы власти должны состоять из саамов. Преподавание в школах в этих районах должно идти на саамском языке, и чуть ли не официальная переписка тоже на саамском. Егор Ефремович… Чертков широко пропагандировал свои взгляды и в разговорах, и в печати, и в официальных письменных докладах Мурманскому облисполкому.

– Троцкисты и зиновьевцы тоже широко пропагандировали свои взгляды, – напомнил Михайлов. – Кто разделял националистические взгляды Черткова?

Алдымов понял, что лучше не называть никого, но так не получится. Недавно умер Прохоров, председатель Кильдинского райисполкома…

– Помнится, Прохоров его поддерживал, из Кильдинского исполкома…

– Русский?

– Нет, саам.

– Еще…

– Герасимов Никон, тоже саам, инструктор Ловозерского райкома партии.

– А вы лично почему не разделяли, как вы говорите, националистические и контрреволюционные взгляды Черткова?

– О контрреволюционных взглядах Черткова я ничего не знаю. Могу говорить только о его отношении к национальной политике. Национальный вопрос, в том числе и вопрос сохранения саамской национальной самобытности, не должен решаться даже с минимальным ущемлением интересов других наций и народностей, проживающих на той же территории. Даже моноэтническим территориям в нашей стране нельзя присваивать национальные титулы. Деление территорий, соединяющих множество наций, должно быть сугубо административным.