Текст книги "Колесница Джагарнаута"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Каждый в сем мире подчиняется чужой воле. Когда-то великий шейх подчинил себе молоденькую полудикую девчонку. Сейчас он всецело подчинился ей. Он даже перестал мыслить самостоятельно. Он понимал: нельзя оставаться посреди реки событий, надлежит пристать к одному берегу. Иначе стремнина будет швырять тебя из стороны в сторону, и ты захлебнешься. Гениальный комбинатор, умевший, по его собственному убеждению, "сделать из одной вороны сорок", он в новой обстановке, создавшейся в Иране из-за второй мировой войны, растерялся. Злобный, завистливый, мелочно скандальный, склочный, он запутался. Сколько лет он отирал ноги о половики в частной мешхедской квартире консула Хамбера, а теперь всесильными оказались немцы-фашисты. Надолго ли? То, что они – немцы, по некоторым очень важным причинам его даже радовало. Но вот как фашисты отнесутся к нему – мюршиду? Менять хозяев не так-то просто.

Он путался, интриговал и выжидал. Он не такой уж болван, чтобы разрушить свой дом, лишь бы соскрести снег с крыши. Он знал одно: священная война против большевиков является главной целью и британцев и немцев. Но вот наступил ли час открыть карты? А то, что приходилось ему, мусульманскому святому, служить кяфирам, его не заботило. Думай лучше о пище в сем мире, а не о том, хворостом или дровами будешь на том свете растапливать свой райский очаг.

Он полеживал в своем белоподкладчатом шатре на шелковых стеганках, перебирал зерна пальмовых четок и предавался приятным размышлениям о походе джемшидов на Бухару, Самарканд, о том, что и на его долю выпадет белокожая, синеглазая молоденькая наложница.

Сглатывая слюну, он выбирался из шатра и, поддерживаемый под руки мюридами, плелся в шатры вождей и бубнил: "Время близко. Моя святая насиб Шагаретт смотрела в чашу Джемшида. Видела блеск мечей. Потоки крови. Огонь пожарищ. Сияние золота. Готовьтесь!"

И джемшиды готовились к походу. И так добросовестно, что пророчице Шагаретт не пришлось сегодня повторять свой призыв. Племенное ополчение собралось быстро. "Собравший дрова вовремя не замерзнет зимой". Всадники оказались в седле мгновенно, карабины заряжены, мечи выхвачены из ножен.

Гарцевали джемшиды на конях и возглашали:

– В бой! Мы расчешем их бороды по волоску! Пах-пах!

Чьи бороды – никто не интерсовался. Нет. Интересовался один мюршид. Он подогнал лошадь и поехал с пророчицей.

– Куда ты ведешь нас? – спросил он важно.

И сразу почувствовал слабость в животе, когда увидел, что Шагаретт соединила свои нежные ладони, согнула оба указательных пальца и затянула, подвывая: "Дарни, дхарани, дарни, дхарани". Шейх знал это страшное, пришедшее из недр Индии заклинание. К нему прибегала пророчица в самые драматические моменты жизни своей и всего джемшидского племени и повторяла загадочные слова столько раз, сколько хватало у нее сил. И тогда у великого мюршида леденела кровь в жилах. Он ужасался и делался в руках ясновидящей словно глина в руках гончара. Он не смел тогда ни о чем спрашивать. Он повиновался.

Никого из джемшидов не удивляло, что рядом с шейхом во главе племени скачет на коне женщина. Женщины-воительницы издревле прославляли воинственных потомков джемшидов своими подвигами, участвуя в походах по всей Азии. Еще были живы в памяти старинные легенды. В них рассказывалось, что девушка-джемшидка лишь тогда становилась невестой, когда она в битве сразила врага. Теперь, конечно, времена другие. Джемшиды – мусульмане, а у мусульман девушке вообще не подобает держать в руках оружие.

Шагаретт оставалась в душе древней джемшидкой. В ней к тому же уже в детстве проснулся дар пророчицы. Поэтому ей дозволялось скакать на коне с обнаженным мечом во главе племени. Языками рыжего пламени вились из-под черного искабэ прекрасные волосы, сурово горели черными углями глаза на бледном, точно луна, лице, рука не выпускала меча.

Воительница вела племя по пыльным дорогам Хорасана весь день и всю ночь. Она не позволила мюршиду отдать повеление отдохнуть. Шагаретт знала, что порывы гнева и ярости у джемшида вспыхивают молнией, но и гаснут так же, словно молния. Пока джемшид одурманен бурей чувств, он идет на бой, на подвиг.

Джемшидка по рождению, Шагаретт усвоила от своей матери, северной рабыни, холодность мысли, которая отлично сочеталась с огнем чувств. И эти свойства поднимали Шагаретт на голову выше мюршида и вождя племени – ее отца. Она все рассчитала, хотя в сердце ее царил хаос.

Она узнала о появлении неизвестных всадников на Кешефрудской переправе от тех же болтушек купальщиц. И по описанию сразу угадала в могучем воине с отметкой шрамов на лбу своего Алешу. Его образ жил в ее мыслях, ее чувствах во сне и наяву, постоянно, неизменно, всегда! Что бы она ни делала, куда бы ни шла, что бы ни думала, перед ней стояло его лицо, суровое, со сжатыми жестко губами, с серо-стальными глазами. То, что в Мазар-и-Шерифе она прокляла отца своего сына зловещим проклятием мусульман "таали", она по непостижимым зигзагам женской логики давно забыла. Любовь, основанная на ненависти, непрерывно крепнет.

Она презирала все мелкие предписания и относила проклятия и заветы коранического пророка Мухаммеда к глупейшим суевериям. Она искала утешение в непостижимых мистических глубинах своей души, и истерические припадки, случавшиеся с ней, скорее походили на языческие мистерии, нежели на прорицания мусульманской пророчицы. А поскольку джемшиды плохо знали религиозные законы и вообще мало интересовались ритуалом, они принимали ясновидение Шагаретт за обряды религии пророка Мухаммеда.

Шагаретт молилась за джемшидов в скальной пещере у мазара Турбети Шейх Джам. Шагаретт вылечивала детей джемшидов от слепоты. Что еще нужно! Ни у каких племен Ирана не было такой пророчицы. И джемшиды боготворили свою Шагаретт. Они верили ей в тысячу раз больше, чем своему великому, но нудному, скупому, вечно брюзжащему сутяге рябому шейху-мюршиду.

Шейх – сатана! Обман – рассуждение шейхов о жизни в сем мире.

Соблазн то, что они говорят о загробной жизни.

Нелепость – речи их о науке. Бред их сон и явь.

Шайтаны – последователи шейхов-мюршидов!

Угрызения совести ее ничуть не мучили. Она подняла на священный поход все племя. Из-за необузданного желания увидеть его, своего незабвенного Алешу. Она не задумалась ни на секунду, она знала, что ей одной нельзя поехать искать Алексея Ивановича, что это грех для женщины, даже для свободной джемшидки, и она поступила по-женски – подняла всех всадников своего племени. Ради своего сердца, ради своего чувства она ввергла джемшидов в горнило войны. В груди молодой женщины бушевала буря. Буря искала выход.

Впрочем, если бы спросили Шагаретт, что она думала, чем оправдывала свой поступок, она не ответила бы. Она, которая томилась постоянно из-за того, что у нее отняли малыша Джемшида и позволяли видеть его лишь изредка, она сейчас даже не вспоминала о своем ребенке.

С той минуты, когда к ней в шатер ворвались девчонки-купальщицы с воплем: "Гость – воин! Знаменитый воин рус едет на вороном коне!" Шагаретт и думать забыла о сыне. Она чувствовала себя песчинкой на дороге, которая переворачивает колесницу судьбы.

Племя стремилось вперед. День, ночь. И еще день и ночь. Орда остановилась, когда среди первозданного мрака пустыни загорелись пронзительно и ярко далекими звездами огни Баге Багу.

Слабым голосом мюршид возвестил:

– Там... э... рай. В рай пробрались зловонные неверные. Шеи у них тоньше волоса. Взмахнуть мечом, и... Все в раю – ваше... э...

Прозвучал женский голос, и все встрепенулись. Говорила пророчица и ясновидящая:

– Нападайте и сражайтесь! Не бойтесь! Лягушки дальше своей лужи не прыгают! Вся добыча ваша. – Она остановилась и потом сказала: – А сейчас пошлите людей к ограде сада. Пусть смотрят и проверяют. Пусть высматривают. Узнайте, кто есть в Баге Багу и кого нет. И помните: там находится сардар – русский с белым шрамом на лице. Что бы ни случилось, никто не смеет и пальцем тронуть один волосок на его голове. Запомните! Это говорю я, Шагаретт, я, которая стала вождем войска смерти.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Днем будешь клыкастым львом,

ночью – глазастой совой!

Б а й х а к и

Итак, раз князь вынужден хорошо

владеть природой зверя, он обязан взять

примером лисицу и льва, ибо лев

беззащитен против сетей, а лисица

беспомощна перед волками.

Следовательно, надлежит быть лисицей,

чтобы распознать западню, и львом,

чтобы устрашить врагов.

М а к и а в е л л и

Совершенно сознательно Мансуров решил устроить "шум и тарарам". Он понимал, что навлечет на себя новые нешуточные опасности, может, гибель, но он не нашел иного способа привлечь внимание Мешхеда к Баге Багу. Надо поднять стрельбу, устроить пожар, чтобы все мимо едущие поняли, что в имении Али Алескера творятся подозрительные дела.

Радио у Мансурова не было. Его держали под строгим надзором. Найти кого-нибудь, кто согласился бы передать письмо в ближайшую советскую комендатуру, ему не удалось.

Бездействие угнетало. Мансуров всячески сдерживал себя, чтобы не чертыхнуться, когда хозяин Баге Багу прислал ему ужин с весьма обаятельной, весьма приятной, почти раздетой кенизек, которая кокетливыми телодвижениями и двусмысленными улыбками показывала, что она совсем не недотрога. В обед являлись еще "три гурии", как их называл про себя Мансуров, причем они держали себя "въедливыми очаровательницами". Готовы были развлечь, доставить все удовольствия "эйшу ишрат".

Аббас Кули, просивший каждый раз смиренно и почтительно разрешения поприсутствовать, удивлялся непреклонности и строгости поведения своего друга и брата. Он с видимым наслаждением раздувал ноздри, любуясь развлекательницами, и со всей страстностью и увлечением слушал "меджлисе созандагийе", то есть концерты, которые устраивали полуобнаженные прелестницы.

Чего добивался господин помещик, устраивая эти маскарадные действа для домашнего арестанта, каким оказался Мансуров после трагического инцидента на террасе, трудно сказать. Может, он хотел показать, что бессилен перед лицом событий, вынужден подчиниться фашистам, но по-прежнему хранит в душе симпатии и чувства преданности к советским людям... А может, Али Алескер не желал сжигать корабли и сохранял для отступления в случае чего тропочки и мостики. Во всяком случае, домашний арест соблюдался со всей строгостью.

Даже сам атаман контрабандистов вечно веселый Аббас Кули держался истым тюремщиком, и молчаливый, скрытный Мансуров с такой яростью поглядывал на него, что тот наконец не выдержал:

– Вы, Алексей-ага, думаете, что зря не укоротили жизнь кочакчи в те дни, когда мы с вами пили воду из источников Копетдага.

– Было бы это полезно и для дела, и для вас, Аббас Кули. Не успели бы вы наделать столько злых дел. Да и избавил бы я вас от тех неприятностей, которые вас ждут впереди.

– У вас желчь подошла к горлу, Алексей-ага!

– Боюсь, желчь задушит вас, когда придут сюда красные танки и поднимут к чертям собачьим в воздух это разбойничье гнездо с вашим Али Алескером и всеми фашистскими гадами! Вы что-то все сбиваетесь со следа. Но стоит вам напомнить персидскую пословицу: пери не забудет про кошку. Скажите, дорогой Аббас Кули, вы уже успели стакнуться с гитлеровцами? И еще, ответьте откровенно, – у вас поднимется рука выстрелить в меня вашего друга и отца? А?

Вопросы не на шутку задели Аббаса Кули. Его добродушное лицо пошло пятнами. Он не сразу нашелся, что ответить, и принялся отчаянно крутить смоляные жгуты своих великолепных усов, поглядывая с комическим ужасом на стены и углы комнаты. Вдруг, прикрыв ладонью рот, он зашептал:

– Умоляю, Алексей-ага. – Я отвечу, как говорят в Иране: твой сахар в твоем сердце тает. Не делайте ничего такого... Не говорите... Тут все слышно...

– И сидеть ждать, пока фашисты прикончат меня. Ну нет!

– Уважаемый, почтенный Алексей-ага, вот вам на ладони мое сердце. Клянусь самой страшной клятвой...

– В клятвы контрабандистов я не верю. Дело говорите!

Схватив за рукав Мансурова, кочакчи притянул его к огромному окну, глядевшему в тенистый парк. Тут же защелкали затворы. Но, увидев пленника в обществе своего атамана, часовые сразу же отодвинулись в кусты. Лишь серые смушковые шапки да черные блестящие глаза-сливы мельтешили в зелени кустов жасмина. Аббас Кули шепнул:

– Все стены имеют трубы. Слуховые трубы. Али Алескер все слышит. Все видит. – И он заговорил громко: – Вы видите, торбан, мои контрабандисты вооружены хорошо, винтовки у них лучше, чем у фашистов. Мои ребята стреляют лучше фашистов. Моим ребятам я приказал: кто подойдет к окну или двери – стреляйте! Не спрашивая, стреляйте!

Столько было в голосе Аббаса Кули хитрости, многозначительности, что Мансуров невольно заглянул ему в глаза. Он прочитал такое, что не стал больше спрашивать.

Тут же всем корпусом он повернулся. В дверях ему послышался шорох. Мгновенно он сжал рукоятку маузера. В комнате послышалось шуршание и что-то вроде хриплого дыхания.

– Кто ты? – закричал контрабандист, одним прыжком загородив собой комбрига.

На уголке шелкового ковра у самого порога, присев на пятки, совсем по-домашнему расположился – по внешности, по выразительным острым чертам лица, по своеобразным усам, завитым в колечки, по особо свернутой чалме человек из джемшидских кочевий. Он... улыбался.

Азия своеобразна. Только что все было погружено в сонную дрему, только что скулы и рот раздирала зевота, только что вы умирали от лени и безделья, и вдруг... неожиданность, вихрь, событие... За то и любил Алексей Иванович Азию, что здесь долго скучать ему не давали.

Джемшид улыбался, выставляя напоказ белоснежные лошадиные зубы, и играл глазами – черными, блестящими, загадочными. Аббас Кули направлял дрогнувшей рукой дуло кольта прямо в эти глаза.

– Он, как видите, дорогой Аббас Кули, не только подошел к двери, но и прошел через дверь. Просочился! Вот и цена вашим клятвам!

– Кто ты? – завопил Аббас Кули и вдруг плюнул. – Тьфу, да это ты, Багирхан!

– Да, я Багирхан.

– Как ты сюда пролез? Эй, Фируз!

Дверь распахнулась, и через порог шагнул здоровенный дядя, перекрещенный пулеметными лентами, с винтовкой на изготовку. Он таращил глаза на улыбающегося джемшида:

– Эй, как ты сюда попал?

– Птичкой пролетел, змеей прополз, шакалом прошмыгнул.

Недоумевали они и корили бы друг друга долго, если бы Мансуров уверенно не спросил:

– Вы ко мне? Говорите!

Вскочив и прижав руки к сердцу, джемшид сказал, нет, не сказал, пропел:

– Великий сардар, кони за оградой... шагов двести... отсюда. В скрытом месте. Батуры наши с винтовками... Ждут.

Мансуров посмотрел на Аббаса Кули.

– Так, средь бела дня?

Тот в свою очередь посмотрел на террасу с балюстрадой, видневшуюся в конце аллеи. На террасе стояли двое. Очевидно, генерал выставил охрану под окном кабинета, где собрались офицеры рейха.

– Увидят. Поднимут тревогу.

Разулыбавшись, джемшид бросился на ковер и пополз. Он буквально слился с ковром.

– Вот так – ящерицей, червяком, – сказал джемшид. – И не увидят! Змеей!

– Теперь ясно, как он пробрался. Но нас...

Аббас Кули хотел сказать: "...нас это не устраивает!" – но не успел. В открытое окно из садика ворвались такие дикие вопли, что мурашки пошли по телу и волосы зашевелились. В окне появились лица контрабандистов. Разинутые рты вопили:

– Убивают! Там убивают!

Ни Алексей Иванович, ни Аббас Кули, ни джемшид не относились к разряду нерешительных людей.

Кто-то дико, в отчаянии призывал на помощь. Кого-то мучили, убивали.

Все бросились прямо через окно в парк. По ослепительно светлым, усыпанным золотистым песочком дорожкам помчались короткие послеполуденные резкие тени.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

То, что у него внутри, – его самого

убивает. То, что снаружи, – людей

убивает.

К а б у с Г у р г а н и

И увидели они, что вытекающая кровь

образует ручьи и... кипит.

Т е н г и з Г у р

Никто не упрекнул бы Алексея Ивановича, если бы он воспользовался смятением в Баге Багу и подумал о себе.

Едва Алексей Иванович увидал человека в своеобразной джемшидской одежде, перед глазами его возникли бездонные глаза Шагаретт, властно звавшие его. Он готов был вскочить на коня и мчаться по степи свободным, устремленным, счастливым...

Но эти крики, вопли... Что-то страшное творилось в Баге Багу.

Он выскочил из окна, побежал к ограде парка. За ним последовали ошеломленный вестник Багирхан и бренчащие оружием, ничего не понимающие кочакчи. Бежал куда-то их атаман Аббас Кули, бежал, сжимая рукоятку маузера, их пленник. Значит, надлежало бежать и им.

Но они опоздали.

Уже кровь на одежде и лицах жертв от острых лучей южного солнца почернела. Уже умирал или умер человек с исполосованным лицом, странно белой грудью и вспоротым животом, подвешенный к каменной стене.

Но человек во френче и колониальном, забрызганном кровью шлеме судорожно, с тупой яростью все хлестал обвисшее мертвое тело плетью, стараясь попасть по мертвым, выпученным глазным яблокам. Материя френча почернела, взмокла буграми на лопатках, а мышцы напряженно вздрагивали в судорожном ритме бешеных ударов.

Человека в шлеме Мансуров отшвырнул в сторону, отнял у него плеть, а тот все еще размахивал, словно в нервическом припадке, рукой и хрипел:

– Еще! Еще! Получай, изменник веры!

– Свяжите ему руки! Он совсем дикий, – прозвучал голос внезапно появившегося из знойного марева Сахиба Джеляла. – Свяжите ему руки. Не стреляйте, Алексей Иванович. Надо выяснить, что наделал тут Бай Мирза. Что случилось?

Откуда появился Сахиб Джелял, некогда было разбираться. Он стоял все такой же невозмутимый, прямой и жестко смотрел на разъяренного, с дергающимся лицом Бай Мирзу.

Слова Сахиба Джеляла вовремя остановили Мансурова. Он не церемонился бы с этим человеком в пробковом шлеме, зверски истязающим людей. На земле у стены лежало еще несколько неподвижных тел. Над их обнаженными, покрытыми запекшейся черной кровью спинами вились рои огромных синих мух.

В стороне стоял строй выставивших беспорядочно винтовки чалмоносцев, в таких же, как у Бай Мирзы, френчах, только выцветших и полинялых, в английских нелепых галифе, обмотках и тяжелых ботинках. Чалмоносцы переминались с ноги на ногу и отворачивали головы.

– Стреляйте в них! – завизжал истерически Бай Мирза. – Кто посмел мне мешать?! Сюда! Ко мне!

– Взять его! – приказал Мансуров. – Бросьте его в погреб! Да свяжите зверюгу! Бешеный пес. Да охрану поставьте! – К нему вернулось хладнокровие, и как-то само собой вышло, что он властно взял на себя команду. – А этих... – Он показал на чалмоносцев. – Отобрать у них винтовки!

Только теперь все обратили внимание, что и у связанного контрабандистами Бай Мирзы и у его охранников – а то, что это охранники, теперь поняли все – на рукавах чернели повязки с белой паучьей свастикой. Охранники не сопротивлялись. В винтовках у них не оказалось патронов. Своим людям Бай Мирза не слишком доверял, и вся экзекуция им была затеяна, как он потом признался, "чтобы поднять дух в колеблющейся сволочи, зараженной ядом свобод".

"Зараженные ядом свобод" – сбежавшие из Узбекистана за границу кулацкие и байские сынки, спекулянты, валютчики – скапливались в Баге Багу, в самом юго-восточном углу Ирана. Здесь Туркестанский центр устроил еще в начале двадцатых годов, по почину британского генерального консула, перевалочный пункт в райском, благословенном поместье господина Али Алескера. За долгие годы в Баге Багу и его окрестных селениях собрались беглецы из Ташкента, Бухары, Каттакургана, Керков, Ферганской долины. Одни бежали от революции, неся с собой полные хурджины денег, кожаные мешки с николаевскими червонцами. Другие пригнали еще в начале двадцатых годов через степи Балха и Меймене многотысячные стада овец, табуны кобылиц, караваны верблюдов. Состоятельный, богатый человек находил в Хорасане у местных персидских властей ласку, гостеприимство.

За эмигрантами потянулись позже "обиженные" и "недовольные". В друзьях и компаньонах Али Алескера состоял, в частности, сбежавший из Туркестана довольно-таки знаменитый купец Хикматуллаев Ачилбай. Рассевшись на бархатной тахте в гостиной дворца, он вещал: "Умру от радости, если придется увидеть гибель Советской власти". Почтеннейший Ачилбай имел все основания так говорить. Он еле унес ноги, попавшись на спекуляции в Каттакургане – скупил золота на тысячи червонцев.

Тут же, в Баге Багу, отсиживались трое удивительно похожих друг на друга козлобородых старичка из партии "Мелли иттихад" – Мирза Юсуп Аминов, Захид Маджитов, Насреддин Гиясов. После разгрома так называемой "Кокандской автономии", подобрав полы белошерстных своих халатов, они бежали в Персию, проклиная рабочих и батраков. И теперь по вечерам вгоняли в зевоту господина Али Алескера, пытаясь в своих пространных философских рассуждениях втиснуть учение Корана в рамки розенберговских теорий об универсальности фашизма.

Частенько из Мешхеда сюда наезжал в своем лакированном "шевроле" некий Шукрулла Азизуллаев. Он передавал эмигрантам "директивы" таинственного Саттархана, имевшего прямое отношение к британскому консульству. А в последнее время господин Шукрулла все теснее общался с прятавшимися по всем углам астана фашистскими офицерами. Появлялся здесь и сам Саттархан – коричневоликая, благообразная, неопределенных лет личность, судя по бархатной темно-фиолетовой туппи, ташкентец. Он постоянно шептался с проживавшим в четвертом флигеле дворца громогласным, чернобородым, черноусым, с устрашающими густыми черными бровями Абдукаримом Мингбаши, любившим напоминать, что он жал руку "самому Гитлеру, который назначил его фюрером всех мусульман-узбеков от Кундуза до Тегерана".

Но и наводивший на всех трепет Мингбаши делался тихим и сахарно-ласковым, едва раздавался клаксон "ситроена" весьма представительного, по-военному подтянутого господина Мирбазарова, доверенного человека англичан, советника эмира бухарского. Мирбазаров был "человеком власти". Он часто ездил в Кабул, Герат, Бомбей, Тегеран, бывал запросто у эмиров и шахов, якшался с губернатором провинции, выезжал и в Париж на совещания с главой русской белой эмиграции генералом Кутеповым, а когда тот бесследно исчез – с его преемником Миллером. Поговаривали, что в доме Мирбазарова в Мешхеде собирались царские генералы и полковники. А когда ветер подул из гитлеровской Германии, Мирбазаров повел разговоры, что фашизм и ислам дети одного отца – пророка Мухаммеда.

Но такие, как Мирбазаров или Хикматуллаев, Мингбаши или старички меллииттихадисты, только проповедовали, призывали к послушанию рабов божьих – райия. А рабы божие копошились в Серахской степи и по окраинам пустыни Дэшт-и-Лутт, бегали черными жуками туда и сюда всякие там мелкие торгаши и спекулянты, на карачках переползавшие границу в поисках заграничного рая. Мамед Сами, Мамед Назар, Якуб Юсуф, Худайберды Баратов и многие другие не хотели дома трудиться честно, искали сладкой жизни, а здесь прозябали, скитались батраками по имениям персидских вельмож, торгуя жевательным табаком, занимаясь мелкой контрабандой, переправляя по заданию всяких сатреддинханов, мирбазаровых, мингбашей, контрреволюционную литературу вроде чокаевского "Ени Туркестана". Они жадно прислушивались к вестям с родины, нищенствовали, голодали и ловили бальзамом лившимся в сердца слова вновь прибежавших сюда через границу: "Глаза на вас смотрят и ждут". А вестники были всякие, вроде некоего Джумы, бывшего работника советской милиции. Он попался на взятках и спасался в Серахсе от суда и наказания.

Именно этот Джума взялся помочь Бай Мирзе сколотить из всякого эмигрантского сброда Тамерлановскую дивизию. Но Джума мечтал о чинах, славе, сытой жизни. И когда вдруг Бай Мирза предложил ему отправиться в Бухару и Самарканд "на рекогносцировку", да еще предложил взять с собой взрывчатку и бикфордов шнур, Джума не на шутку перепугался. "Да там военное время. Да там меня живо прихлопнут. С большевиками шутки плохи".

Джума призвал на помощь своих земляков, втянутых им в "дивизию", и попросил их разъяснить Бай Мирзе, что и как... Эффект получился ошеломляющий. Бай Мирза приказал тут же казнить недовольных. Ропщущим, по старому эмирскому обычаю, перерезали горло, а Джуму распяли на стене, и лично Бай Мирза запорол его плетью насмерть. Бай Мирза показал, что шутить он не намерен и что опыт карательных экспедиций, которыми он командовал в Западной Европе, научил его беспощадности. "Урок Баге Багу всякий сброд запомнит навсегда. Тамерлановской дивизии железная дисциплина и беспрекословное подчинение фюреру!" – заявил он сбившимся в стадо, ошеломленным, дрожащим от отвращения и ужаса тамерлановцам.

...Все разбежались, едва Бай Мирза был схвачен и связан. Никто и не подумал оказать Мансурову сопротивление. Винтовки валялись в раскаленной пыли меж черных кровяных луж. Острая сладковатая вонь стояла в воздухе.

Бледный, возмущенный Аббас Кули подошел к трупам.

– И ты, Худайберды, попался, – сказал он. Лицо его перекосилось то ли от отвращения, то ли от жалости. Он посмотрел на Мансурова и добавил: Худайберды не кочакчи. Разбойник. В России на каторге был. За убийство. Потом в басмачах ходил. Отчаянный был. И вот теперь его Бай Мирза, какой-то молокосос, зарезал. "Гитлер, – орал-кричал Худайберды, – Гитлер принесет узбекам свободу и богатство!" Вот твое богатство! Тебе Гитлер кровь выпустил. – Он передернул плечами, словно ему было холодно, и подошел к Мансурову. – Что делать будем? Уезжать надо. Немцы, конечно, попрятались сейчас. Такой скандал им ни к чему. Генерал уехал, и потому...

– Куда уехал генерал? – встрепенулся Алексей Иванович.

– Генерал распорядился подать себе автомобиль. "Я лично поеду на границу, – сказал. – Посмотрю..." Генерал хочет проверить склады оружия фирмы "Люжр". Говорит, с юга из Кума привезли сотни две ящиков лекарств. На самом деле в ящиках разобранные пулеметы. Мне караванбаши рассказывали. Оружие для джемшидов и бербери. Среди них есть опытные солдаты, служившие в англо-индийской армии.

– Генерала нет. Тем лучше. Мы быстро покончим со всей шушерой в Баге Багу.

Покрасневшее, растерянное лицо Аббаса Кули Мансурову не понравилось. Он и сам не понимал, как это получилось, что он возлагал столько надежд на Аббаса Кули с его кочакчами. С какой стати контрабандистам лезть в драку с фашистами, подставлять головы под пули немцев? Контрабандисты достаточно наслышаны уже об Алексее Ивановиче. "Лютый лев от страха перед ним залезает в лисью нору, дикий слон закапывается в муравейник". Для кочакчей Мансуров был таинственной, страшной фигурой, представителем могущественного северного соседа. А кто там разберет, правда ли так силен Гитлер и когда еще немцы утвердятся в Хорасане, да и утвердятся ли? Не подавятся ли? А Мансуров – сила. Вон он как без малейших колебаний разделался с присланным из самого Берлина свирепым, кровожадным начальником тамерлановской дивизии. Нет, торопиться нечего. Темноликий, покрытый рубцами славы русский – настоящий великий сардар, он воду под седьмым слоем земли видит. Тут не то слово скажешь – погубишь себя напрасно.

Контрабандисты отчаянные люди, но плохие воины. Они сражаются за фунт опиума, рискуют из-за двух сотен рублей золотом, но идти в бой за отвлеченную идею? Нет, конечно!

С сомнением и мучительной тревогой Аббас Кули поглядывал на свою шайку. Всех он знал, все на него отлично работали, все увешаны были оружием, все стреляли отлично и все отлично скакали на коне, ужом ползали среди скал, неслышно прокрадывались мимо пограничных застав, все смелы, но... ради одного – чистогана. Поднять таких людей на бой с фашизмом в Баге Багу – бессмысленная затея!

А Алексей-сардар ведь такой человек, безумной смелости человек! Он один пойдет против аллемани. У мысли нет дна, у слова нет предела. Алексей-ага пойдет сейчас требовать, чтобы немцы сдались, и они его убьют. Аббас Кули закричал от горя:

– Не ходите! Они... они звери... У них полно оружия. У них даже на террасе под чехлами пулеметы. Лучше уехать. В степи джемшиды с конями... Ждут.

– Он дело говорит, – сказал быстро Сахиб Джелял.

– Бросьте. Аббас Кули спасовал. А вы, Сахиб Джелял, я вижу, дипломат. Жаль... Сам разделаюсь с нацистами. Они трусы. Ну, а если... Чем больше шуму, тем лучше. Надо здесь все перевернуть. И пусть грохот и шум дойдут до Керманшаха и Мешхеда. Тогда всем планам гитлеровцев каюк. В два дня все астаны прочистим, ни одного пивника-бюргера не останется на развод. Вот и надо разъяснить это господам фрицам... И гостеприимному нашему хозяину, господину негоцианту. Но у него один выход – мне помогать. Иначе...

Его прервал захлебывающийся, взволнованный фальцет Али Алескера. Он выбежал из-за угла, не глянул даже на жертв кровавой расправы и в радости зашепелявил:

– Уехали! Ах, как хорошо! Уехали!

– Легок на помине. Кто уехал?

– Вох-вох! Бросили в машину саквояжи и уехали.

– Кто уехал?

– Господа инспекторы рейха Шульц и Кноппе. Уехали. В пять часов у Семи Родников приземлится самолет. Они улетят. Мир и тишина воссияют над бедным моим жилищем.

– Какой мир, господин Али Алескер, еще неизвестно.

– Но, клянусь, я друг, я преданный друг Советского правительства. Я доказываю это каждым своим вздохом, каждым движением пальца, каждым... Генерал тоже уехал. Я принудил фон Клюгге уехать. Я! – И он ударил себя в ватную грудь ватной ладошкой. – И фон Клюгге уехал!

– Вы доказали бы свои чувства, если бы приказали схватить Шульца и Кноппе и засунуть их в подвал в компанию к палачу Бай Мирзе.

– Вы не видите, что он наделал... – сказал мрачно Сахиб Джелял. – Бай Мирза такой же палач, как и Шульц. Я узбек, проклинаю таких узбеков и объявляю, что он не узбек, а дерьмо. И такого я прикончу своей рукой, чтобы он не позорил, предатель и гадина, имя узбека. Сегодня же оборву нить его гнусного существования.

Тут накал беседы достиг высоких градусов. Гранатовые губы хозяина Баге Багу посинели, посиреневели, зашлепали, разбрызгивая слюну. Али Алескер вдруг начал заикаться:

– Несчастье! Увы, он сбежал. Сломал решетку вот из таких прутьев. Нет... сорвал замок. Открыли ему дверь дружки-аллемани... Ушел, уполз, оставил вонь... кучу дерьма... Увы... Бай Мирзы нет. Господин Сахиб Джелял... нет... вы не захотите пачкать руки. Не придется увидеть больше этого слизняка. – Голос у него срывался. Он выставил перед собой руки, точно защищался от ударов.

– Выпустили его вы! – надвинулся Сахиб Джелял всей своей величественной фигурой на хозяина Баге Багу, который с трясущимися, уже посеревшими губами пятился прямо на трупы у стены. Еще мгновение – и он ступит ногами в кровь... Он испугался по-настоящему.