Текст книги "Колесница Джагарнаута"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Но однажды она поняла, что восхищаются ею далеко не всегда бескорыстно. На Тверском бульваре у колясочки, в которой сидел ее сын, остановились двое – типично восточные люди. Они были одеты во все европейское, и Шагаретт с холодком в сердце узнала голос одного из них, хотя он и говорил по-русски, с трудом произнося слова: "Прекрасный есть мальчик? Ваш сын, мадам? Глаза черний... Мальчик не русский?"

Огромным усилием Шагаретт заставила себя не поднять глаза и пробормотала в ответ что-то неразборчивое, не слишком любезное. Да, да. Это его голос. А он продолжал: "Мальчика зовут как? Он имеет мусульманское имя? Мальчик сын мусульманина?"

Любопытные ушли, выражая вслух свои восторги, но не добившись ответа.

Шагаретт узнала говорившего. Узнала с неподдельным ужасом.

Лицо отвратительное, рябое, неестественно отталкивающие черты его, оловянного цвета глаза, пронизывающие, лезущие в душу, лишающие воли, доводящие собеседника до состояния полной прострации, – такие черты, такие глаза могли принадлежать и принадлежали одному-единственному человеку. И человек этот был, как ни невероятно, мюршид, ученицей которого столько лет была она.

Что делал святой мюршид в Москве? Случайно ли он остановился у ее коляски? Или он узнал свою насиб и потому заговорил о ее сыне?

Нечего, конечно, было бояться. Да и чего, собственно, могла опасаться молодая женщина, жена советского специалиста, да еще вдали от Востока, в столице Советского Союза?

Но в тот же день Шагаретт уехала из Москвы к родне мужа в Серпухов. Она не смогла пересилить чувства страха за своего милого, единственного сыночка. В ушах ее назойливо и нудно звучало: "Мальчика зовут как? Он имеет мусульманское имя?" Ей делалось жутко до тошноты. Шагаретт верила в злой рок, верила в приметы.

Мистический ужас объял ее, когда в день возвращения в Москву она узнала, что они едут за границу. Алексей Иванович получил по окончании Коммунистического университета трудящихся Востока назначение в восточную страну. Он должен был выехать немедленно и вместе с семьей.

Он развивал в Шагаретт ум, культуру поведения, но совсем забыл о ее душе. Даже не забыл. Просто думал, что душа у нее такая же совершенная, как тело. Рабская преданность юного существа, выросшего в первобытном племени кочевников, у которых мужчина – бог, а женщина – бессловесная невольница мужской половины рода человеческого. Стремление угодить мужу, самоотверженная забота о нем делали Мансурова мягким, покладистым.

Человеку, многие годы ведущему суровый, почти аскетический образ жизни, не знавшему тепла семьи, уюта самого обыкновенного человеческого жилья, все было ошеломительной новью. В походах спали прямо на земле, завернувшись в тонкую колючую шинель, положив под израненную, замотанную бинтами голову кавалерийское седло, не замечали ни ветра, бившего о кожу колючими песчинками, ни струек холода, пробиравшегося с ледяных камней, ни бегавших вокруг по песку отвратительных и явно ядовитых пауков. Наскоро завтракали сухим соленым куртом и окаменевшей корочкой джугаровой лепешки. Обедали?.. Да нет, не обедали, в лучшем случае ужинали поздно ночью. Наскоро, обжигаясь, пережевывали недоваренные, недожаренные куски баранины с шерстью, чтобы тут же вскочить на коня и броситься во тьму преследовать невидимого врага... Зной, холод, горячие ветры, мокрые переправы через мутные потоки, запах конского пота, ноющие рубцы ран, тревоги, опасности, подстерегающие на каждом шагу, бесприютность пустынь и гор, мертвящая усталость, прерывистый, тревожный сон...

И вдруг все переменилось... Стоит ли говорить, что он совершенно поддался обаянию джемшидки и делал только то, что нравилось ей.

Когда у нее родился сын, она растила младенца не по обычаям своего кочевья, а прибегала к помощи современной медицины, полностью отказавшись от знахарских средств, к которым, к сожалению, прибегают еще и до сих пор даже горожанки. Она беспрекословно следовала указаниям детского врача.

Она отказалась от неприятных для окружающих привычек первобытной кочевницы, лишенной в пустыне самых примитивных удобств. Здесь Алексею Ивановичу и учить ее ничему не пришлось. Скатерти и простыни, белье и пеленки ослепляли белизной, полы в квартире, где бы они ни жили, посуда, занавески – все всегда было в образцовом порядке. Ему приходилось останавливать ее рвение, когда его "фаришта" – "ангел" по уши окуналась в хозяйственные заботы и когда пирожки на завтрак или мампар к обеду в ручках супруги превращались в нечто божественное.

Удивительно быстро Шагаретт превратилась в отъявленную модницу. Попав из первобытной степи в современный город, она бросилась с головой в омут универмагов, комиссионок, толкучек. Она делалась несчастной, если не могла поразить своего Алешу, появившись перед ним в каком-то сверхизящном льежском белье или, приподняв юбку, ошеломить своей ножкой в парижской паутинке и туфельках на высоченном каблуке венского фасона. "Но ты так одета... Мне просто неудобно. Все смотрят на тебя в театре", – робко бормотал он. "Пусть видят, какая у тебя женщина, у моего героя, у моего Рустема, у моего сардара! Молчи. Знаю, ты скажешь – ты хороша и без этих нарядов. Но не правда ли, я еще лучше вот в таких..." – и она вертелась перед зеркалом, заставляя его восхищаться собой. Осторожно, что называется кончиками пальцев, она хитро умела касаться его души. И он, вечно занятый лекциями, семинарскими занятиями, общественными делами, возвращаясь домой поздно вечером, забывал все, о чем он успевал подумать днем. Блаженная лень охватывала его, едва он переступал порог.

Он не знал, что делается в душе Шагаретт. Он предпочитал просто не знать. И наконец, мог же он позволить себе не быть колючим с той, которая дала ему всю полноту счастья. Вон как она надувает губки, когда он осмеливается намекнуть: "Лучше было бы, если бы ты не изображала из себя иностранку. Твои наряды..." Обычно ему не удавалось закончить фразу...

Он встревожился, когда узнал о восточных "дипломатах", интересовавшихся на Тверском бульваре его сыном. Однако главного Шагаретт не сказала.

Скажи она тогда Алексею Ивановичу, что узнала своего страшного мюршида, возможно, все повернулось бы иначе.

Алексей Иванович решил: встретились на московской улице два явно восточных человека, пристали к красивой, броско и шикарно одетой даме, полюбовались ребеночком в коляске, вымолвили несколько странных слов, хотя смысл их и нетрудно объяснить, и пошли своей дорогой. Ну, заинтересовались, что может делать эта персиянка или турчанка в Москве... Привлек их внимание богатый наряд, изящная колясочка, здоровенький мальчишка с черными, явно восточными глазками. Ну и все.

Он даже выговаривал Шагаретт: зачем ей понадобилось ускакать столь поспешно в Серпухов? Тащить малого ребенка за тридевять земель. Мучиться в душном купе.

Он и не подозревал, что Шагаретт могла утаить от него что-то. Он верил ей во всем. Он имел основание верить: она явилась ему из ада, из могилы, он ее вырвал из рук палачей в час смерти. Она принадлежала ему вся, со всеми своими мыслями, чувствами. Ему и только ему. Он так не говорил ей, но зато говорила она – Шагаретт.

Знай он, кто интересовался его сыном, он раскрыл бы все свои шипы и колючки. Он снова стал бы суровым комбригом, энергичным, жестоким. Он пошел бы на все: отказался бы от предложенной ему работы.

И уж во всяком случае никогда не принял бы назначения на Средний Восток. Он был достаточно проницателен и достаточно знал Азию, чтобы подвергать риску свое счастье, счастье Шагаретт, счастье и будущность своего сына.

И ведь он чувствовал что-то. Ведь испуг, стоявший в глазах Шагаретт, настораживал его, в словах ее чувствовались недомолвки, непонимание, трепет.

Он даже допрашивал ее, когда она лепетала невразумительное что-то о тех двух. Он так сжал ей руки, что она застонала: "Больно! Ты сделал мне больно, милый!"

Он устыдился своей невольной грубости, а она так больше ничего и не сказала. Да и что она могла сказать? Муж мало, очень мало знал о ее жизни в кочевье родного племени. А чтобы объяснить, кто такой был мюршид и какую роль сыграл он в ее жизни, нужно было рассказывать много и подробно, а у Шагаретт просто не хватало слов, да и воспоминания были слишком мучительны. И о мюршиде – великом наставнике – Алексей Иванович имел самое смутное представление.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Прах мертвый на голову человека сыпать.

О б е й д З а к а н и

У жабы и змеи язык один.

Ш у х и

Разносчик приносил молоко по утрам к воротам консульского подворья.

Их скромный, застроенный по сторонам двор в центре старинного восточного города с выспренним названием Мазар-и-Шериф – Мавзолей благородства – только в шутку можно именовать подворьем. Несколько добротно сложенных из сырца домов с редкими тогда железными крышами, выкрашенными зеленой краской, плоскокрышие мазанки из красноватой глины, большой, обсаженный карагачами хауз с зеленоватой подозрительной водой, крошечная беседка, заплетенная виноградными лозами, – вот и все "подворье". Ни электричества, ни удобств.

Все скрашивал огромный тенистый сад позади построек, примыкавший к главной святыне Мазар-и-Шерифа и смягчавший духоту и зной. Впрочем, Шагаретт не замечала ни зноя, ни москитов, ни прочих неудобств. Ей не к чему было привыкать. Она попала наконец на юг, в родную Азию, и чувствовала себя преотлично. А Алексей Иванович, если и ощутил перемену после Москвы, то только к лучшему.

– На севере мое тело, – шутил он, – теряло из-за старых недугов изо дня в день свой вид, как говорил когда-то философ Обейд Закани, а здесь под солнцем юга, наоборот, я вижу, что сил у меня прибавляется и прибавляется.

Здесь в горно-пустынном районе его прошлые раны почти перестали напоминать о себе. Он вернулся на коня и целыми сутками, а то и неделями разъезжал верхом по селениям и кочевьям северных предгорий снегового хребта, изучая водное хозяйство и жизнь огромной провинции. С увлечением он занимался лошадьми, консульской конюшней и пренебрежительно относился к автомобилю, плохо приспособленному к бездорожью.

Разносчик молока являлся с точностью будильника и располагался у ворот. Он приносил, помимо свежего молока, великолепный катык – кислое молоко, которое с таким удовольствием ел утром и вечером малыш Джемшид.

Твердо утрамбованная, чисто выметенная глина разогревалась на утреннем солнышке, и так приятно было шлепать по ней босыми ногами.

Малыш хватал пиалу и мчался за мамой, визжа: "Горячо! Горячо!" Шагаретт была неистовой матерью и никому не позволяла смотреть за сыном. Она не доверяла никому, и даже молоко и катык пробовала сама, хотя разносчик торговал самой чистопробной молочной продукцией. Молока в Мазар-и-Шерифе много, а покупателей таких, как сотрудники советского консульства, слишком мало. Конкуренция в молочной торговле Мазар-и-Шерифа убийственна. Очень выгодные и почтенные покупатели – обитатели консульского подворья.

Облитая медными лучами утреннего солнца, в сиянии огненных локонов, легкой походкой летела каждое утро к воротам Шагаретт. И за ней, смеясь и восклицая: "Мама, мама!" – вприпрыжку торопился черноглазый, загорелый, с ямочками на щеках и на руках, крепкий, веселый малыш.

Все, кто бывали во дворе, невольно отрывались от своих занятий поглядеть на торжествующую молодость, позавидовать счастливой семье, пожелать бегум Шагаретт "доброго утра", воскликнуть: "Ассалом аллейкум!" И в этом традиционном приветствии звучали доброта и благожелательность.

Даже грозный страж-привратник, воинственный моманд Бетаб, в огромной чалме, с устрашающим мечом на боку, терял всю свою свирепость и, ослепительно улыбаясь из-под длиннющих усов, тоже душевным голосом восклицал: "Добра тебе, мать Джемшида!"

Но сегодня великолепный, грозный страж вдруг сразу же после приветствия насупился, потемнел. Улыбка стерлась с его вишнево-красных губ. Он вдруг отчего-то насторожился. Он не понял, что произошло, он даже не услышал, что сказал разносчик: было ли это приветствие или проклятие.

Страж удивленно смотрел на Шагаретт. Он был воин и мужчина. Он тайно вздыхал по огневолосой красавице. И он поразился той перемене, что произошла в молодой женщине. Только что она вся светилась счастьем, радостью, вся стремилась к солнцу, утру, бирюзовому небу, а сейчас госпожа Шагаретт вся поблекла, поникла, потускнела. Ее глаза по-прежнему горели огнем, но сейчас это был огонь страха и скорби. Глаза смотрели с ужасом на человека, неторопливо наливавшего из глиняной кринки молоко в кастрюльку. Струя тяжело и медленно лилась и с шипением пузырилась. Спокойно, медленно.

Моманд сорвал со стены винтовку и рванулся было из караульной. Сторожевой пес почуял опасность. Но остановился на пороге. Бетаб ничего не понял, кроме того, что на земле у ворот сидел не тот разносчик молока таджик, который всегда приносил отличное неснятое молоко и глиняную кринку с превосходным катыком, таким густым, что в него большую деревянную ложку воткни – и она стоит свечкой. Тот молочник выглядел худоватым, жилистым факиром. Этот же новый – одутловатый с лица, рябой, чернобородый.

И пресное молоко, и катык принес новенький такие же, как всегда. Но человек-то и лицом и одеянием совсем не походил на базарного разносчика "кисло-пресное молоко". Больно уж тонкого дорогого сукна белый халат из бенаресской кисеи, столь же дорогая чалма на голове не пристали бедняку, почти нищему мазаришерифцу, который по бедности вынужден бегать по дворам и хижинам и разносить молоко. Такой важный и богатый человек – вон, смотрите, какие у него с зелеными задниками кожаные кауши на ногах, не иначе рупий тридцать за них отдал!.. Страж даже раскрыл рот от удивления и невольно схватился за рукоятку меча.

Топорща усы, моманд встревоженно переводил взгляд со своей обожаемой бегум на отвратительно улыбающегося нового разносчика и снова на Шагаретт, растерянную, перепуганную.

Аллах велик! Что случилось? Как изменилось, как застыло ее лицо, словно смерть распахнула свою дервишскую хирку и тень от нее, холодная, бесприютная, коснулась женщины. Еще мгновение, и страж выхватил бы из ножен меч и бросился бы, не отдавая отчета в своем поступке, на зловещего молочника. Страж понимал только одно – опасность надвигалась на прекрасную бегум. Опасность надо мгновенно убрать...

Шагаретт мертвым голосом сказала:

– Отойди, Бетаб! Возьми на руки Джемшида и отойди!

Она осталась стоять неподвижно, уронив безжизненно руки, и смотрела на странного молочника. А тот, опустив глаза, тихо, но внятно скороговоркой говорил:

– Женщина, повторяй слова молитвы святой. Не говори больше ничего. Говори молитву мести.

И он загнусавил все так же тихо слова мусульманской молитвы. Шагаретт машинально безропотно повторяла арабские слова, и по искаженному лицу ее, застывшему в гримасе ужаса, было ясно, что она понимает их, что она погружается в бездну мрака, что она поддается с тупостью участника радения "зикр" ритму слов-угроз страшной мести, что слова эти вырывают ее из жизни, полной света радости, в существование во тьме и вечном страхе. Она вся сникла, лицо ее странно потемнело, взгляд потух. Она стояла опустошенная, медленно раскачиваясь, убитая словами молитвы о мести, повторяя безжизненными, помертвевшими губами эти слова.

Молитва прочтена. Разносчик поднял свое торжествующее лицо, секунду-другую смотрел на Шагаретт и, неторопливо доливая молоко в эмалированную кастрюльку, заговорил ласково:

– А у тебя, дочь и покорная ученица моя, неверная, увы, насиб моя, подрастает сынок, настоящий батур. Говоришь, Джемшидом его нарекли? Аллах акбар! Жив в тебе, о насиб, исламский дух! Оберегай же от бед мальчика Джемшида!

Ласковый тон сменился к концу фразы совсем угрожающим, но сейчас же, перехватив яростный, настороженный взгляд стража-моманда, судорожно обхватившего руками мальчика, разносчик ощерил в напряженной улыбке по-лошадиному крепкие большие зубы и уже громко нараспев протянул:

– Кисло-пресное молоко! Сладкое неснятое молоко, полезное для маленьких мальчиков молоко. Берите, госпожа, и напоите вашего сына поистине восхитительным молоком.

Тут же он ушел, почтительно извиваясь в каких-то неправдоподобных низких поклонах, обещая приходить всегда вовремя и приносить наилучшее молоко.

Вырвав сына из рук стражника, словно Джемшид весил по больше пушинки, хотя он был весьма крепкий и упитанный мальчик, Шагаретт перебежала через двор так, будто за ней гнались все злые джинны амударьинской пустыни, и скрылась за дверью своей балаханы. Миска со знаменитым мазаришерифским катыком, в котором ложка стоит стоймя, и эмалированная кастрюля остались на глиняной завалинке у ворот. Пощипывая ус, Бетаб долго смотрел на молоко, мучительно пытаясь сообразить, что же случилось. Наконец он поднял миску и кастрюлю и отнес их на кухню.

Он потребовал у служанки:

– А ну-ка, отлей мне в пиалу молока!

Медленно выпил поданное ему ничего не понимающей старухой молоко, чмокнул губами, прислушался к тому, что делается в желудке. Затем потребовал ложку катыка, съел и кислое молоко и снова, склонив голову к плечу уже с несколько комическим видом, послушал. Выпучив глаза, старуха служанка поглядывала на него, ничего не понимая, но и не смея ничего спросить у "господина войны", каким ей мнился скромный страж подворья.

Медленно Бетаб направился через двор на свое место.

– Даже если твои внутренности вспыхнут огнем... – говорил он вслух, даже если, о ты, Бетаб, сейчас упадешь в мучениях от боли в пыль и умрешь жалкой смертью, о, пусть добрые ангелы позволят мне увидеть улыбку сострадания и благодарности на лице повелительницы моего сердца бегум за то, что ты, о сын моманда Бетаб, отвел угрозу от сынишки госпожи – образца совершенства...

Вернувшись в привратницкую, Бетаб еще некоторое время прислушивался к тому, что делается у него в желудке. Но там ничего не происходило. И к тому времени, когда старуха на большом медном подносе понесла в балахану завтрак, страж-моманд окончательно убедился, что ничего плохого ни в молоке, ни в прославленном катыке не оказалось. Бетаб даже с некоторым сожалением понял это. Он все вздыхал и преданно поглядывал на балахану. Наконец он пробормотал:

– Этого, гм, молочника завтра ты, Бетаб, изрубишь мечом.

В его мыслях и словах не было ни малейшего фанфаронства. Воинственный моманд жил в такое время, когда меч и только меч решал в тех местах все сомнения. Над головой молочника нависла самая явная угроза. Бетаб тайно и безумно был влюблен. Он почувствовал, что любимой угрожают таинственные силы. Он был полон решимости вступить в бой со всеми, кто осмелился угрожать красавице. Тем более что законный защитник красавицы и отец ее сына отсутствовал. Кто же защитит прекрасную джемшидку от опасности?

А Шагаретт, ошеломленная, подавленная, не подозревала о намерении рыцарственного стража ворот, простодушного Бетаба-моманда. Она сидела в затемненном уголке мехманханы, стиснув в объятиях своего любимого, ненаглядного Джемшида, дико озираясь и ничего не видя вокруг.

Джемшид барахтался и хныкал. Он был сильный ребенок и обычно мать не могла справиться с его ручонками. Но сейчас страх и отчаяние заставляли ее инстинктивно крепко держать в объятиях мальчика и не выпускать его.

Наконец пришла старуха и принесла поднос с завтраком Шагаретт дико посмотрела на все и с отвращением оттолкнула посуду с молоком и катыком:

– Убери! – Слезы выступили на ее глазах.

Старуха удивилась:

– Господин Бетаб пил молоко, ел катык – и ничего. Жив.

– Боже! – Шагаретт принялась, как бабы в кочевье, рвать на себе свои дивные волосы. – Боже, о чем, мамаша, ты говоришь?!

– О чем надо.

– Боже! Какой яд?! Что ты болтаешь? – Она наклонилась и вцепилась руками в старушку. – Говори! Говори! Что ты знаешь! Говори! Не то язык вырву!

Тупо, ничего не соображая, старушка забормотала. Она рассказала, что "господин войны" принес на кухню эмалированную кастрюльку и приказал налить ему пиалу молока. Что он принес также миску с катыком и попросил дать ему две-три ложки катыка. Сказал: "Если я умру, пусть я увижу ее благодарную улыбку..."

– И вот, господин войны Бетаб сидит на своем месте у ворот, и щеки у него красные, – лепетала старушка, – и усы у него торчат, и он здоров. Разве, если бы что подсыпали в молоко, господин Бетаб сидел бы таким фазаньим петухом...

– И ты! И Бетаб! Боже, значит... – И Шагаретт судорожно сжала в объятиях возмущенного, отчаянно сопротивляющегося малыша.

– Я гулять пойду, – лепетал он.

Малышу Джемшиду исполнилось четыре года, но, будучи вполне достойным своего средневекового предка – "властелина меча и копья" Ялангтуша, он считал уже себя воином.

Но в состоянии нервного потрясения, в котором находилась Шагаретт, человек впадает в безумие. Всюду теперь молодая женщина видела угрозу своему мальчику. Там, в Москве, на Тверском бульваре, разговор о мусульманском имени. Здесь, в Мазар-и-Шерифе, снова намеки. Страшные, зловещие намеки, да еще в сочетании с молитвой мстителей.

Несчастная! Она порвала с миром прошлого. Она забыла все прошлое. Ничего не осталось на донышке ее души.

И все вернулось. Все! Молитвы, бред зикров-радений, вопли "Йя хакк!", дервиши, каландары! Обезумевшие истеричные паломницы, ползущие к ногам ее, – пророчицы! Продажа в рабство. Нож, липнущий рукояткой к ладони. Ужас в ночь перед казнью. Ужас, ужас! Холод могилы.

Ничего не оставалось от прошлого. И все вернулось.

Вернулось с мюршидом, с его рябым, шлепающим обвислыми губами лицом, с его животной улыбкой, собирающей щербинки в грязные пятна на щеках. И не задумывалась Шагаретт даже, как нашел ее великий наставник и зачем нашел. Какое это теперь имело значение? Она знала лишь одно: мюршид напал на след своей насиб, явился, теперь ей и ее близким грозит опасность...

Шагаретт вскочила, посадила сынишку на кровать и бросилась к воротам. Она пришла в ярость от низких поясных поклонов и преданных улыбок верного стража. Она гневно приказала:

– Не смей! Я знаю, ты предан и верен. Но чрезмерно верный уподобляется бессловесному псу. Будь разумным! Насторожись! Смотри! Но не смей сделать что-нибудь этому... Ну, который приносит молоко. Не смей сказать ему ни слова! Не смей прогонять! Понял? Не смей!

Почтительнейше и бестолково Бетаб бормотал что-то невнятное:

– Он опасный... Повинуюсь... Его надо бы... Повинуюсь, бегум!

Шагаретт оборвала его невразумительный лепет:

– Приказываю! – И побежала обратно через двор. На полдороге она обернулась и выкрикнула: – Увидишь, кто подойдет к Джемшиду... посторонний... Прикоснется... Раздави того, растопчи голову змее... пауку... Разотри подошвой о землю! Разотри! Разотри!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ни на небе, ни на земле, ни в

океане, ни в горной расселине не

найдется места, где живущий избавился

бы от последствий злых дел.

Д ж а м м а п а д а

Есть предел отчаяния, непостижимый

для отчаявшегося.

Ф а н и

Ад! Если можно ощутить ад в душе, молодая женщина его мгновенно ощутила.

Какое-то неистовство в мыслях, в сердце. И такая боль!

Она смотрела на улыбающегося мюршида, и настойчивая мысль, одна-единственная мысль стучала в мозгу: пришло возмездие. То, чего она боялась, то, чего не хотела допустить, пришло. Возмездие за все... За любовь, за жизнь, за наслаждение жизнью, счастьем. Возмездие протянуло лапу из мистической тьмы и все-таки схватило ее. Все страшное прошлое бред пророческих радений, могильный холод склепа, своды мазара, проповеди, монотонный голос чтеца Корана, вереница патлатых дервишей с их жутким "Йя хакк!", отвратительные, цепкие кошмары, суеверие, заклинания. "Поистине, поскольку детство их – ад и в зрелости их тянет в ад". Липкая от крови рукоятка ножа! Отчаяние в дни рабства – все, все, что она пыталась забыть и не могла забыть.

Все! Алеши нет, опять он уехал далеко на коне, значит, вернется не скоро. Она одна лицом к прошлому. Ад! Мгновение – и она очутилась на пороге ада. И из его врат смотрит на нее лицо мюршида, расплывшееся в скользкой улыбке. А взгляд у него серый, бесцветный, свинцовый взгляд. Неподвижный, давящий. Взгляд, под которым она девчонкой замирала в диком испуге, делалась беспомощной, безвольной. Взгляд, который превратил ее, юную, слабую, в насиб, взгляд, толкнувший ее на путь пророчицы Турбети Шейх Джам. Она забыла этот уничтожающий волю взгляд, встретившись тогда ночью в ауле Мурче со взглядом Алексея Ивановича, ее Алеши. А потом она навсегда – так она думала – забыла... Забыла лицо мюршида, забыла мазар, забыла святых ходжей. Все забыла. Раз и навсегда!

И лишь тогда в Москве, на бульваре, далеким эхом, смутным напоминанием прозвучал голос...

Но тот случай она постаралась забыть. И с тех пор тени прошлого больше не мучили ее. Иногда, очень редко, страх сжимал ее сердце. Но тотчас все проходило.

Все эти годы ее учили, жизнь ее учила, что нет никаких мистических сил, что суеверия, вера в рок – чепуха! Ей казалось, что в ней ничего не осталось от пророчицы, кроме мистического огня во взгляде, огня, который так любит ее Алеша.

И все же в душе, где-то в самых неисповедимых ее глубинах, таилось что-то от фанатичной пророчицы.

До семнадцати лет она жила религией, в суеверии, в мистическом бреду. И вырваться из ада оказалось нелегко. Что-то осталось. Она силой вырвалась из страшного мира, ее вырвали почти против ее воли сильные руки, сломали клетку. И вот... возмездие.

Во взгляде прищуренных, придавленных скулами глаз мюршида Шагаретт читала приговор себе... Нет, сыну!

Спасти сына!

Жирная физиономия мюршида улыбалась. Жирные губы, словно смазанные салом, шевелились. Мюршид что-то говорил, и смысл слов его с трудом доходил до сознания:

Осыпала себя всю серебром и золотом.

Думаешь, сквозь такой щит не проникнут стрелы мести?

Так вот о чем. О насилии рока. Зловещие эти слова она слышала когда-то. Это слова поэта Рухи. Она и сама когда-то вещала их в своих пророчествах, во время диких кочевий на Кешефруде и Бадхызе. Пророчествовала и сама верила.

Верила. А теперь?

Пришел час снова поверить.

– Да просветит тебя слово божие! – прошептали губы мюршида.

Он снова пришел... на следующее утро.

Просветить ее. Просветить – значит, озарить светом истины, озарить сиянием, сделать светлым. А мюршид, его слова "просветить" – заставить покориться "мудрости предопределения", подчиниться, не сметь роптать. "Просветить", по мюршиду, – бросить в яму прошлого. В ад.

Она не думала о прошлом, старалась не думать. Боялась. И лишь иногда в снах это прошлое кралось драконом на кривых лапах, с мрачными кошачьими глазами. Дракон? Почему дракон? Может быть, потому, что в детстве ее напугал степной крокодил-варан – крался сторонкой, мигая зловеще желтыми глазами, и исчезал в сумраке сна?

Сейчас дракон-мюршид в образе разносчика – "кисло-пресное молоко" стоял у ворот. Дракон выкатился из тьмы и надвинулся зубастым чудовищем из прошлого на нее и на малыша сыночка. А маленький Джемшид – все звали его в семье в честь деда Джемшидом – ничего не подозревал. Он и не ведал, что сидящий на корточках перед своими глиняными хурмачами, снятыми с коромысла, большой, толстощекий, добродушный дядя настоящий дракон, о каких ему мама и папа рассказывают в сказках. Аждахо или Змей Горыныч. Малыш смеялся и нападал на доброго дядю, который позволял безропотно ударять себя деревянной сабелькой. Воинственного маленького Джемшида тянуло к мюршиду, как железный гвоздик притягивается магнитом.

Ребенка манили из двора базарные шумы. Он вечно крутился около привратницкой, тянулся подергать за усищи Бетаба. А тут еще новый дядя, веселый забавник.

С ужасом Шагаретт обнаружила, что усатого моманда нет на месте.

На гвозде висят тюрбан и винтовка, а привратника нет. Холод сжал сердце, когда молодая женщина поняла, что осталась наедине с мюршидом. И отчаяние охватило ее. На поясе у Абдул-ар-Раззака висел в цветных кожаных ножнах нож. Длинный великолепный нож. Мюршид не грозил, не приказывал. Одной рукой он играл костяной рукояткой ножа, пальцем другой щекотал под подбородком малыша и странно хихикал:

– А тебе не щекотно, сынок, а? Дай я тебе пощекочу тут и там.

Маленький Джемшид тянулся ручонками к ножу и кричал настойчиво:

– Дай! Дай!

– Хочешь, поиграй. – И мюршид, к восторгу мальчика, потянул нож из ножен.

– Не смей! – закричала Шагаретт, вцепившись ему в руку. Бог знает, что ей почудилось. Дракон ощерил зубы.

Но очень ласково мюршид сказал:

– Женщина, зачем кричишь? Не кричи. Я принес молоко, пресное молоко и кислое молоко, настоящий балхский катык. – Он скосил глаза на пустынную, по колено в пыли, улицу и усмехнулся враждебно: – Читай молитву, женщина. Читай молитву мести!

Он словно понимал, что молитвой он воскрешал в ней прошлое. Он читал молитву мести, сидя у ворот и вцепившись судорожно вздрагивающими пальцами в рукоятку ножа. Лицо его скривила гримаса угрозы. На улице, во дворе, в доме никого не было. Старая афганка стучала посудой на кухне позади дома.

Рассчитал, выследил мюршид все точно. Мансуров уже несколько дней, как уехал на восток. Усатого привратника выманили на базар. Они одни. Мюршид может сделать все.

Убивал мюршид не колеблясь. Она была еще совсем молоденькой, когда шейх зарезал на ее глазах человека. Сам. А сколько людей были казнены по его приказанию! В мазаре в долине Кешефруд жизнь людей на "базаре смерти" шла по две "персидских мири", а то и совсем даром. За пухлыми, добренькими щеками пряталась душа золима – злодея.

Губы шейха шевелились, пальцы на рукоятке ножа сжимались и разжимались, а Шагаретт повторяла слова молитвы мести. Она сопоставляла настоящее и прошлое, жизнь пророчицы у кочевников-пастухов и счастье с любимым, счастье материнства, одежду, книги, театры Москвы, море знаний и... А из памяти выплывала сумрачная худжра, чираг, молитвы, Коран, зикры...

И все, чем жила она эти годы, годы света, годы счастья, запретно, все это "махрум" и "харом", – все это смертный грех. А все прошлое, черное, гнетущее душу и тело, даже рабство, даже гнусное насилие – вполне справедливое по закону религии, соответствует шариату и правоверию. Все это не грех, все это "Йя хакк!". Все это истина.

Продал ее мюршид в рабство, бросил на ложе вождя иомудов, беззубого, дряхлого, слюнявого насильника. Правильно! Законно! А то, что она оттолкнула его, ударила, убила, защищая свою молодость, честь, жизнь, черный грех. То, что она вырвалась из рабства, – грех. То, что она отдала тело кяфиру, – грех. То, что она осквернила лоно семенем неверного, грех. И то, что она родила немусульманину сына, и все, что она сделала для своего счастья, наслаждалась своим счастьем, любовью, материнством, грех.