Текст книги "Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы"

Автор книги: Михаил Вострышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Да что вы, господин судья. Мы всерьез пришли, по делу, а вы нас велите вывести.

– Если пришли по делу, то нужно вести себя прилично в камере.

– А если невозможно?

– Почему же так?

– Говорят вам: с тещей прибыли. Значит, рассудите нас поскорее, а то, чего доброго, опять все загогочем.

Судья, видя невозможность водворить порядок в камере, приступает к разбирательству этого странного дела.

По вызову сторон, к судейскому столу подходит молодой человек, оказавшийся потом Станиславом Привато, и следом за ним выплыла в сопровождении своего мужа Анна Духанова, дама уже почтенных лет.

– Кто же из вас на кого жалуется? – обратился судья к подошедшим.

– Я, господин судья, на свою тещу.

– Она вам теща?

– К сожалению, да. Имею несчастье быть ее зятем.

– Почему же «несчастье»?

– Ах, господин судья, по всему видно, что вы не женаты, а то бы не стали спрашивать об этой породе грызунов.

– Чем же она вас обидела?

– Да всем! Одно только название «теща» может отравить всякому жизнь при ее виде. А тут еще ежедневное брюзжание: ты не так с женой обходишься, ты не так живешь, да ты и не так ходишь. Ты, ты… И черт их побери, всех тещ на белом свете! – с отчаянием закончил Привато.

– Все-таки я не вижу причины вам жаловаться суду на Духанову.

– Да разве я жалуюсь на то, что она моя теща?

– Так на что же?

– Все на то же. На днях она перессорила меня с женой донельзя. Жена взъелась на меня и принялась, по примеру своей матушки, прописывать мне пилку. Глядел я на нее, глядел, да и не вытерпел. Говорю, должно быть, и ты, сударыня, в недалеком будущем будешь таким же сахаром, как твоя матушка. «А что ж, разве моя мать не человек?» Человек-то, говорю, человек, только не настоящий… И, Боже ты мой! После этого моя благоверная накинулась на меня, словно зверь какой… Эту историю услыхала теща. Началась такая катавасия, и сам шут не разберет. Обе в один голос принялись меня ругать самыми ядовитыми словами. Я и скажи им на это: «Цыц, борзые!» – «Ах, так мы борзые?!» После чего теща впилась в меня, словно какая пиявка. Оторвать хочу… Не тут-то было. Висит на мне, да и только. Вышел я из ее рук весь разрисованный до неузнаваемости. Да и то благодаря тестю. Он, прибежав на шум, ударил меня по голове чем-то тяжелым, благодаря чему я повалился на пол. Теща тоже полетела вместе со мною и при падении выпустила меня из рук. Я обрадовался этому случаю, вскочил, да и давай Бог ноги!.. Вот на что я жалуюсь.

– Не помириться ли вам? Вы люди свои, как-нибудь сочтетесь, – предложил судья.

– Ох, уж избавь меня, Боже, от новых тещиных счетов. У меня и так все болит от одного раза. Такие счеты того и гляди в гроб уложат.

В дело вмешивается сам Духанов.

– Станислав Балтазарович, ты вот что, друг мой любезный, бабу мою прости. А что касается твоего мнения о гробе, то брось это покуда из головы. Ведь я же живу с женой много лет, а гроб мне заказывать пока еще не приходилось.

Ввиду такого веского довода со стороны Духанова, Привато свою тещу простил.

Систематическое нищенство

У мирового судьи Мещанского участка господина Матерна в начале декабря 1891 года обвинялась за систематическое нищенство крестьянка Прасковья Михайлова.

По вызову к судейскому столу подошла еле передвигающая ноги старушка.

– Вы Прасковья Михайлова? – спрашивает судья.

– Я, батюшка, самая.

– Сколько вам лет от роду?

– Лет-то я уже и забыла. Небось, девятый десяток идет?

– Откуда мне знать, какой вам десяток идет. Вам лучше знать, сколько имеете лет.

– Куда мне помнить – из ума уже совсем выжила. Сосчитай лучше, родимый, сам.

– Как же я буду считать?

– Да начинай хошь со французского года. В те поры мне было десять лет.

– Значит, вам 89 лет?

– Стало быть, так. Я всю французскую войну как сейчас помню.

– Однако вы пожили, бабушка.

– Что ж поделаешь, сынок родимый. И не хочется, да живешь. Верно, так Богу угодно.

– Родные-то у вас кто-нибудь есть?

– Никого, касатик, нетути. Всех давным-давно схоронила.

– Вот вас, бабушка, обвиняют за прошение милостыни. Признаете себя виновной в этом или нет?

– Ах, что б им «прытко» стало. Ну чего я дурного сделала? Зачем меня судом судить, как разбойницу какую-то?

– Да милостыню вы просили у кого-нибудь?

– Как же не просить-то. Чем же я стану кормиться? Что добрые люди дадут, тем и дышу.

– Может быть, вы еще работать можете?

– Куды, касатик, работать. Старые ноги таскать и то стало невмоготу.

– А вы попросили бы кого-нибудь, чтобы вас пристроили в какое-нибудь богоугодное заведение.

– Чего просить-то… Тряпья старого никому не нужно. Умирать пора, а то не в меру зажилась.

Из оловянных глаз старушки закапали крупные слезы.

Мировой судья Михайлову оправдал. По прочтении приговора старушка низко-низко поклонилась судье и, еле передвигая ноги, поплелась к выходу.

Тяжелая ноша

Городовой Кожевников 8 июля 1892 года обратил внимание на проходившего по Тверской улице мальчика. Мальчик был невелик, а ношу имел на голове огромную. Он шел, шел и зашатался.

– Что с тобой? – обратился к нему городовой.

– Тяжело, дяденька, не могу донести говядины.

– Так брось ее и отдохни.

– Нельзя – хозяйская.

Кожевников освободил его от ноши и вместе с нею отправил мальчика во 2-й участок Тверской полицейской части.

При составлении протокола околоточный надзиратель спросил его о звании.

– Меня Мишкой зовут.

При дальнейшем объяснении задержанный оказался крестьянином Михайловым Серовым, служащим у купца Егора Яковлева Бабушкина. В этот день хозяин послал его с такой ношей из своей мясной лавки, находящейся на 3-й Тверской-Ямской улице, на Варварку. Количество имевшегося у него на голове мяса было 1 пуд и 28 фунтов (17,5 килограмма).

Привлеченный к ответственности купец Бабушкин всю вину бесчеловечного отношения с мальчиком пытался свалить на своего приказчика:

– Это он, а мы, по нашему купеческому положению, не можем таких делов делать.

Мировой суд Тверского участка взглянул на дело иначе и признал виновным самого Бабушкина. Приговором было установлено подвергнуть его наказанию в размере 10 рублей штрафа.

Фантазию испортил

Камера мирового судьи Мещанского участка Москвы в первых числах июля 1892 года.

– Адам Юрьевич! – вызывает судья.

К судейскому столу подходит довольно плотная фигура.

– Этоя-с!

– Фамилию имеете?

– То есть… Как бы вам сказать… Имеется она у меня. Только зачем она вам?

– Как зачем? В дело нужно занести.

– Нельзя бы без фамилии?

– Нет, нельзя.

– Ах ты господи! И за что вы предаете меня посмеянию?

– Какому же?

– Форменному. Ведь я прозываюсь Котом.

Публика смеется.

– Вот видите, ваше благородие, уже все смеются. Запретите, а не то я сбегу из суда.

Судья водворяет порядок и приступает к разбору дела.

– Вас обвиняет Алексей Васильев Ермолаев в нанесении ему побоев и оскорблении на словах. Признаете себя виновным или нет?

– Какая же с моей стороны вина, коли он сам меня бил, что твой художник по драке – англичанин. Небось, скула и сейчас от его кулака мозжит.

Ермолаев настаивает на обвинении и рассказывает, как было дело.

– Дело было вечером. Собралися ко мне гости. Понятно дело, выпили. О том о сем разговаривали. А потом все вдохновились. Песни так каждому в глотку сами и лезут. Хотели было гаркнуть хоровую, а этот вот Кот возьми и начни стучать в стену.

– Ну и что же?

– Ничего больше. Значит, фантазию всю мою испортил.

В свое оправдание Кот то же событие передал в следующем виде:

– Все, что они говорят, это неправда. Фантазия у них не испортилась, орали во всю глотку, что иерихонские трубы. Стены дрожали. Думаю себе: сократить их нужно. Взял, по совести говоря, да загромыхал к ним в стенку.

– Ну и что же было дальше? – спрашивает судья.

– Чему же быть? Известное дело, камедь и больше ничего.

– Какая же камедь?

– Самая обыкновенная. Как они разорались очинно сильно, я и постучись к ним в стенку, а они – ко мне. И пошла у нас музыка – просто стена трещала. Думаю себе: чего в стену напрасно бить?.. В зубы – и разговору конец! Вошел я к ним в комнату и говорю: пожалуйтека, соседушка, на пару слов. Не успел он глазом моргнуть, как я ему сделал под глазами форменное освещение. Ну уж за то и он меня не уважил. Избил – я те дам!

Факт нанесения взаимных побоев был подтвержден всеми свидетелями. Но Ермолаев не признал себя виновным.

– Подрались мы, – сказал он, – это точно. А вот насчет фантазии, что вы скажете, господин судья? Испортил он мне ее или нет? По-моему, за это ему и Сибири мало, а не то, чтобы избить. Я был в песенном расположении, и вдруг…

– Ну чего вдруг? – перебил Кот. – По зубам дал – не ори, как зарезанный. А то какая-то там фантазия.

Мир между сторонами не состоялся. Мировой судья приговорил каждого из обоих соседей к пяти дням ареста.

Прыщ на носу

Никифору Грешечкину 65 лет, а супруге его Марии – 60. Жили муж с женой в мире и согласии, вырастили четырнадцать детей, а в нынешнем году разругались. Причина – прыщ, выскочивший на носу супруга.

– Что это такое у вас, Никифор Васильевич? – спросила супруга.

– Веред.

– Ага, понимаю. Не хочу больше с тобою жить!

– Да ты что, жена?

– Сказала: не могу! Деньги на прожительство изволь мне платить.

Как Грешечкин ни уговаривал свою жену, она осталась непреклонной и переехала на другую квартиру. Помимо того, она обратилась в начале июля 1892 года к мировому судье Сущевского участка Москвы с просьбой обязать мужа выдавать ей вспомоществование.

– За что же? – обратился с вопросом судья к истице.

– Помилуйте, я живу на отдельной квартире от мужа, и он, значит, по закону обязан платить мне деньги.

– Почему же вы не живете с мужем?

– Не могу! Как, значит, вскочил на его носу прыщ – больше не могу! Веред, он говорит. А что это значит? Неверность!

– Вы давно замужем?

– Да лет сорок.

– И вы ревнуете?

– А как же! Недаром у него на носу был прыщ.

– И только?

– Чего больше. Как появился этот прыщ, у меня сразу вышло сомнение: отчего он? Думаю, дело неладно обстоит. А ведь я – жена.

– Я сорок лет был верен своим супружеским обязанностям, – заговорил муж, – четырнадцать человек детей вырастил вместе с ней. И вдруг такая глупость…

– А? Хороша глупость: прыщ-с. Ты не говори лучше!

– Вот баба, так баба. Одной ногой в гробу стоит, а глазами все ищет любви да верности. Не смешно ли, ваше благородие?

– Верно.

Грешечкина возмутилась:

– Я вижу, вы все, мужчины, женских чувств и скорбей не понимаете. У-у, ироды!

Публика хохочет.

Дело кончается миром. Грешечкин взял на себя обязанность выдавать жене вспомоществование, сколько она пожелает.

– А меня не возьмешь к себе? – вдруг спросила она.

– Зачем же, когда ты мною недовольна.

– Ну так и есть! Значит, не зря на твоем носу прыщ был.

Синяя холера

Полюбил Григорий Семенович Марью Никитичну, а она его нет. Страдания и ухаживания довели Григория Семеновича до мирового судьи. Так, по крайней мере, он сам о себе говорил на суде 13 июля 1892 года.

Дело в том, что года три тому назад Григорий Семенович встретил случайно Марью Никитичну и сразу воспылал к ней непобедимой страстью.

Обнял…

– Нахал, что вы делаете! – было ему ответом со стороны возмущенной девушки.

– Люблю вас, и больше ничего.

Звонкая оплеуха.

– Что вы?

– Ничего. Получайте, что следует.

С этого началось. Дальнейшее только обострило отношения. Оскорбления были со стороны возлюбленной постоянными и жестокими. Ни нежные взгляды, ни сладкие слова не действовали на неумолимую Марью Никитичну. Тогда Григорий Семенович оскорбился и изругал жестокую.

Марья Никитична несказанно обиделась и принесла жалобу мировому судье Мещанского участка Москвы. Во время разбирательства она очень жаловалась на своего обидчика.

– Чем же он вас оскорбил? – спрашивает судья.

– Помилуйте, обнимает и целует меня без всякого повода. А главное, в последний раз назвал меня «синей холерой». А разве я синяя?.. Накажите его за срам и клевету.

Мировой судья, принимая во внимание систематичность оскорблений со стороны Семенова, признал его виновным и приговорил к 10 дням ареста.

Холерные бациллы

В июле 1892 года до Рогожской слободы дошел слух о появившейся в Москве холере. Местный обыватель Матвей Ефимович Беляев этими слухами ужасно встревожился и по-своему начал принимать предохранительные меры. Первое, что он сделал, это учредил в своем доме строгую диету: ни сырой воды, ни ягод иметь не дозволялось.

И сам Матвей Ефимович держался тех же правил. Если и позволял себе ходить иногда в трактир, то исключительно с целью поразвлечься и попить чайку.

Однажды он сидел в трактире Копытина.

– Да-с! – неожиданно громко проговорил Матвей Ефимович. – Тщета во всем человеческая!

– Что это с вами, Матвей Ефимович? – обратились к нему знакомые с соседнего стола.

– Ничего-с. Я думаю все об этой самой холере. Сидишь, к примеру сказать, хотя бы в этом самом трактире, думаешь разные житейские думы. А тут вдруг тебя холера хватит – и шабаш всему!

– Ишь как сразу захолерился. А ты лучше меньше думай да побольше пей водки. Вот ничего и не будет! В особенности, говорят, перцовая помогает.

– Почему же перцовая?

– Видишь ли, перец почитается самым сильнейшим средством против этих самых холерных бацилл. В особенности в соединении с очищенной.

– Ну?..

– Право слово!

– Так не заняться ли нам, братцы, избиением этих зловредных животных?

– Пожалуй, да, если вы соблаговолите принять нас в свою компанию.

– Прошу. Только скажите: много ли выпить нужно для их убийства?

– По рюмке на каждую.

Такой рецепт пришелся Матвею Ефимовичу по душе. Компания принялась убивать бациллу за бациллой. Под конец их и совсем не осталось. Так, по крайней мере, думало большинство.

Беляев после этого отправился домой, размышляя о рецепте против бацилл. На пути ему повстречалась Прасковья Григорьевна Волконская. В глазах у Матвея Ефимовича пошли зеленые круги.

– Вот так история… Значит, бациллы-то не все сдохли… Молчать! Расшибу! Прочь!

Он размахнулся и ударил. Только не по воображаемой бацилле, а по лицу Волконской. Ни в чем не повинная жертва упала, обливаясь кровью. На ее крик явился городовой Борисов и задержал безобразника.

При осмотре у Волконской оказались вышибленными многие зубы.

Преданный суду Беляев не признал себя виновным.

– Кто ж, по-вашему, виноват? – обратился к нему судья.

– Холера.

Мировой судья Рогожского участка признал Беляева виновным и приговорил его к пяти дням ареста.

Торговый обычай

Госпожа Чурилина 20 июля 1892 года купила у торгующего с лотка ягодами крестьянина Ивана Зотова фунт вишен за 8 копеек. Но в то самое время, когда Зотов принялся высыпать вишни в бумагу, подошел муж Чурилиной, которому показалось, что вишен в бумаге маловато.

Произошло объяснение, которое закончилось скандалом. По требованию собравшейся публики были произведены осмотр весов и проверка гирь. Фунтовик, при посредстве которого взвешивались вишни, оказался всего только полфунтовиком, хотя по форме имел вид фунтовой гири.

Зотов был привлечен к ответственности за обвес. На суде он сослался на обычай:

– Мы все так действуем, а иначе барышей у нас не будет.

Мировой судья Мещанского участка признал Зотова виновным и приговорил его к одному месяцу тюремного заключения.

Не родись мужчиной!

В середине августа 1892 года Акулина Прокофьевна вышла замуж за Федора Ивановича Глазунова. Супруги жили счастливо и мирно только три дня. На четвертый день Акулина Прокофьевна возмутилась.

– Помилуйте-с, – жаловалась она своим бывшим подругам, – мой муж позволяет себе обращаться со мною, словно с рабыней: Акуля, пойди туда, сделай это… По какому, скажите, праву?

– Ведь муж!

– Чем же муж лучше жены?

– Все-таки муж..

– Это мой-то муж лучше меня?.. Докажу же я ему!

И Акулина Прокофьевна принялась «доказывать».

Федор Иванович три месяца терпел издевательства жены, но наконец не вытерпел и пожаловался на нее мировому судье Серпуховского участка. В своем прошении он просил судью «наказать жену за нанесение ему ежедневных побоев», от которых ему стала жизнь не в жизнь.

– За что вы бьете вашего мужа? – спросил судья обвиняемую.

– Не родись мужчиной! – ответила та не задумываясь.

– Только за это?

– Чего же еще?

Мировой судья признал Акулину Глазунову виновной и приговорил ее к трехнедельному аресту.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РЕВТРИБУНАЛ ПОСТАНОВИЛ…

Верховный революционный трибунал при ВЦИКе, образованный 29 мая 1918 года, (многие губернские ревтрибуналы были образованы раньше), рассматривал «особо важные контрреволюционные дела», как, например, мятеж левых эсеров или деятельность организации «Тактический центр». Его приговоры, согласно декрету от 11 июня 1918 года, «обжалованию и кассации не подлежат». Но еще до утверждения этого главного государственного судилища во всех губернских и во многих уездных городах были созданы местные ревтрибуналы, разбиравшие не столь громкие дела.

В российских государственных архивах хранится множество документов городских и губернских ревтрибуналов за 1918–1920-е годы. Доносы, протоколы допросов, изъятая переписка, заявления, постановления… И за каждым из десятков тысяч этих следственных дел – судьбы людей, живших в России в первое десятилетие после Октябрьской революции. Среди них есть довольно крупные судебные процессы, как, например, по обвинению знаменитой эсерки Марии Спиридоновой в контрреволюционной агитации, членов Церковного Собора 1917–1918 годов А. Самарина и Н. Кузнецова в создании «Совета объединенных приходов», группы бандитов в связи с убийством писателя С. Семенова. Но бо́льшая часть следственных материалов и стенограмм судебных разбирательств – это типичныедела, сотнями ежемесячно проходившие через ревтрибуналы. Подследственные, затем зачастую становившиеся подсудимыми и осужденными, чаще всего – городские и сельские обыватели, волею случая зачисленные в преступники. Они попадали в тюрьмы за злое слово о советской власти (особенно, если это касалось личности Ленина), за защиту от поругания своей приходской церкви или близлежащего монастыря, за укрывательство бывших офицеров, нежелание служить в Красной Армии. Их проступки перед новой властью обозначались одним и тем же словосочетанием: контрреволюционная деятельность.

Встречаются, конечно, в фондах ревтрибуналов и другие дела: спекуляция мясом или валютой, взяточничество, незаконное получение продуктов, призыв к забастовке, должностные преступления…

В приговорах почти нет расстрелов. Заседали местные ревтрибуналы, кроме особых случаев, без привлечения в зал судебного разбирательства толп революционно настроенных красноармейцев; проходили они буднично, незаметно. Но в каждом из этих судебных разбирательств – дыхание эпохи, быт России, вступившей в новую смутную пору.

Начало новой эпохи

Отец Иоанн вошел в Москву через Калужскую Заставу. В последний раз он посетил Первопрестольную четыре года назад, еще при живой матушке-супружнице, когда ничто не предвещало кровавой бойни с германцем. Батюшка обивал пороги консистории, выпрашивая иконописца и денег подновить обветшалый иконостас. Москва тогда утомила его: суета, грязь, бестолковые разговоры о падении нравов, деспотии епископов, умножении ересей. Но отрада – московские православные святыни укрепляли душу религиозным умилением, верой, что, как ни гнети дерево, оно все вверх растет.

Когда пробил час великих испытаний и Россия вступила в беспримерную по числу жертв войну, когда после каждой литургии совершались молебны о даровании победы русскому оружию, когда в село стали возвращаться увечные и больные, – отца Иоанна неудержимо вновь потянуло в Москву. Он мечтал поклониться кремлевским соборам, увидеть чистый свет, исходящий одг чудотворной Казанской иконы Пресвятой Богородицы, отстоять службу в любимой с детских лет церкви Неопалимой Купины в Зубове. Но матушка Анна тяжело болела, да и в церкви его некем было заменить.

– Вот когда удосужился, прости, Господи, – горестно вздохнул отец Иоанн, крестясь на маковки Донского монастыря.

Ныне батюшку мучил страшный вопрос: а крепка ли его вера? Ни полвека назад, когда учился в духовной семинарии, ни в какой из дней долгой пастырской службы этого вопроса не существовало. Первый удар был нанесен восемь месяцев назад, когда в Страстную пятницу государь император – Божий помазанник! – добровольно отрекся от престола за себя и за сына. Отец Иоанн был смущен: можно ли поминать за службой отрекшегося? Не подложный ли, как уверяли крестьяне, напечатали в газетах манифест? Отец дьякон посоветовал, по примеру соседнего села, возглашать «многие ле́та благоверному Временному правительству».

– Не греши, отец дьякон, – не согласился батюшка. – Эдак, Сатана придет к власти – и ему «многие ле́та»?

– Народное правительство воцарилось, сказывают. В городах повсеместное ликование.

– А мы все же повременим.

И продолжал поминать государя императора, как поминали самодержцев и век, и два назад.

Тогда, в марте 1917-го, отец Иоанн впервые испугался, что лишился благочестия. Его не отпускала мысль, что, если так легко государь оставил данный ему Богом престол, не воссядет ли на российский трон Антихрист?..

Летом-то все и началось. Однажды после молебна крестьяне не разошлись по работам, а устроили сход, злобно кричали о земле, поминая соседнее село. Наконец гуртом повалили к помещику, выгнали его со двора, а все добро – не только скот и зерно, но и книги, стулья, окна, двери – растащили по своим домам. Одинокие старухи серчали, что по слабосилию не могут тоже пограбить. И началось: вырубали казенный лес, дрались с соседями из-за спорных земель.

А потом повалили дезертиры. Шли они назад в родной дом, как каторжники: в рванье, грязные, без денег и даже без краюхи хлеба. Принимали беглых с фронта в семьях с опаской – помнили, как лихо за такие дела раньше наказывали. Никто не был рад «победителям».

– Что, воин, – поддевали старики, – видать, здорово тебе всыпал немец, что ты без порток домой завалился?

– Не скажи, сват, он еще герой – дырявые сапоги не растерял дорогой.

– Так это ж не свои: уворовал, когда драпал. А может, немец наградил, когда наш герой задом к нему оборотился.

– Нет, немец за службу шапку бы хорошую дал. А сапоги палачу полагаются.

Но шли дни, дезертиров прибавилось до дюжины, и они осмелели, стали навроде урядника в селе. Верховодил «победителями» Яшка-бобыль, мобилизованный полгода назад, когда отец Иоанн прогнал его за нерадивость и пьянство из псаломщиков. Теперь Яшка ходил гордо, в пиджаке поверх черной рубахи, с красной тряпкой в петлице, и повсюду – в своей курной избенке, куда по вечерам набивалась молодежь, в трактире, где толковали степенные мужики, на лавочке промеж баб – повсюду поучал односельчан.

– Господа граждане и товарищи! – звенел его молодой голос. – Работать теперь будем самую малость, зато всего будет вдоволь!

Крестьяне не верили: с чего это вдруг разбогатеем?

– Эксплуататоров не будет, – пояснял Яшка, – все, что сработал, твое!

Мудреных слов не понимали.

– Вилы берите – и в бок! И вся недолга!

Удивлялись: на кого же поднимать вилы?

– На всю власть: на царей, помещиков и попов. Да здравствует Учредительное собрание!

Мало, кто серьезно воспринимал слова Яшки-бобыля. Но слушали – повсюду творилось неладное, и хотелось знать: надолго ли? Странным казалось многое. Чужого добра пограбили да сожгли – не счесть, а волость молчит, стражников не присылает. Царя, сказывают, в тюрьму упекли вместе с детишками. Видать, власть-то старая проворовалась, а то и вовсе германцу продалась, а новая еще не вошла в силу… Но детишки-то тут при чем?

Яшка, уверившись в себе, как «в трудящемся, скинувшем оковы царизма», решил, что настала пора строить на селе новуюжизнь. Особенно он мечтал поквитаться с отцом Иоанном, из-за которого пришлось «вшей в окопе кормить». Поразмыслив, Яшка решил нанести первый удар по религии, «опиуму народа», как не однажды слышал от ораторов, которых слушал, маясь скукой в тыловом батальоне. Сговорившись с такими же, как он, революционерамии смотавшись за инструкциями в волостной штаб социал-демократов, где у него верховодил дружок, он решил «дать последний и решительный бой попу».

После воскресной литургии революционерыс красным флагом встретили выходивший из церкви народ, и Яшка, молодцевато взбежав на паперть, произнес речь:

– Граждане и товарищи! У нас на фронте уже давно ликование, нет ни одного приверженца рухнувшего кровавого самодержавия. Мы не чаяли добраться до родных мест и увидеть здесь победу угнетенного народа над мировым капиталом. И что же? Вы, как и прежде, послушно терпите, как ваш насквозь буржуазный поп поет молебны бывшему царю Николашке. Пока мы гнили в окопах, надеясь, что у вас со старой властью навсегда покончено, здесь каждый день распевались капиталистические псалмы в защиту жадного кровопийцы народа. Пока мы проливали свою солдатскую кровушку в бессмысленной войне, вы здесь решили восстановить власть князей и баронов. Не выйдет! Граждане и товарищи! Сбросим груз с нашей трудовой шеи, освободимся от матерого церковника! Мы в батальоне, только когда взяли офицеров на штыки, почувствовали воздух свободы. Не попы дадут вам землю, а мы – враги капиталистов и помещиков…

Яшка пребывал в пьянящем восторге от красоты и цветистости своей речи. Возбудившись сверх всякой меры, он готов был тотчас собственными руками передушить всех «акул самодержавия». Никогда еще ему не было так хорошо. Он сжал ложе винтовки стоявшего рядом с ним революционера:

– Эх, как мне хочется сейчас убрать навсегда вашего попа… Но здесь не фронт, и много чести пачкать об него руки… Слово предоставляется товарищу Кубарю!

Ораторское место на паперти занял чахоточный полутруп некрестьянского сословия, притащившийся накануне с Яшкой из волости. Всех удивил голос доходяги – звонкий, страстный, решительный.

– Зачем, товарищи, кровавые слуги капитализма забивают вам головы сказками о небесном рае?.. Чтобы вы работали на них в земном аду! Не верьте попам! Все в мире – материя, все гибнет. Помрет человек или скотина – в чернозем превратятся…

– Это ты врешь, – перебили пришлого. – Сгниет плоть, а душа – она бестелесна.

– Ты здесь, дед Артем, контрреволюцию не разводи! – взбеленился Яшка. – Может, ты еще скажешь: все попы – ангелы? Может, среди них обжор и пьяниц нет?

– Как не быть, тоже ведь люди. Так ведь мы на исповедь не к человеку ходим, а к сану, что Богом даден.

– Не Богом, а другим попом – епископом.

– Все одно. Значит, тому – Богом.

– Хватит, дед! Твоя агитация старорежимная. – Яшка нутром почувствовал, что провокационная работа деда Артема дает свои буржуазные плоды, и поспешил пресечь ее, истошно прокричав: – А поп у нас контра – и его к стенке надо! Прошу не мешать революционному собранию! Сейчас товарищ Кубарь зачитает резолюцию.

– Яшка, а ты нам покажи свою резолюцию, – засмеялась молодуха. – Она у тебя тоже из волости или кого из нас выбрал?

– Он теперь только с городскими вожжается, – заверещала другая. – У них все по-другому, не то, что у нас.

– Образованный, – восхищенно подивился Яшкин сосед.

Но тотчас, оглянувшись по сторонам, он спохватился и яростно сплюнул, чтобы не подумали, что дураку потакает.

Вперед опять выдвинулся пришлый полутруп, но теперь с бумажкой в руке. Все попритихли, издавна уразумев, что в бумажках чаще всего приписаны указы начальства.

– «Признавая, что наравне с уничтожением рабства экономического, – начал сплетать воедино ученые слова товарищ Кубарь, – подлежит освободиться и от рабства духовного, мы, крестьяне села Кочки, на общем собрании трудящихся заявляем, что время веры в попа, Бога и черта прошло и настало время веры в себя и свои силы, которые нужны для борьбы с внутренними врагами. Поэтому мы единогласно постановили выселить попа Ивана Будагова из причтового дома, который решили обратить в школу для просвещения масс учением Маркса и Ленина. Церковь же, как очаг мракобесия и монархизма, мы решили переоборудовать под музей Свободы, Равенства и Братства. Да здравствуют большевики из партии социал-демократов!» Ура!

Несколько революционеровраскатились было «уракнуть» вслед за пришлым, но осеклись – толпа недружелюбно смотрела на оратора и его окружение. Народ в недоумении пытался понять: злые шутки с ними шутит пришлый доходяга или всерьез говорит?

– Вот и порешили, – первым нашелся Яшка. – Значит так, гражданин Будагов, молись не молись, а к завтрему выметайся из реквизированного дома. Бедняцкая молодежь теперь там будет получать пролетарские знания и петь вместо псалмов революционные песни.

Отец Иоанн не понимал происходящего, не понимали и крестьяне. И вдруг среди злой тишины заголосила Яшкина тетка, до сего дня гордившаяся начальственными городскими замашками племянника:

– Люди! Да что же вы их, нехристей, слушаете!.. Да ты, Яшка, – паразит! – что сам нажил, чтобы батюшку из дома гнать? Кто тебе, дураку, такую волю дал?

– Ты что же, Яшка, хулиганишь, – поддержали старуху. – Да еще больного человека на нас науськиваешь. Думаешь, на тебя управы не найдем? Церковь, она Божья… Ее твоя Резолюция, что ли, строила?

– А кому теперь жалованье урядника пойдет? Мужики, его уже, небось, Яшка прикарманил.

– Гони их! Бей их! На Божию Матерь руку подняли!

Толпа угрожающе надвигалась, и кучка революционеровподобру-поздорову убралась с глаз долой.

Подойти к отцу Иоанну никто не решался, все чувствовали свою вину перед ним, что так долго слушали богохульные речи. Крестьяне, не поднимая угнетенного взора, стали расходиться.

Пошел домой и отец Иоанн. В родном жилище все показалось чужим, мертвым. Если бы не прибрал Господь Аннушку, ей бы попечалился. Спросил бы у нее: как же человек может дойти до того, чтобы озлобиться на Бога? Как может желать счастья для всех обездоленных, а забыть о своей душе?

Отец Иоанн зажег лампадку, опустился на колени перед ликом Спасителя и стал размышлять о своей скорби: «Почему я не могу смиренно принять кару, да какую кару – злословие, и ропщу? Почему душа моя не радуется, как завещал Господь наш Иисус Христос в девятой заповеди блаженства: "Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех"?.. Но разве я один? Разве мне некому попечалиться? Воистину, грешен я, мало во мне веры».

Отец Иоанн долго молился, испрашивая прощение и себе, и государю императору, и Яшке-бобылю. Наутро он препоручил церковные дела отцу дьякону и по осенней распутице побрел за сто верст в Москву.

* * *

«И когда приблизился Иисус к городу, то, смотря на него, заплакал о нем».

Плакать хотелось и отцу Иоанну. Осиротелая, словно вымершая, встретила его Первопрестольная. Многие дома и даже церкви были изранены ружейными пулями и артиллерийскими снарядами. И чем ближе подходил батюшка к святому Кремлю, тем больше видел разрушений.