Текст книги "Колесница Джагарнаута"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Но он не стал бы торопить коня, не ехал бы Великий анжинир так быстро, если бы еще в ауле Дженнет не разглядел при мерцании звезд среди сопровождавших его всадников две закутанные с ног до головы женские фигуры. Звезды древней равнины Гургана необыкновенно ярки после полуночи и мерцают нежно-голубым сильным светом, таким сильным, что от него по белесой, пышущей дневным зноем степи ложились движущиеся тени всадников и... всадниц.

Но не столько Великий анжинир думал сейчас о звездах в тверди небес, которые помогали твердому и упорному пограничнику Ивану Прохоренко вести отряд точно на север к комендантской заставе, а о нестерпимо ярких, ослепительных звездах, горевших в глазах одной из спасенных рабынь, думал сейчас Мансуров.

Шагаретт так намучилась, так напереживалась, так безумно устала от всех ужасных событий последних дней, что даже ее, железную, закаленную в кочевьях и странствиях дочь воинственного племени, несмотря на опасности и страхи, сморил сон. И весь путь от аула Дженнет до Гассанкули – а он не близкий – она проспала и, может быть, давно уж свалилась бы с коня, если бы не чья-то твердая рука, поддерживавшая ее в седле.

– Кто осмелился касаться меня рукой и не дать мне упасть, не знаю, проснувшись, лукаво проговорила она. – Хотелось бы мне знать! Мы, джемшидки, смываем такое обхождение, равное оскорблению, кровью.

Но ее воинственная реплика никак не соответствовала истинным ее мыслям, потому что она сделала такие лукавые глазки Великому анжиниру, какие предписывались знаменитой "Гульсун-намэ" – книгой-кодексом поведения персидской красавицы в обществе мужчин, которым она старается понравиться.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Строят ханскую крепость из черепов.

Глохнут от причитаний сирот и вдов.

М а х т у м к у л и Ф р а г и

Всю жизнь избирал окольные пути и

закоулки и, не брезгуя ничем, наполнял

себе кошелек.

К е м и н е

"Вы львом пришли или лисой?" Испокон веков ханы кочевников встречали всех забредших в их степь таким вопросом. Они были себе на уме, эти воинственные, но слабые ханы. В их повадках всегда было много лисьего. И Николай Николаевич был больше лисой, нежели львом.

"У меня, прирожденного дипломата, львиные повадки, которые приходится прятать под лисьей маской", – рисовался он перед студентами. Но девушки-студентки, которых он одаривал своей благосклонностью, говорили другое: характер педанта, рассуждения аптекаря, мораль евнуха, слеплен из мыльной грязной пены.

Почему Николай Николаевич выпустил Великого анжинира да еще отдал ему безвозмездно рабынь? Ведь Анжинир твердо стоял на своем. Отчаянное положение джемшидки, угроза ее жизни, надвинувшаяся на него самого опасность не заставили Алексея Ивановича поколебаться. Ни на одну секунду он даже в мыслях не поддавался на скользкие, хитроумные предложения хана. Он исключил сделку категорически, бескомпромиссно, хотя ропот толпы весь день и весь вечер служил как бы грозным аккомпанементом их разговору в белой юрте, напоминанием, что в ауле Дженнет Николай Николаевич всесилен и может поступить как ему заблагорассудится.

И все же Николай Николаевич отпустил рабынь. Из гуманных соображений? Из симпатий к своему ученику? Из благородных чувств? Из жалости к юной девушке?

Нет, конечно.

В минуту откровенности Гардамлы говорил: "То, что мы зовем великими идеалами, чаще всего – черепки старых, отживших истин".

Он, ученый этнограф, мог бы понять: идеалов у него давно не осталось. Юношей, почти мальчиком его вырвали из племени полудиких кочевников и окунули в казарменную обстановку кадетского корпуса. Снаружи его обтесали, слегка отполировали. Но даже став профессором, он остался иомудским кочевником, полудикарем со всеми привычками и взглядами степняка.

Все, в том числе и его русская, из захудалых княжон жена, брезговали открыто его грязными ногтями, нечищеными зубами, сальными космами плохо подстриженных волос. Но если он примечал смазливую студентку, его бородка а-ля Анри катр начинала источать запахи "Лориган Коти", толстые щеки оказывались выбритыми до бархатистости, на нос водружалось пенсне в золотой оправе.

Ради того, чтобы достать новую сорочку, он готов был на брюхе ползти до Мекки, а чтобы заполучить новые английские ботинки, согласился бы самую нежную свою возлюбленную толкнуть в объятия заведующего магазином.

Как-то после долгого периода скудости и разрухи в Ташкенте появилась тахинная халва. Бессовестно он заставлял свою родную дочь ходить десяток раз к каким-то липким, сомнительным типам, кокетничать и выпросить кило этой злосчастной халвы. А на лекциях по этногенезу туркмен он метал громы и молнии, провозглашая право отца убить родную дочь, потерявшую невинность.

Приятная, привлекательная наружность обеспечивала ему успех. Вкрадчивый, ласковый разговор, бархатный взгляд, вкрадчивые жесты помогали преодолевать любые препятствия. "Надо беречь жизненную энергию", – вечно посмеивался он и доводил девушек до отчаяния. Он растлевал их морально и физически, не переступая грани, потому что боялся очевидных последствий. А что скажет жена из бывших княжон? А как поведут себя взрослые дочери, весьма энергичные и самостоятельные особы? А что скажет студенческая общественность? Ему очень не хотелось привлекать излишнее внимание к своей особе. И на это у него имелось достаточно оснований.

Но оправдания были ни к чему. Нерешительность, осторожность, предусмотрительность, граничащие с трусостью, основательно сидели в самом существе его натуры и служили критерием всего его жизненного поведения. "Мы все имеем свои маленькие слабости, говорил некий француз, когда варил голову своей бабушки в муравленом горшке", – острил он, не особенно вникая в смысл не слишком остроумной поговорки. Но он берег свою жизненную энергию всегда и всюду.

Берег он жизненную свою энергию и в раеподобном ауле Дженнет, перед лицом крупнейших событий. Не выпуская из объятий свою новую прелестную супругу, в душе оставаясь евнухом, в политике он метался в кольце противоречий и неопределенностей.

Его странный поступок – отдать советским властям джемшидку, совершившую ужасное преступление, имел, конечно, глубокие обоснования. Не допустить свершиться кровавой мести, значит, по крайней мере, вызвать озлобление, а еще вероятнее – мятеж многотысячных племен древней страны Гурган. Месть – утоление жажды!

Отпуская девушку-убийцу на свободу, Николай Николаевич, казалось, подрывал всякое уважение к себе. Завтра кочевники узнают, что их хан отдал девушку, а на пост хана всего Гургана он, несомненно, претендовал и имел право претендовать, после того как его главный соперник пал от ножа.

Но политика евнуха далеко не всегда бессильная политика. Чаще всего это тончайшее сплетение хитроумных замыслов. Николай Николаевич чувствовал себя неспокойно. Но завтра он разъяснит разъяренным иомудам: "Зловредные большевики подослали к нашему великому хану убийцу в образе райской гурии. Более того, большевики похитили злодейку, увезли к себе в Гассанкули и не позволили свершиться мести".

Кочевник-профессор, знаток восточной психологии, Николай Николаевич понимал, что на Востоке месть может поднять целые племена. Николаю Николаевичу нужен был повод подогреть вражду и ненависть.

Дела в Астрабадской провинции Персии, населенной кочевыми племенами, шли неважно. Персидские войска наносили воинственным иомудам поражение за поражением. Племенные вожаки растерялись. Консул Хамбер поддерживал иомудов, снабжал их оружием, амуницией, заверял, что единственная их задача – подготовка к вторжению в Советскую Туркмению, поддержка похода Джунаида, который, получив амнистию от Первого Всетуркменского курултая, тем не менее собирал силы и готовился нанести удар Советам. Цель была ясна. И непрерывно прибывавшие из Мешхеда гонцы консула твердили: "Готовьтесь к войне с большевиками". И в то же время тайные агенты Хамбера руководили операциями персидской армии против кочевых племен Гургана, принимая решительные меры к подавлению малейшей их самостоятельности.

Было над чем поломать голову Николаю Николаевичу. Вчера он ласкал на глазах этого сухого, сердитого своего ученика прелестную возлюбленную, а мозг сверлила назойливая мысль: "Не наделать бы шума. Не дать возможности коменданту погранучастка пронюхать о планах вожаков племени, не навести советских пограничников на аул Дженнет". Как трудно! Сколько надо тратить жизненной энергии. Скажем, не приехал бы дорогой ученик в аул Дженнет, не разузнал бы про джемшидку – все шло бы хорошо. Но он так хотел все сохранить в тайне! Даже от своего друга Хамбера. Ведь не просто попала джемшидка в Гюмюштепе, в гарем к хану Мураду Овез оглы бин Махмуду бин Еусену. Привез ее не простой бардефуруш, каких много в Передней Азии. В обличии бардефуруша был путешественник и ученый Зигфрид Нейман, кстати только что вернувшийся на Восток из далекого Германского государства. И красивую рабыню подарил он Овез Хану неспроста. Происходит что-то важное. Завязываются какие-то новые связи. Явно зашевелились те германские круги, которые никогда не переставали интересоваться Ираном и Средним Востоком. И не случайно в подавлении последнего племенного мятежа решающую роль сыграли аэропланы немецкой фирмы "Юнкерс" с немецкими военными летчиками на борту. Да и при крупповских пушках инструкторами состояли немцы.

"Спасибо девчонке. Нечаянным ударом ножа убран Овез Хан, – думал Николай Николаевич, – теперь Зигфриду Нейману одна дорога... Ко мне. Все, что у Неймана на уме, он выложит здесь, в ауле Дженнет. Но что именно? Что он знает о фашистах и что хотят от Ирана фашисты? Очень было бы это кстати. А девчонка? Пусть живет".

Благородным рыцарем представлялся себе Николай Николаевич. Из благодарности он дарует жизнь бедняжке рабыне. Жаль, не перед кем покрасоваться таким поступком. Перед Гузель Гуль? Увы, очаровательница просто не поймет.

А теперь все выйдет наружу. Советская прокуратура переполошится. Понаедут чекисты в аул Дженнет. Явятся в белую юрту и зададут вопрос: а что вы изволите делать здесь, господин хан? А давно ли вы изволили пожаловать из Тегерана? И ведь совсем нетрудно будет им заметить, что и аул Дженнет, и соседние аулы кишмя кишат вооруженными с головы до ног всадниками. А там уже один шаг и до сокровенных планов, гнездящихся в голове господина профессора.

Ведь здесь, в этом треклятом комарином рае, он сидит совсем не для того, чтобы тешиться прелестями юной, пусть обольстительно красивой супруги. Ведь по договоренности с британскими кругами он, Николай Николаевич, хан Гардамлы, готовит вторжение и захват вооруженными силами Гассанкули. Персидское военное командование совсем недавно обязалось не предпринимать военных действий против племен и не мешать их вторжению. А теперь что же получается? Племена персидская армия бьет и в хвост и в гриву. А тут еще история с убийством как бы не помешала сосредоточению сил к походу, сулившему столь радужные перспективы.

Конечно, Николай Николаевич был не столь наивен. Он не надеялся удержать Гассанкули или даже Красноводск и прочие места в руках своих кочевников. Но он уже видел себя в Женеве, полномочным представителем туркмен. Он уже физически ощущает своей ладонью прохладную полировку пюпитра ораторской трибуны в пышном зале Лиги наций. Он до звона напрягает свою гортань, апеллируя к союзным державам, пламенной речью. Он...

– Ой, ты мне спать не даешь! – женский голос кричит прямо в ухо. – Ты кричишь, кричишь. Я так не могу.

Ужасно резкий, даже скрипучий голос! Не успела стать женщиной, а уже разворчалась, девчонка, точно старая баба.

Забрав подушку, Николай Николаевич выбирается из белой юрты и по не очень прочной лестнице в кромешной темноте карабкается на вышку. Сердце трепыхается в груди, толстые ручки долго дрожат, а глаза никак не закрываются. Над головой, в вышине, мерцают звезды, яркие гурганские звезды. "Они светят этой прелестной убийце. Они светят не мне. Где же моя звезда..."

И профессор, хан Номурский, хан без ханства, засыпает под дуновением ветерка.

Он засыпает с мыслью, что ему все же удалось притушить шум вокруг убийства вождя, отвести внимание советских властей и что "голова бабушки может довариться спокойно в муравленом котле".

Ну, а если... Ну, тогда у Николая Николаевича, как некогда у эмира знаменитого эмира афганского Абдурахмана, – всегда все наготове: в двадцати шагах у коновязи стоят отличные кони под охраной вооруженных молодцов. К седлам приторочены вьюки. При Николае Николаевиче всегда два маузера и мешок с золотыми червонцами... Ну, а все остальное профессору этнографии уже снилось: и скачущие во тьме всадники, и огненные волосы пламенной джемшидки, и трибуна Лиги наций, и... неприятная жесткая, непреклонная усмешка дорогого ученика... Так и не решил профессор – быть ему львом или лисой.

И нашел он выход в лисьей политике. Правда, думал так он сам. Другие сказали бы – в политике евнуха.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Сто неугасимых огней в моем сердце!

Сто хрустальных струй в моих ресницах.

Р у д а к и

Многое прояснилось позже.

Ведь едва Алексей Иванович с бойцом-пограничником Иваном Прохоренко выехал из Гассанкули в Дженнет, а Николай Николаевич хан Номурский в своей белой юрте уже знал, что два подозрительных всадника вброд переправляются через залив и держат путь к аулу. И что один из всадников не просто какой-то работник советского административного аппарата, а весьма известный в прошлом командир Красной Армии. И Николай Николаевич поддался было минутной панике и даже отдал приказ: "Они не должны доехать". И объяснил: "В Гурганской степи много стреляют. Одна-две случайных пули". В суетливой панике перебрал он в голове тысячу вариантов: "Большевики пронюхали, ищут тех двух рабынь, узнали про убийство девкой вождя – Овез Хана, узнали, что в ауле Дженнет я прячу кого-то. Прознали про меня самого, про Хамбера, про немцев..."

Да, Николай Николаевич много передумал, изрядно испугался и чуть не наделал опрометчивых шагов. Остановила его нежная возлюбленная, милая глупая женушка. Прелестный цветок. С ласковой простотой она сказала: "Ведь их только двое, а у вас в ауле Дженнет полно джигитов с ружьями".

Истина, высказанная соблазнительными устами девчонки, отрезвила многоопытного политика и склонила его к гуманности и осторожности. Николай Николаевич отменил жестокие распоряжения. И тут еще как оголтелый, весь в пене и поту, примчался джигит и одним словом поставил все на место.

– Анжинир! – выдохнул он, и судорога свела ему горло. – Великий анжинир!

Все встало на место. Даже Николай Николаевич, только что приехавший в Гурганскую степь, слышал про Великого анжинира, прославленного в туркменском народе искателя воды, строителя каналов, святого человека. И позже уже, принимая в белой юрте своего ученика, все ждал, когда же он заговорит о воде, о проектах орошения.

Но какой смысл был Алексею Ивановичу разговаривать с Николаем Николаевичем о мирных делах ирригации! Увидев профессора в столь подозрительном обличии, Великий анжинир понял почти сразу, с кем имеет дело. Он вспомнил, что персидская администрация как раз теперь затеяла провокационную возню с водным вопросом. Перекрыла все пограничные реки и речки и оставила на нашей территории усыхать посевы и сады оазисов Меана, Чаача, Душака и многих других. Официальный приезд известного работника ирригации наделал бы излишний шум в иомудской степи. Поэтому он предпочел говорить об этнографии, истории. И если он в беседе косвенно помянул о средневековом расцвете Гурганской провинции, то только для того, чтобы отвлечь Николая Николаевича и умолчать об истинной цели своей поездки. Правда, эти беседы привели к совершенно неожиданным результатам.

Беседы вращались порой вокруг весьма отвлеченных тем. Вспомнили и яркую, очень сложную личность средневекового ученого и философа Кабуса, автора знаменитого "Кабус-намэ", государя страны Гурган, стоявшего на голову выше современных ему феодалов.

Алексей Иванович заговорил о Кабусе сознательно. Он хотел напомнить Николаю Николаевичу, как мирная плодотворная деятельность разумного средневекового властителя смогла привести к экономическому и культурному расцвету того самого обширного края, который сейчас разоряли и обездоливали теперешние ханы, губернаторы, кочевые феодалы, обезумевшие в распрях и междоусобицах, подогреваемых и разжигаемых всякими иностранными резидентами, к которым явно мог отнести себя и сам добродушнейший и гуманнейший Николай Николаевич. "Согласитесь, что Кабус – вы нам, студентам, не раз с восторгом цитировали целые страницы из его "Кабус-намэ" – был не чета некоторым жестоким, бесчеловечным интриганам, ведущим свой народ в пропасть на верную гибель. Да и вам, профессор, известно лучше, чем мне, что достаточно было Кабусу дать волю низменным инстинктам, и передовой мыслитель на троне превратился в зверски-жестокого царька, сразу же оттолкнувшего от себя лучшие умы эпохи, каким был сам Бируни".

Николай Николаевич заступился за Кабуса, даже попытался обвинить Бируни в неблагодарности, выразившейся в том, что он покинул Гурган. "Ведь не случайно ко двору Кабуса приехал знаменитый Авиценна – Абу Али Ибн Сина, но, к сожалению, Кабус умер и не мог уже способствовать трудам его. Но ведь традиции культуры Гургана остались жить и после Кабуса. Ведь недаром дочь Кабуса, златокосая Заррин Гис, приняла Авиценну и создала ему все условия для плодотворных астрономических наблюдений. Ведь и непоседливый Бируни мог бы..."

Николай Николаевич вздрогнул при слове "златокосая" и очень подозрительно посмотрел на Анжинира... Видимо, мрачное выражение лица гостя навело Николая Николаевича на подозрение. Возникли непредвиденные ассоциации. Николай Николаевич вспомнил о нетипичном для восточных женщин огненно-рыжем цвете волос джемшидки и вообразил невесть что о миссии Анжинира.

Именно тогда он повез в торжественном кортеже Великого анжинира искать невесту-иомудку, ткущую ковер, и именно тогда они оказались в юрте с пленницами.

В конечном итоге огненноволосая рабыня оказалась на советской погранзаставе и была спасена от зверской расправы.

И что самое неожиданное во всей этой истории: спустя сутки в Гассанкули прибыла старая скрипучая туркменская арба. И в ней оказался примитивный, кое-как склепанный из кривых лесин ткацкий станок с неоконченным, но искусно вытканным ковром отличной тонкой художественной работы. Его привезли таким незаконченным, каким иомудская невеста оставила его, прервала работу по приказанию хана Номурского, со всеми натянутыми нитями основы, с челноком с синей ниткой, с мотками цветной шерсти, висевшими на раме, с кольями в глине и пыли, вытащенными из пола юрты. И посылку сопровождало любезнейшее письмо хана, в котором сообщалось, что аксакалы яшулли шлют сей незаконченный ковер со станком в дар ташкентскому музею, на добрую память Великому анжиниру, столь любезно посетившему райский аул Дженнет.

Судя по стилю письма, его писали, конечно, не старики яшулли из Дженнета. Сочинил послание человек явно образованный, по меньшей мере магистр гуманитарных наук, каким, конечно, мог быть в диком ауле Дженнет единственно профессор Николай Николаевич хан Номурский Гардамлы.

Посоветовавшись с успевшей прийти в себя от всех ужасных и трагических событий Шагаретт и получив консультацию известного гассанкулийского кораблестроителя и капитана Ораза Мамеда – дядюшки джемшидки, Мансуров послал с Аббасом Кули полную стоимость незаконченного ковра, коврового станка и мотков шерстяной пряжи в полновесных персидских кранах из чистого серебра на имя невесты. Он также счел необходимым возместить в такой же сумме все хлопоты иомудской невесты за те месяцы, которые ей понадобятся, чтобы соткать новый ковер и приблизить вожделенный день свадьбы.

Именно Шагаретт особенно настаивала на этой части оплаты, ибо и в ее племени невесты ткут свадебный ковер, который часто решает жизненные судьбы юных джемшидок.

– Если бы меня не украли звери-бардефуруши, если бы они не волокли меня по каменным тропам, не затащили бы в аул Мурче, а потом сюда, в соленую степь Гургана, я бы, может быть, уже соткала свой ковер и, может быть, уже была не девственницей, на которую покусился этот зверь гюмиштепинский тиран, а женой своего возлюбленного, какого-нибудь Рустема.

Она говорила это, чуть прильнув к плечу Великого анжинира, заглядывая в его глаза и что-то уж слишком придвигая свое белое нежное лицо к его лицу, совсем не глядя на присланный незаконченный ковер иомудской невесты, хотя явилась она в сопровождении своей подруги Судабэ именно затем, чтобы рассмотреть этот музейный экспонат и дать чисто деловой совет Алексею Ивановичу. Но, может быть, горели глаза джемшидки потому, что своим спасением она была обязана именно ему, мужественному Великому анжиниру, в тот самый день, когда в райском ауле Дженнет так и не состоялась сделка покупка-продажа ковра иомудской невесты.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Слепил, склеил себе своими руками

идола и восхитился:

– Вот мой господь и повелитель!

Ш а ф и

Упрямая, самоуверенная, резкая, да и что спросишь с девчонки кочевий! Все, что касалось пустыни и овец, джемшидка даже в свои очень юные годы знала преотлично. Но, естественно, обо всем остальном она имела самые узкие представления. Даже три года Тегеранского иезуитского колледжа, куда по приказу иранской администрации ее забрали как дочь вождя племени и откуда ее сами отцы иезуиты отправили обратно с характеристикой: "Не в меру зкзальтирована и фанатична", – дали ей слишком мало знаний.

Да, она была нервная, экзальтированная девушка, но в то же время любознательная, искавшая горячо, страстно ответы на все вопросы. Она имела доброе, отзывчивое сердце и верила людям.

Ее наивная, безграничная преданность мюршиду Абдул-ар-Раззаку вызывала осуждающие взгляды. С другой поклонницей шейха – Судабэ – ее связывал душевный излом, экзальтированная религиозность и утешение, которое они обретали в откровениях своего, как все знали в кочевье, наставника мюршида. Неразлучные подружки Шагаретт и Судабэ еще девчонками вечно крутились, полные любопытства, у мазара и мюршидских шатров, постоянно готовые принести из источника воды, понянчить его бесчисленных детей – бог не обижал наставника и одарил его многочисленным крикливым потомством, – сбегать по его поручению позвать кого он повелит. На первых порах властный, всесильный в своем кочевье старый Джемшид не возражал, даже одобрял инстинктивную потребность своей молоденькой дочери в духовном общении со святым хранителем священного мазара. Он даже немного гордился девчонка пользуется вниманием и доверием такого могущественного и мудрого духовного лица. Какой почет!

Страшный своей ничем не ограниченной властью, грубый, жестокий вождь племени в душе побаивался святого мюршида. Не без трепета встречал он его низкими поклонами, когда тот появлялся в сопровождении своих мюридов на пороге шатра. Приходил мюршид без приглашения. Важный, величественный, в богато расшитой узорами шелковой хирке, он сидел у очага и расточал по всему чаппари – шатру – свою благосклонность, пахнувшую удивительно приятно восточными духами. Даже сильно конопатое, все в оспинках лицо его, безобразное и отталкивающее своей вечно плотоядной гримасой, в этот момент излучало благость и милость. Порой он оставался в чаппари старого Джемшида целыми днями, оделяя семью вождя таинственными лекарственными снадобьями, более похожими по вкусу на лакомства. Говорил мюршид много, многословно. Без конца он рассказывал хадисы. Он также задавал много вопросов, сложных, чуть ли не философских. Ответы девочки поражали простотой ума, наивностью. Преданная, послушная, покорная Шагаретт просто бредила, извлекая из глубины сознания странные, непонятные слова и мысли, порожденные фантазиями. Порой, слушая ее, наставник впадал в ярость, которая тут же переходила в восторг. Мюршид восторгался самим собой. Он считал Шагаретт одержимой таинственными силами. Разве простая девушка может обладать таким взглядом, перед которым терялся он, опытный в обращении с женщинами! Он боялся ее.

Мюршиду девушка была просто необходима: в иезуитском колледже ее научили читать по-арабски и фарсидски, чего сам мюршид не умел. И он приносил в шатер священные книги и упрашивал девочку читать вслух. Особенно внимательно он слушал истории о мусульманских праведниках, которые благодаря своей святой жизни озарялись светом свыше и делались провидцами.

Провидцем провозглашал себя сам мюршид. Он гордился тем, что никто не мог устоять перед пронзительным его взглядом. Никто?.. Мюршид опускал глаза только перед девчонкой, казалось, порабощенной его умом, силой воли, религиозным авторитетом, ставшей послушным орудием его фанатических бдений... Она смотрела на него совершенно дикими глазами, ловила каждое его слово, в самозабвении целовала его руку, подол его хирки и заставляла то же делать свою подружку Судабэ.

Хватаясь за голову, теряя власть над собой, чувствуя, что сходит с ума, мюршид искал разрядку в исступленном крике. Он кричал на Шагаретт, как не кричат и на собаку. Она сносила крик и даже не плакала.

Часто при таких безобразных сценах присутствовал Джемшид, отец, вождь джемшидов, и все взрослые члены семейства. С трепетом они ждали, что мюршид вот-вот ударит девушку. Но она взглядывала на него, и руки святого проповедника опускались. Все видели, что Шагаретт верит мюршиду, верит, что он ясновидящий, верит твердо в его святость, в его авторитет наставника... И мюршид впадал в восторг. У него не было подобных верных учеников!

Но то же происходило со святыми отцами в иезуитском колледже, когда девчонка впадала на их лекциях в экстаз, веря простодушно в каждое сказанное слово. Она там тоже выглядела преданнейшей, беззаветной ученицей и каждого учителя почитала великим наставником. А на самом деле своими огненными гипнотическими глазами, своей экзальтированной верой она превращала каждого педагога в своего раба. Каждый педагог, даже самый расчетливый, сухой, деревянный, начинал верить в свой дар прозелитизма. Им льстило, что молоденькая дикарка смотрит на них как на святых, одаренных божественным даром. Они гордились своей ученицей и... боялись ее. Дирекция колледжа в конце концов перепугалась, что девушка перейдет в христианство, что вызовет скандал, и под благовидным предлогом решили избавиться от слишком талантливой воспитанницы. В задачи иезуитского колледжа отнюдь не входило обращение мусульманок в католическую веру.

Шагаретт вернулась в свою пустыню, в свое кочевье, и снова в присутствии мюршида к ней вернулось ощущение небесной благодати. Он подавлял в ней живую мысль, гасил сознание, внушал покорность, преклонение, самоотречение, исступленное оцепенение мысли, экстаз.

"Человек с выеденной душой" – звали мюршида даже многие соплеменники. Он всячески стремился вытравить в своей покорной ученице способность думать, добивался в ней мистического умопомрачения, заставлял сотни тысяч раз повторять какое-либо кораническое изречение.

Но после возвращения из Тегерана что-то изменилось. Мюршид, видимо, чувствовал, что девушка повзрослела, что она сопротивляется и, самое страшное, сомневается. Временами мюршид терял над ней власть. Ему приходилось отвечать на все более трудные вопросы. Часто теперь он обрывал ее любознательность грубым окриком.

Тут вмешалась мать девушки. Она всецело попала под влияние мюршида. Она заставляла дочь идти просить прощения, целовать ему ноги. Она добивалась, чтобы Шагаретт уверовала в нечто непостижимое, губительное и в то же время животворное, чтобы она и не пыталась сбросить с себя наваждение. Мюршид уже давно жаловался на взгляд Шагаретт: "В глазах ее тысяча джиннов. Пусть не смеет так смотреть. Я прикажу выжечь ей глаза раскаленным железом, если она еще посмотрит так. Во взгляде ее гордыня иблиса, неповиновение слову пророка!"

Когда Шагаретт не поднимала глаз, она повиновалась мюршиду, но странное влечение, подобное водовороту, тянуло ее в пучину. "Я пропала!" говорила она себе и убегала в степь, в пустыню. И снова она навлекала на себя проклятия и вопли, ибо непреодолимая сила тянула ее посмотреть на мюршида, заглянуть ему в глаза и доискаться истины. Она не смела взглянуть. Она знала, что не увидит ничего, кроме лжи...

И она сидела в присутствии мюршида, опустив голову, и нараспев читала ему темные, наивные, нелепые истории о мусульманских святых... И вновь водоворот затягивал ее, и снова разверзалась пучина.

Отчаянным усилием девушка сдерживала себя. И вдруг сквозь мистический бред какого-то сказания врывалась мысль: "А ведь он клещ, а таких клещей миллион".

Она кидалась за советом к отцу – старому Джемшиду. Он покачивал головой. Он уже решил судьбу дочери. Он ждал, видимо, одного – когда она достигнет возраста зрелости. Он не говорил ничего, но решение принял давно.

Духовно царивший над джемшидскими кочевьями святой мюршид Абдул-ар-Раззак всячески стремился прослыть заживо святым абдалом. И днем и вечером он являлся в чаппари старого Джемшида и твердил: "Помните, мы подлинный абдал, мы абид, что на священном языке сладкоустого пророка нашего Мухаммеда означает – набожный. Нет человека среди жителей Хорасана более набожного, нежели мы, святой мюршид, набожный наставник ваших ничтожных душ и умов. Мы – насихат священного Турбети Шейх Джам – ваш наставник, а ты, дочь моя, наша насиб – помощник. Взгляни на нее, вождь, всевышний просветил девочку через наши божественные наставления. О, веры истинной величие! О, мы заступник благочестия, а ты, хоть и названа при рождении Шагаретт-эт-Дор – Жемчужное ожерелье, всего лишь слабая тряпка, достойная утирать ноги нам, святому наставнику. Гордись ты, вождь джемшидов, восхитись – мы назначаем Шагаретт нашим помощником. И имя твое прославится. И тебя все отныне назовут Шагаретт-насиб".

Мюршид делался одержимым, и от пузырившейся пены белели его зубы. Тогда мать Шагаретт, слабая, истощенная, со всегда ошалевшим взором поблекших глаз, спешила подать ужин.

При виде вареного и жареного – в шатре вождя ели много и обильно святой мюршид "слезал наконец с черствого осла словоблудия", как сердито говорил отец Шагаретт, и выхватывал из миски кусок пожирнее.

Удивительно! У такой набожной, мистически настроенной девушки отец пользовался репутацией вольнодумца, чуть ли не безбожника. Про мюршида он говорил: "В тяжелую минуту от ракъатов спину заломит, а в хорошие времена и дорогу в мечеть забудет". Не очень-то старый Джемшид жаловал мюршида своими милостями. Но святой пришел в джемшидское кочевье в низовьях реки Кешефруд прямиком из Мешхеда, чтобы взять на себя присмотр за местной святыней – мазаром Турбети Шейх Джам.