Текст книги "Колесница Джагарнаута"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Да, господин помещик Али Алескер заметал следы и, заметал со всем коварством, на какое только способен старозаветный восточный политик.

Кончик языка у него сладок, а корень его гнилой, – так отозвался об Али Алескере мудрец и шофер Алиев.

Теперь понятно было – хозяин Баге Багу попросту сбежал. Ни Али Алескера, ни его великолепного "шевроле", ни "американки" утром в Баге Багу не оказалось. "Уехали! – пояснили слуги. – Приказали сказать: все, что есть в доме, предоставлено в распоряжение их превосходительства советского генерала Красной Армии..." И еще Али Алескер поручил передать: приказание господина советского генерала относительно аллемани исполнено, а хрупкая душа его, Али Алескера, "не выдержала нахлынувшей волны любовного томления, и поэтому он удаляется под сень роз".

– Рука красильщика того же цвета, что и краска, которой он красит... – сказал Алиев.

Алиев до того возненавидел сладкого гранатогубого помещика, что не мог не высказать своего презрения к нему.

Заметая следы, хитроумный лис политики, столп лести и лукавства уполз в дебри пустыни, а на прощание пустил слух, взвалив на плечи Мансурова всю ответственность за расправу с фашистскими резидентами. Сам разделался с сотрудниками и соратниками по диверсиям, шпионажу, прямому разбою. Али Алескер понимал, что Мансурову не до него и что никто сейчас не станет его искать.

Отвечая не столько на слова Алиева, сколько на свои мысли, Мансуров думал вслух:

– Дом лжеца сгорел, но никто не поверит. Да, у Али Алескера хрупкая душа и полосатая совесть.

– Собака повелевает собаками, – бормотал мюршид, и по искаженному гримасой лицу чувствовалось, что он на пороге нового припадка.

– Ты испытываешь жалость, мюршид? – спросил Мансуров. – Ты джемшид. Убили фашистов джемшиды. Ты идешь против своих. Почему?

– Я сказал: собака повелевает собаками. Али Алескер напустил на аллемани своих злодеев. Я обманул тебя. Я сказал неправильно. Джемшиды убьют тебя одного. Вождь джемшидов получил мешок золота. Али Алескер сказал, что надо убить тебя – русского.

– Убить? Меня? За что?

– Спроси у Али Алескера.

– Где джемшиды? Где вождь?

– Вождь приказал откочевать своим джемшидам в Бадхыз, в пределы Афганского государства.

– Едем.

– Куда?

– В пределы Афганского государства.

Новый припадок с мюршидом случился в придорожном караван-сарае, когда он увидел, что сделали люди Али Алескера с владельцем сарая и его семьей. Пришлось оставить мюршида у туркмена-салора в первом же пограничном селении.

Трупы. Трупы убитых резидентов видел Мансуров на всем пути через Серахскую степь. И как ни пыхтел "фордик", как ни спешили они, но предупредить новые и новые убийства им так и не удалось.

В Герат Алексей Иванович не заезжал, а направился прямо в район Бадхыза, тем более что дорогу он знал хорошо.

Алиев не спрашивал, куда ехать и сколько ехать. Но он позволил себе предостеречь:

– Байкуш не болеет, притворяется. Байкуш не захотел ехать к джемшидам с вами.

– Почему вы его называете байкушем?

– Его все так называют. Байкуш – сыч. Его никто не любит. А байкуш гнездится в разрушенных домах, на глиняных стенках брошенных колодцев, в грудах камней. Не любят байкуша-мюршида. Опасный интриган.

– Слава богу, это мы знаем.

– Товарищ командир, его надо опасаться.

– Ну вот, Алиев, и смотрите в оба.

– Слушаюсь. Есть смотреть в оба!

Больше никто не кричал: "Не ходи дальше!" Но чья-то невидимая рука все же чинила помехи. Хотя документы обеспечивали ему свободный проезд по всей провинции, но нашелся в селении Синджитаг некий корнейль, которому вдруг пришла охота придраться к состоянию машины Алиева.

– Какой плохой автомобиль! О! – сочувствовал корнейль, чересчур полный, даже одутловатый пуштун. – Не могу допустить, чтобы такой высокопоставленный советский генерал попал в аварию.

Но Алиев просто нагрубил:

– Отойдите с дороги! Одежда ветхая, зато кости крепкие.

И, обдав корнейля выхлопными газами и пылью, машина помчалась по дороге. На замечание Мансурова бакинец ответил:

– Еще чего! Вечно подсказывают, что делать, а сами не делают. Разве это дорога? По ней и на верблюде можно в аварию влопаться. Этот корнейль интриган по призванию. Явно не хотел нас пускать в Бадхыз.

Алиев оказался прав. Ночью в крошечном селении – груде глины и сырцового кирпича, слепленных черной грязью, с улочками, полными той же черной грязью, – их появление вызвало переполох, хотя, вернее всего, переполох инсценировали по указанию корнейля. Стрельба была оглушительная, благо каждый пуштун с винтовкой не расстается. Во тьме кромешной стреляли пуштуны, куда – сами не видели и не знали. И положение было тревожным, пока порядок не восстановил не кто иной, как сам неожиданно объявившийся Аббас Кули.

В хижине у очага Аббас Кули предстал во всем блеске воинственного контрабандиста. Грязная заплатанная чуха, постолы, пестрые, перевязанные бечевкой вместо шнурков, белые козьего пуха чулки, огромные, искрящиеся в отблесках красного пламени костра глаза, кусты бровей, усы жгутами, жемчужного блеска зубы и сияющей улыбке. И, конечно, винтовка, патронташи, ремни и ремешки!

Первым движением Мансурова было обнять Аббаса Кули, похлопать по спине, обменяться приветствиями – персидскими, русскими, туркменскими, афганскими и... посмеяться.

– Вы, Аббас Кули! Откуда?

– Я – всюду. Бадхыз – мой дом. Камни тропинок – мой ковер. Узнал, что беда грозит вашей голове, поспешил.

– Но что случилось? Стрельба? У меня же договоренность с губернатором.

– Шакал курами не насытился.

– Кто? Мюршид? Но я оставил фанатика в трехстах километрах, больного, чуть дышащего.

– Мюршид здесь... Шакалы быстро бегают, гады. На то он и шейх, чтобы поспевать всюду.

– Чего ему надо?

– Змея жалит ногу пастуха. Змея боится, как бы пастух не размозжил ей голову камнем. Хочет опередить. Мюршид подговорил своих здесь в селении. Зарезал для них барана... Дайте муфтию взятку, и он дозволит кушать мясо дохлого ишака... Мюршид не хочет, чтобы великий воин встретился с великим Джемшидом и... с одной уважаемой особой... Молчу, молчу.

Огонь в очаге вдруг разгорелся и озарил багровым светом кочковатые, изрядно почерневшие от копоти и дыма, грубо оштукатуренные стены михманханы. Языки пламени высветили молчаливые фигуры сидевших подтянутого шофера Алиева, державшего на коленях автомат, величественного старца – местного кетхуды, франтоватого, увешанного оружием пуштуна, судя по чалме, кандагарца. Огонь шипел, трещал. Хворост мгновенно скручивало в жарком пламени, вспыхивавшем красочным фейерверком от горючей смолы. Дым вырывался с силой через отверстие в прокопченном потолке.

– Мюршид окончательно вывалялся в дерьме, – думал Мансуров вслух... Хитер. Значит, мюршид боится! Именно боится, что Джемшид меня встретит хорошо... Надо ехать скорее... Товарищ Алиев, заводите наш драндулет!

– Есть заводить! – вскричал Алиев и выскочил из хижины во тьму ночи.

Мансуров спросил:

– Все правильно, Аббас Кули? Но откуда вы все знаете? Как всегда, впрочем.

– Э, язык хранитель головы. Язык коварного мюршида играет головами. Мюршид вообразил, что здесь у него все его рабы, и разболтал все. Когда накурится опиуму, язык распускает. Хозяин селения здесь – Гассан...

– А что еще болтал мюршид?

– Вождь джемшидов свиреп! Вождь несправедлив! Никто не знает, какое варево варится в сосуде его черепа. По утрам он выходит из шатра и кричит восходящему солнцу: "Пасть тьмы поглотила моих сыновей. Узко мне в жизни! Теснота могилы – ноя жизнь! Теперь он... он хочет отобрать у меня внука! Что мне останется? В одиночестве, в темной пещере возжечь курительные свечи и, блюдя в чистоте свое тело, ждать прихода Азраила!" А когда солнце восходит, сажает на смирного коня внука и уезжает с ним в степь...

Невеселые мысли пришли в голову Алексею Ивановичу. Не в добрый час он едет в кочевье. Жестокое столкновение с великим Джемшидом ждет его, да еще там, где никто из местных властей его не поддержит. Кругом оживились враждебные силы. Появление Гассана тоже не сулило ничего хорошего. У всех с ним личные счеты. Да, заниматься государственными делами, когда он думает о своем, о своих близких, более чем сложно. Вождь и так обозлен. Нет, худшего "посланника доброй воли" выбрать в Мешхеде не могли. Он говорил командующему обо всем. Тот и слушать ничего не захотел: "Поезжайте. Побывать в кочевье есть смысл. Лично Джемшида узнаете. А раз вы еще его родственник, тем лучше! Язык общий найдете. Поверните его в нашу сторону! Заставьте его очистить Бадхыз от всякой сволочи. Добейтесь, чтобы он стал другом Советского Союза. Или хотя бы чтобы не пакостил нам на границе. Буду рад, если уладите семейные дела".

Легко сказать, а вот как сделать? Что решила Шагаретт? Когда они виделись в Баге Багу, она так и не сказала ни "да", ни "нет". Она лишь смеялась... Она все откладывала решение...

За стенами михманханы загудел сигнал. Алиев готов был ринуться в ночную тьму, в неизвестность. Славный, бесстрашный Алиев. Что ж, Алиев показывал пример. Надо ехать...

Помогая надевать шинель, Аббас Кули шептал ему на ухо:

– Вождь, великий Джемшид повелел племени погасить пламя смут, а если кто не подчинится – ударить мечом. И еще повелел рукой строгости надрать уши бунтовщикам!

Не мог не улыбнуться суровый, озабоченный генерал. Вот он, весь великий Джемшид, – свирепый и добродушный, яростный, прямолинейный, меняющийся ежеминутно. Он словно знал о сомнениях Мансурова. Он решительной дланью навел порядок в степи, чтобы... Да, чтобы открыть путь к кочевью, облегчить приезд того, кого он боялся и кого не хотел видеть... Он не желал приезда ненавистного зятя, мужа своей дочери, отца своего внука. Он сделал все, чтобы помешать его приезду, и в то же время с ужасным волнением, любопытством и нетерпением ждал его в своем шатре... Зачем? Для чего?

"Это будет видно", – с холодком в душе думал Мансуров, но вслух спросил у Аббаса Кули:

– А где мюршид сейчас?

– Час тому назад он ускакал, – быстро вмешался кетхуда и, вскочив с места, почтительно поклонился.

– Мазнул, навонял – и в кусты. Что ж вы смотрели, господин кетхуда? У вас что ж, нет распоряжения охранять мою высокую особу посла и парламентера?

Он говорил резко, прямо смотря в лицо пуштуна. Глаза того суетливо бегали.

– У мюршида два десятка отборных калтаманов. А я один здесь воин.

– Друг смотрит в глаза, а вот кто смотрит на ноги, сами догадайтесь. А где Гассан?

Оказывается, Гассан-бардефуруш тоже уехал. Предупредительно, переминаясь с ноги на ногу, извиняющимся тоном кетхуда объяснил:

– Этот Гассан не Гассан. Он – настоящий аллемани. Он здесь живет, в селении. Давно проживает. Сад, имение... У него вид из столицы. Бумага от министра. Примите мое великое уважение, ага. Вы великий воин, украшенный рубцами. Вас уважают за доблесть и правдивое слово все пуштуны, и я поэтому обязан говорить правду, пусть мне отрубят голову на площади. Здесь в провинции много в одеянии афганцев, могулов и бербери есть людей из аллемани. Их много было и раньше. А теперь набежало сюда еще больше. Прячутся степные крысы. Остерегайтесь! И для великого воина достаточно одной предательской стрелы, вылетевшей из-за жалкого куста... Я клянусь стоять с вами, о господин доблести, и ходить всюду с вами, пока вы будете здесь. Вы в моих мыслях, вы перед моими глазами.

Пока они шли к машине, Аббас Кули думал. Уже в машине он наклонился к Мансурову и быстро сказал:

– Там, где лев попадает в западню, лис обходит ее стороной. Товарищ генерал, послушайте меня. Беда будет. У вас, хозяин... дорогой горбан Алексей-ага, один камень в руках на сто ворон.

– Ну, Аббас Кули, вас никто за язык не тянет. Товарищ Алиев, остановите машину.

– Нет. Не останавливай. Я с вами.

– Но только дайте знать вашим удальцам кочакчам, чтобы они держались подальше от кочевья и не попадались мне на глаза.

– Шюд! Исполнено!

– Не хватает, чтобы эскорт состоял из... кочакчей.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я – вол на мельнице, кружащийся

вокруг жернова беды, израненный плетью

времени, все кружу и кружу.

Н и з а м и

За деньги готов отдать плоть, и

кровь, и самого себя.

А х и к а р

Бросало из стороны в сторону. Фары вырывали из темноты бесчисленные колеи в пыли дорог. Наскакивали с обеих сторон скалы и суковатые деревья, похожие на великанов. А машина надрывалась в реве мотора.

Откинувшись назад, Алексей Иванович перегнулся через спинку сиденья, рукой нащупал воротник чухи задремавшего Аббаса – а он был способен спать в любых обстоятельствах и в любом положении – и резко, даже грубо притянул к себе.

– Что слышно? – спросил Мансуров, стараясь перекричать рев мотора машины, выбиравшейся из какой-то особенно глубокой колеи. – Что вы слышали... черт бы побрал эту скверную колдобину! Что слышно о ней... О дочери вождя?

– О святой пророчице? О Шагаретт?

– Да, о ней.

– Плохо, когда кобылка брыкается.

– Что-что? – Ему показалось, что из-за шума мотора он ослышался.

– По правде говоря, медная голова мужчины лучше золотой головы женщины...

– Что? Говорите громче!

– Святая пророчица? Ох-ох! Во всех кочевьях смятение и недоумение. Говорят, великий мюршид... да не прыгай ты, тарах-турух... язык прикусил... В степи бьют в литавры и барабаны... Одни позорят пророчицу... так требует мюршид... ох, опять ухаб... другие прославляют.

– За что?

– Мюршид кричит: святая больше не святая. Она опозорила себя... жила со своим кяфиром мужем... Опоганила свое священное естество... Народ кричит: долой мюршида-клеветника! Великий мюршид, великий клеветник, паскудник, оговаривает святую...

Машина ревела и рвалась во тьму сквозь облака золотой пыли. На зубах скрипел песок. Алиев отчаянно выворачивал руль. Аббаса с трудом можно было понять. Пуштун, спесивый кетхуда, по-видимому, заснул.

– Что вы говорите? – пытался разобраться в хаосе звуков Мансуров, сдерживая биение сердца. А Аббас выкрикивал что-то неразборчивое, злое:

– Призывал... мюршид, именем пророка... побить ее камнями... Когда она вернулась из Баге Багу... Провела дни в Баге Багу... за это закопать по пояс в яму... устроить бурю камней... побить камнями... Подлый мюршид, гнусный мюршид... Отпустите руку... задушите. Ему не удалось! Не бойтесь!

– Что не удалось? – кричал Мансуров. – Да говорите громче!

– Я кричу. Я не говорю – я кричу. Я говорю – не удалось! Ай, моя голова. Ох, я ударился головой о железку! Остановите машину, остановите! Тарах-турух, меня убьет...

– Да говорите же!

– Мюршиду не удалось! Не получилась буря камней. Джемшиды пошли в пещеру! Прогнали шейха. Отвезли пророчицу в Бадхыз. Поставили ей юрту-шатер. Ходят поклоняются вашей пророчице... Сумасшедшей бабе!

Пропустив мимо ушей "сумасшедшую бабу" – он мог в реве, шуме и тряске не расслышать таких обидных слов, – Алексей Иванович удивился. Значит, и это не тайна в степи, значит, Аббас Кули знал и молчал. Алексей Иванович не мог унять боли в сердце, которую он ощутил, когда Аббас Кули кричал ему в ухо о "буре камней". Он видел, и не однажды, тела казненных этим излюбленным на Востоке способом. И он, ничему, казалось, не способный ужасаться, ужаснулся.

С ужасом он вдруг увидел на песке ее прекрасное, в крови и ранах, тело, иссеченное камнями, щебенкой.

– Да погрузится во мрак жизнь человека, который берет такую жену! Жену – святую пророчицу!

Чьи это слова? Кто прокричал их сейчас ему, оглушенному ревом мотора и новостью! Да это философствует Аббас Кули! И на него нельзя сердиться. Ведь именно это Аббас Кули говорил ему, Алексею Ивановичу, в Баят Ходжи, когда он, счастливый, ошеломленный, уезжал с Шагаретт через Мисрианскую пустыню в Казанджик.

Тогда надо было уехать немедленно, чтобы потушить ярость племен пограничных областей. Тогда можно было истолковать заявление Аббаса Кули как предостережение от опасностей. А теперь выходило, что Аббас Кули напророчил беду. Простая ты душа, Аббас Кули!

– Что после греха совершать молитвенные ракъаты! – говорил сейчас Аббас Кули. – Горбан Алексей, вы сейчас едете к джемшидам за ней, а?

И так как Мансуров не нашелся, что ответить, Аббас Кули ответил сам:

– Нельзя ехать туда. Мы были охотниками, расставляющими сети. Мы были охотниками, убивающими летающих и ползающих. Теперь мы сами летающие и ползающие.

– Алиев! – окликнул комбриг шофера.

– Слушаюсь, товарищ командир!

– Остановите машину.

Сделалось сразу поразительно тихо. Звезды сняли совсем низко протяни руку и возьмешь в ладонь. В темноте со всех сторон дышали теплом не остывшие с вечера каменные громады.

– Поразомнемся, – сказал Мансуров. – Где мы?

– Танги Мор – Ущелье Танги Мор, – сочно проворчал пуштун со своего сиденья.

– Дорога пойдет на перевал, а там и джемшиды. У них хорошие сливки. Хорошо бы утром попить сливок с пшеничным хрустящим чуреком.

– Аббас Кули!..

Тон, которым Мансуров обратился к нему, явно не понравился контрабандисту, но он с готовностью отозвался:

– Ваши подошвы на моих глазах.

– Сейчас мы будем проезжать через селение. Я прикажу остановить машину. Я попрошу вас выйти из машины... мне очень жаль говорить так, но вы останетесь в селении.

– Зачем?

– А затем, что я разрешил вам ехать совсем не для того, чтобы вы портили мне настроение вашей трусостью.

– Трусостью?

– Вы боитесь ехать к джемшидам и всячески уговариваете меня вернуться. Мне надоело. Вы останетесь.

– Дурной день минует, дурного человека не минуешь. Джемшиды дурные. Человек замешен на красном тесте. Туда входит четыре вещества: дам кровь, балгам – мокрота, сафра – желтая желчь, судо – черная желчь. Вождь джемшидов замешен на одной судо. А мюршид... Он просто кусачая собака, ввернул свое слово пуштун-кетхуда. Он преисполнен был важности и разговаривал только пословицами и присказками. – Джейран жиреет на зеленом лугу, мюршид жиреет на полном мертвецов кладбище.

– Вы оба можете не ехать. Алиев остановится при въезде в первое же селение.

– С вашего разрешения, горбан, я поеду. – Даже в темноте было видно, как низко поклонился пуштун-кетхуда. – У меня приказ ехать.

– Подошвы на моих глазах, я пойду пешком за вашей машиной. Мне плюнут в глаза, если я оставлю побратима. Умоляю, не сердитесь, горбан. Прошу вас, Алексей Иванович, – сказал Аббас Кули.

Молча Мансуров вернулся в машину.

Они ехали по каменистой дороге. Луна, желтая, недовольная, выбралась из-за ломаной кромки обрыва. В ущелье дул холодный, совсем зимний ветер. Ночь пахла полынью и снегом.

Забыв про свою пуштунскую спесь, оставив в стороне высокомерие чиновника, пуштун-кетхуда пел, словно он ехал на своем боевом коне по своим пуштунским горам:

Не скачи на коне страсти к смерти,

Не спеши в пасть дракона-крокодила.

Не ступай ногой в ущелье скорби.

Не налагай на себя оков безумия,

о Меджнун!

Катился "фордик" по сравнительно ровной караванной тропе. Но все же попадались колдобины, ухабы, камни. Голос тогда срывался, и звуки в горле певца словно бы подскакивали, фальшивили – а-а, еее, н-у-ун – и эхом отдавались в холодных стенах ущелья.

О, Ме-едж-ну-у-ун-ун-ун!

Песчинка не поднимется к солнцу!

Мошка не долетит до небес,

о Меджнун!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Жизнь, которую мы называем

счастливой, лежит на вершине, и к ней,

говорят, ведет крутая дорога. Ее

преграждают немало скал, и от

добродетели к добродетели нужно

подниматься по отвесным ступеням. А на

самом верху все кончится. Это черта, у

которой – цель нашего странствования.

Все хотят туда попасть, но, как писал

Назон: "Мало просто хотеть, добивайся,

стремись!"

П е т р а р к а

От радости он не умещается в своей

шкуре.

Н а с р е д д и н А ф а н д и

Как много занял места в его жизни малыш! Как долго не просыпалось в нем отцовство! А когда внезапно проснулось, заполнило его щемящей болью всего... Всего.

Удивительно, Мансуров совсем мало думал о прекрасной джемшидке, жене своей Шагаретт. Нет, он не стал равнодушен к ней. Он не озлобился на нее за ее отвратительный поступок с сыном. Увы, он просто ошибся в ней. Не понял, что два-три года недостаточны, чтобы искоренить в фанатичке темноту, суеверия веков. В те минуты, когда она возникала в памяти, прелестная, обворожительная, невольно он вспоминал тривиальную поэтическую строку: "Я вспоминаю о ней, и у меня сахар и мед на языке".

Нет, суровый комиссар не мог забыть чувственной, сладостной бездны, в которую бросила его безумная страсть прекрасной джемшидки.

Ты, птица моего сердца,

попалась в сети благоуханных кудрей

той, кто украсила бы

обитательниц рая!

пел Мансуров.

Как широко и просторно раскинулась азиатская степь! Как синели и лиловели далекие горы Азии! И нужно ли удивляться, что самые глубокие чувства давно уже ставший азиатом Алексей Иванович невольно выражал восточными образами.

– Он наложил на сердце свое клеймо любви краснее тюльпана, вполголоса вторил Алексею Ивановичу Аббас Кули. – Он безумнее Моджнуна. Цену любимой узнают, когда приходит разлука, цену лекарству – когда сломаешь кость. Но может ли быть иначе? Она – гурия рая! Боже, ты сотворил из горсти пыли чудесный идол на ристалище бытия. Золотая монета всегда блестит, хотя и малюсенькая. Он встретил ее в пустыне, и в цветнике его надежды расцвел розовый бутон. Финиковая пальма его упований принесла сладкий плод. Хижина его сердца осветилась счастьем. Ночь страданий сменилась утренней зарей наслаждения. Великие ратные труды его увенчались наградой. Он получил в объятия красавицу мира. И разве он недостоин ее, он, стрелок, темной ночью попадающий в ножку муравья? Он, который из ружья не промахнется пулей в горчичное зернышко...

У холмов на границе Бадхыза их встретил с целой кавалькадой всадников старый знакомый – уездный начальник. С горячностью он восклицал:

– Клянусь, этот джемшидский вождь пусть неукоснительно воздаст почести в честь своего зятя. И да воздадут в кочевье великому воину почести гостеприимства разной обильной пищей и сладкими напитками! Иначе!..

Пуштуны очень эмоциональны и легко возбудимы. Переживания и несчастья любовной разлуки они воспринимают живо и непосредственно. Пусть даже страдания испытывает совершенно посторонний, пусть он даже идолопоклонник, неважно. Он страдает от любви, занозой, шипом вонзившейся в его сердце, но ему сочувствуют, ему помогают. Пусть вождю джемшидов и его великому мюршиду в рот набьются неприятности, пусть наглотаются змеиного яда! Горе им, посмевшим разлучить любящие сердца!

И во главе своей стражи свирепый и воинственный уездный начальник бешеной кавалькадой ворвался, отчаянно поспевая за "фордиком", в Бадхыз, холмистую местность, где издавна кочевали знаменитые своей храбростью и диким нравом джемшиды. Шумел и ярился на своем неистовом коне больше всех начальник уезда, думая устрашить джемшидов, потому, наверное, что боялся острых джемшидских сабель и метких пуль кочевников. Начальник нарочно горячил коня и заставлял своих стражников скакать то вперед, то назад, чтобы поднятая копытами пыль клубилась особенно сильно и чтобы издали всем в степи привиделось большое, устрашающее воинство. Чем больше туча пыли, тем страшнее.

Но Бадхыз встречал вторжение незваных гостей еще более внушительно и грозно. Утро явилось в образе ужасной, иссиня-черной тучи, вздыбившейся с северо-востока, заслонившей внезапно и намертво зарю восхода. Громады летучего песка и лессовой пыли надвинулись из пустыни. Гигантские громады громоздили свои грандиозные комья по всему затемненному небу. Взошедшее солнце мерцало червонно-золотым круглым подносом.

Угрожающая туча принимала таинственные зловещие очертания не то гигантских башен, не то утесов, подобных вершинам Гиндукуша, не то голов целого львиного табуна с взметнувшимися клоками грив, не то горообразных черных слонов с тысячами темно-лиловых хоботов. И вся эта клокочущая масса накатывалась из неведомых пространств на землю, на холмы, на кучку мурашей-всадников, на крошечный в просторах пустыни автомобиль, ползший черным жучком. И вот уже не слоны, а возникла стая чудовищ, тысячеруких обезьян. Извивающиеся, черные, окаймленные багровыми искрами руки шевелятся, тянутся, трепещут, вздымаются над головами подавленных, ошеломленных путников, замерших в страхе.

А туча уже не туча, а гигантское безобразное божество, нависшее с небес над головами, медленно наползающее на людей и коней, катящаяся по земле гигантская, безобразно неуклюжая колесница, давящая все живое.

И Алексей Иванович вдруг с тоской увидел в самом низу, на грани меж тучей и степью, крошечную детскую фигурку. Бежал мальчик, воздевая ручонки, а на него накатывалась громада чудовищного катка. И так реально было это видение, что Мансуров застонал:

– Судьба! Несчастная судьба!

Еще мгновение, и каток надвинется всей громадой на маленькую детскую фигурку, раздавит ее.

Конечно, все это лишь видение. Призрак пустыни, песчаного урагана. И когда хаос бурана закрутил, завертел вокруг, Мансуров мучительно старался понять: что ему напомнило в туче песка и игре теней ужасную картину языческого божества, давящего своей колесницей все живое? И его озарило.

Джагарнаут! Устрашающее божество на гигантской, словно высеченной из каменных глыб, колеснице, под катками-колесами которой отвратительно, гнусно хрустят кости фанатиков паломников, в своем фанатизме потерявших вкус к жизни, отчаявшихся, потерявших надежду, раздавленных духовно и бросающихся добровольно под катки-колеса зловещего Джагарнаута, чтобы в ужасной, мучительной спазме отрешиться от мира...

Катки-колеса Джагарнаута – черная туча – неотвратимо накатывалась на крошечную кучку всадников, на "фордик".

– Вперед! – скомандовал Мансуров. – Пусть это сам Джагарнаут. Но мы люди, живые люди и поспорим с ним! Мы люди, сражающиеся с судьбой, как бы она ни называлась – чертом, дьяволом, Джагарнаутом!

Алиев бросил машину в тучу. Алексей Иванович знал – там, за тучей, за колесницей Джагарнаута, кочевье джемшидов, цель его многолетних странствований, поисков. Там его мальчик. Мальчик, которого надо спасти от зловещей судьбы, от гибели, от колес – кровавых, запятнанных кровью колес джагарнаутовой колесницы. Он мчался вперед и вперед, за ним неслись пуштуны.

Ураган душил их, засыпал песком. Дышать было нечем. Но Мансуров и не думал отдавать приказ об остановке. Обычно такой ураган пережидают в укрытии, и пуштуны с нетерпением ждали его распоряжения. Они могли ворчать, ругаться, проклинать, но никто их не слышал. Они могли повернуть обратно, но боялись заблудиться в степи и попасть поодиночке в лапы джемшидов.

Песчаный ураган свирепствовал со все более возрастающей яростью...

И вдруг все оборвалось.

Рев ветра стих, даже в ушах зазвенело от наступившей тишины. Но звон действительно стоял в воздухе. По залитой солнцем, еще чуть курившейся неосевшим песком равнине неслась варварская музыка: свист флейт, рыдание гиджаков, вой длиннющих медных труб, стон барабанов. Новая туча двигалась по степи, туча всадников, черная масса, упорная в своем стремлении, угрожающая.

Начальник уезда и его стражники-пуштуны стянули со спин свои винтовки и, сдув с них песок, забряцали затворами.

Пуштуны рычали от злости и разочарования. Попались все-таки! Черная надвигающаяся лавина была, конечно, джемшидским племенем. Воинственно блестели в лучах утреннего солнца тысячи клинков. Лавина захлестывала степь, серпом охватывала путешественников.

Расстояние пожиралось копытами коней со страшной быстротой.

– Остановитесь! – закричал Мансуров пуштунам, и машина одна помчалась навстречу джемшидской орде.

Ни с чем не сравнимое ликование поднялось в душе. Он увидел мальчика, своего мальчика. Впереди на коне, рядом с напыщенным, по-павлиньи наряженным вождем кочевников, ехал совсем еще маленький, но державшийся гордо и самостоятельно, подставив солнцу строгую, довольную, горевшую детским румянцем мордочку, мальчишка, одетый по-джемшидски, с саблей на боку. Он держал важно поводья в маленьких кулачках, хотя рядом бежал парень, ведя коня под уздцы – так, как полагается вести коня наследника великого вождя.

Мальчик, родной мальчик! Здоровый и невредимый! Русые волосики его, выбивавшиеся из-под меховой с бархатным верхом шапки, трепал стихавший степной ветер. Глазки блестели от восторга. Какое счастье ехать верхом, по-взрослому, когда тебе нет еще и семи!

– Папа! Где ты был? Смотри, а у меня лошадка!

Отец и сын встретились

и обнялись.

Они плакали бы и рыдали

в один голос,

Но плач не занятие для мужчин,

И они радовались!

Так поется в песне, так поют в пустыне. А как было на самом дело, никто не знает. Знают только, что счастливый воин, великий воин нашел сына. Когда есть терпение, и из незрелого винограда получится халва. Когда есть воля, то и из тутового листа ткут атлас.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Желанное сердцу – приятнее жизни.

Н и з а м и

Вырви из груди большое сердце.

Твой влажный алый рот окрашен кровью.

Но влаги он жаждет, ненасытный.

Б о б о Т а х и р

Ты, который проходишь по улице

нашей возлюбленной, берегись, как бы

стены не разбили тебе голову.

Х а ф и з

Яростная плотная зелень душистых трав, не тронутых еще заморозками, янтарные горячие лучи поднявшегося над земным кругом солнца. Нежный, голубоватый туман, смягчающий острые углы развалюшек полуземлянок джемшидских зимовок и кое-как слепленных растрескавшихся дувалов. Вечные, как степь, войлочные, слегка заостренные купола чаппари, подобия юрт. Красные купы зарослей алычи в лощинах. Мирно потряхивающие головами одинокие кони, покрытые до ушей попонами и паласами. Важные, одиноко вышагивающие, уже в мохнатых зимних шубах, верблюды. Густые, терпкие запахи овечьих загонов.

Джемшидское кочевье лениво встречало катившийся по утрамбованному копытцами тысяч овец старому крепкому дерну "фордик". Встречало первобытным величием, дикостью, нищетой, великолепием красок неба, земли, одежд...

Гудкам "фордика", шуму мотора вторил звон детских голосов и лай собак. Толпа детишек встретила их, оторвавшихся от всадников и поехавших в объезд по дороге.

Выбежал из шатра толстяк, по-видимому единственный толстяк племени, джемшиды худощавы, сухи, мускулисты. Толстяк состоял из шаров: шаровидная огромная чалма, физиономия – монгольская луна, круглая с хитрыми щелками вместо глаз, круглая женская грудь, круглый людоедовский живот, круглая жирная важность.

– Видали, пыжится. Для сохранения лица важно, сколько заставят ждать, – проговорил Аббас Кули. – Могущество показывает. Эй, бык, принимай великого воина. Ты кто будешь?

– Визирь я! А кто вы? Кто осмелился переступить границу великого вождя?

– Не видишь, что ли? Гости.

– Когда котел чистят перед пиром, вся округа сбегается, едва звон шумовки услышит.

– Мы к вождю.

– Великий вождь, могущественный эмир, великий хан Джемшид поехал с утра встречать гостей. Да вон они, – засуетился толстый визирь, поглядывая из-под руки вдаль. – Как же вы не увидели в степи великого Джемшида?