Текст книги "Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

– Хорошенькую работенку ты мне задал… А знаешь, чем ты не такой, как другие, Звягин? Думаешь, красив? Да нет, мне красивые никогда не нравились… Тем, что никогда не ставишь вопрос: «Можно ли это сделать?» А всегда: «Как именно это сделать?» Еще кофе хочешь?..

Вечером Саша сидел в ее комнатке. Руки его вздрагивали, глаза застыли в черных впадинах: парализованный страхом, беззащитный перед смертельной бедой человек. Мысленно он уже уходил за грань бездны, ужасаясь ее и почти отсутствуя в этом мире.

– Страшно тебе, милый?

На тонкой шее запульсировала жилка.

– За что тебе такое… Ночью не спишь?

Веки медленно, утвердительно опустились.

– Папу с мамой жалко?..

Тихая слеза ползла по его лицу. В плену своего состояния, он не отдавал отчета в странном направлении беседы с ее мучительными вопросами. Вопросы звенели в резонанс его собственной муке.

– Так мало ты еще пожил… – Она причитала шепотом, скорбя. – Милый, хороший, и не женился еще, и деточек своих нету, ты поплачь, поплачь, бедный мой, облегчи душу, я с тобой вместе поплачу, расскажи мне все, я-то знаю, пойму, я тебя пожалею…

Сидя рядом на диване, обняв, гладила его, всхлипывала, и он, вцепившись слабыми пальцами в ее толстые добрые плечи, глухо зарыдал, с судорогами и стоном.

– Страшно… я боюсь, я не могу! нет сил… за что, за что, почему? И ничего не будет, ничего!.. Земля, солнце, воздух, люди, все… и обои в моей комнате, книги, окно… ничто, черное, ничто… так хотелось пожить, какой ужас, какой ужас, ужас! Зачем все в жизни, все вещи такая ерунда, только бы жить, так замечательно, жить везде можно, видеть, слышать, дышать, ходить…

Она поглаживала его по теплому вспотевшему затылку, и безостановочно захлебывался свистящий полушепот:

– Мама, папа, кладбище, гроб, я, они уже старенькие, у них никого не будет, ничего не будет, не станут бабушкой и дедушкой, их жизнь кончится, никакого смысла, ничего не останется от них на земле, за что же им так, за что, зачем, зачем, зачем…

Он хлюпал носом в ее кофту, конвульсии сотрясали его:

– Я боюсь оставаться один, не могу ничего делать, думать, читать, все только одно, одно – что скоро, уже скоро, уже скоро, все, все, я ничего не понимаю, не слышу что мне говорят, о чем, зачем, не знаю… Нет! нет! нет! я не хочу! Не надо! Нельзя! Навсегда, конец, ничто, смерть, мамочка, я не могу, все что угодно, нет!! Помогите мне, спасите, сделайте что-нибудь, я все буду делать, все выполню, перенесу, смогу, буду слушаться, помогите, милая, хорошая, ну пожалуйста, слышите, пожалуйста, пожалуйста…

Час за часом лилась бессвязная мольба, нескончаемый поток отчаянья, – невозможность примириться с неизбежным, столь страшным и неотвратимым, готовность к любым мукам и лишениям, только бы жить, жить!.. Он замолчал и затих, обессилевший и пустой. Дыхание успокоилось. Он впал в полусон, в полузабытье.

Женя осторожно уложила его на диване, укрыла пледом. Вскипятила чай. Он покорно выпил, покорно вдел руки в рукава пальто.

В такси он сидел такой же тихий – спокойный спокойствием изнеможения. На эту ночь ночные страхи были исчерпаны. Сегодня он мог спать.

«Умница, – сказал Звягин Жене. – Выпустила ему этот яд из головы. Теперь едем дальше».

Рассчитав время, на следующий вечер он вошел под арку на Петроградской, сверившись с номером дома. Лидия Петровна открыла ему, указала на дверь Сашиной комнаты и собралась скрыться: сидеть с мужем и не показываться, как было условлено.

– Как он? – шепотом спросил Звягин.

Она горько качнула головой:

– Вчера ночью приехал получше. Утром даже улыбнулся. А нынче к вечеру – опять…

Звягин выждал перед дверью, накручивая и разжигая себя: резкое лицо побледнело, ноздри раздулись, рот сжался в прямую ножевую черту. Властно постучал и, не дожидаясь ответа, шагнул, дверь за собой захлопнув с треском.

– Встать! – сдавленным от ярости голосом приказал он.

Худощавый, неприметной внешности парень лежал на кровати, обернув к нему непонимающее лицо. Лицо было изможденное, глаза мутные, тревожные, больные. «Вот он какой».

– Встать, дерьмо! – бешено повторил Звягин, грохнув кулаком по шкафу.

Саша апатично подчинился, уставившись на него равнодушно: всем существом он был далек от происходящего.

– Ты знаешь, кто я? – карающе лязгнул Звягин.

– Нет, – флегматично ответил Саша, пребывая в глухом омуте собственных переживаний: его уже не задевали мелочи внешних событий.

– Я – Звягин!! – загремел Звягин. – Здесь камни отзываются на это имя! – оскалясь, прокричал он[2]2
  Фраза беззастенчиво заимствована Звягиным из «Собора Парижской Богоматери» при подготовке этой сцены.


[Закрыть]. – И я пришел, чтобы вытряхнуть из тебя твою вонючую трусливую душонку! Ты слышишь меня?!

Саша машинально кивнул. Его начало пронимать: глаза обретали осмысленное выражение.

– Чего ты разлегся, подонок! – орал Звягин. – Что ты разнюнился! Что, страшно?! А ты как думал – что это не для тебя?! Это не минует никого! Никого, будь спокоен! Что, себя жалко?! А ты вспомни тех ребят, которые погибли под пулями, в девятнадцать лет! Тех, кого сжигали на кострах! Кто умирал на плахе! Расстрелянных у стен! Задохнувшихся в газовых камерах! Они что, были не такими, как ты? Или не хотели жить?! Или не были моложе тебя?! Что, любил кино про героев, а сам чуть что – наклал в штаны?!

Он набрал в грудь воздуха полнее:

– Доля мужчины – смотреть в лицо смерти!! Нет на свете ничего обычнее смерти! Японские самураи делали себе харакири, если так велела им честь! Викинги, попавшие в плен, если хотели доказать врагам свое мужество и презрение к смерти, просили сделать им «кровавого орла»: им живым вырубали мечом ребра и вырывали из груди легкие и сердце. В Азии некогда казни продолжались часами, там делали такое, что тебе и не приснится, и палачей подкупали, чтоб они убили осужденных сразу!

Саша начал глубже дышать, прикованный взглядом к раскаленному оратору, поддаваясь мощному напору звягинского магнетизма.

– Тебя не будут пытать, перебивая ломом кости, выматывая жилы на телефонную катушку, сверля зубные нервы бормашиной насквозь с деснами! Не взрежут брюхо, чтоб вымотать щепкой кишки и развесить их перед тобой на колючей проволоке! Не четвертуют, чтоб ты смотрел, как отпадают и лежат рядом твои отрубленные руки и ноги! Тебя не сунут головой в паровозную топку, в белый огонь! Не спустят в прорубь, чтоб ты задыхался подо льдом, срывая об него ногти и захлебываясь ледяной водой! Чего тебе еще?!

Под тобой не разломится сбитый самолет, и ты не полетишь вниз с километровой высоты! Тебя не поставят на колени у ямы и не убьют обычной мотыгой – скучно, как при надоевшей работе! Тебе не войдет между ног осколок снаряда, тебе не перережут горло ножом над канавкой, как это делалось в Бухаре! Ты не будешь подыхать ночью в луже, гнить от цинги в таежном снегу, бредить в палящей пустыне с распухшей от жажды глоткой! Не будешь тонуть полярной ночью в мазуте, который растекся поверх воды и сжигает тебе легкие и желудок прежде, чем дикий холод воды прикончит твое сердце! Что еще тебе надо?!

Тебя не шарахнет молния, или кирпич с крыши, или инфаркт во сне, или нож из-за угла, – так что переходишь в небытие, никогда не узнав, что ты покинул жизнь. Нет, – у тебя есть время сделать все последние дела, привести в порядок совесть и мысли, раздать долги и завершить начатое, попрощаться со всеми и облегчить душу. И умрешь ты в тепле и в сухе, в собственном доме, в чистой теплой постели, и добрые папенька с маменькой достанут тебе морфий, и ты спокойно уснешь – уход по классу люкс, мечта миллионов мучеников всех времен! Так что ты воешь, вшивый щенок?!

Звягин рванул с шеи галстук, отскочила и покатилась по полу пуговка.

– Это все равно неизбежно! так подними голову! Подыхать – так с музыкой! Так мужчиной! Так, чтобы потом вспоминали, как ты ушел! Как умирали римские императоры – стоя! Скулящий щенок вызывает презрение и брезгливую жалость, умирающий герой – преклонение!

Да – герой умирает один раз, а трус – постоянно! И умереть надо так, чтобы внушить окружающим мужество, гордость, достоинство своим поведением! Смерть – дело житейское, и его тоже надо уметь делать!

Смело! Храбро! Гордо! Как мужчина! Улыбаясь до конца! Живя как человек – до конца! Делая дела, шутя и смеясь, спокойно и твердо, как любое обычное дело!

Мы все уйдем, и останемся только в наших делах и в памяти людей. И доколе живут эти дела и живет память – мы тоже живем, это все, что нам остается и после смерти. Так не дрожащей тварью, которая своим ужасом и страданиями терзает души близких, – а опорой, образцом для подражания, достойнейшим из достойных, сильнейшим из сильных, недосягаемо высоким примером того, как должен жить и уходить из жизни настоящий человек! Тогда это – не страшно, тогда превыше всего в человеке гордость своим мужеством, своей силой, и радость от сознания, что даже это он может достойно преодолеть, быть выше других, слабых и недостойных! Удовлетворение тем, что он все сумел испытать и вынести в жизни! Это высшее самоутверждение – оставаться человеком, глядя в глаза смерти! Сказать себе: я могу, я настоящий человек, я мужчина, я герой! Я вам покажу, как уходят настоящие мужчины!

Звягин перевел дух. Катил пот, голос осип от напряжения.

Саша застыл завороженно, порывисто дыша от передавшегося ему волнения, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула. Звягин снова собрал все силы воедино, выжигая последний запас нервной энергии и направляя этот очищающий огонь в заросшую и разъеденную страхом душу стоящего перед ним человека, как выжигают гудящей паяльной лампой, клинком огня всю дрянь и краску на металле, обнажая металлический остов.

– Щенок!! – проревел он. – Трус! Подонок! Сопляк!

И, шагнув вперед, отвесил Саше две резкие, тяжелые пощечины. Тот ахнул сведенным горлом, голова дернулась влево-вправо, с судорожным всхлипом вздохнул, он смотрел на Звягина в оцепенении, как загипнотизированный.

– Струсил! Заскулил! Обмочился со страху! – рубил в раже Звягин. – Дрянь, ничтожество, слизняк! Как ты мог, как ты мог!.. Ну не-ет: поднять голову, стиснуть зубы, наслаждаться каждой секундой бытия, наслаждаться борьбой с самой смертью!

Жизнь всегда коротка, сколько бы ни прожил. Жизнь все равно проносится мгновенно. Жизнь – сама себе мера, сколько лет ни живи – мало, мало. Так сейчас или через сорок лет – все едино: умирать никому неохота.

Так идти по своему пути ровной твердой поступью, ничего не боясь, глядя в лицо всему! Сколько отпущено – счастливо, полноценно, на все сто процентов! Чего там долго думать о неизбежном – думать надо о жизни, о том, что еще можно успеть сделать: дышать, видеть, читать, есть, пить, ездить, любить, бороться! И бороться – с собственной слабостью, с любыми трудностями, преодолевать себя – и уважать себя за свою силу, уважать себя за свое мужество, за свою гордость!

Уважать!! – прокричал Звягин, потрясая кулаком. И вышел, шарахнув дверью: штукатурка посыпалась. С громом покинул квартиру, прогрохотал каблуками по лестнице. В асфальтовом колодце двора обернулся к окну Сашиной комнаты (знал – тот смотрит), грозя кулаком, вылепил губами ругательства и, развернув грозящий кулак, попрощался старым ротфронтовским жестом.

Он свернул на Большой проспект, достиг темнеющего пролета Тучкова моста. Рваные тучи неслись над Невой. Пронзительно золотилась в луче прожектора Петропавловская игла. Сырой ветер рвал плащ.

«Я т-тебе сдамся, – повторял себе зацикленно, – я т-тебе сдамся…»

– Ты решил простудиться? – посетовала жена, поднимая голову от тетрадей. – Что у тебя с воротником? А где галстук?..

– Знаешь, – признался Звягин, – я сейчас как после двадцатикилометрового марш-броска… Ох нелегок хлеб оратора.

Сбросил пропотевшую сорочку и открутил обжигающий душ.

– Что, за трудного взялся больного? – Жена подала чистое полотенце. – Хм, – добавила она, – я вдруг подумала, что слово «больной» во всех этих твоих историях впервые имеет буквальное значение…

– Сказать, почему я на тебе женился? – непоследовательно спросил Звягин.

– Сама скажу. Потому, что я дала на это согласие.

– Потому что с тобой обо всем можно было разговаривать…

– И только? – невинно поинтересовалась она.

– При детях вы могли бы быть и поскромнее, – ехидно зазвенел из-за двери голос дочки (ну разумеется, чтоб она да не встряла).

– Порядочные дети не подслушивают взрослых! – возмутился Звягин. – Невозможно поговорить в собственном доме.

– Сначала расскажи, как дела? – закричала дочка.

– Я вырву из него эту душевную скверну, как гнилой зуб, – пообещал Звягин. – Сначала его надо как бы шарахнуть шоком – чтоб вышибить другой шок, от сознания болезни. Я ему сегодня дал по мозгам, которые вчера ему промыли. Теперь, похоже, можно будет завтра приводить эти мозги в правильное состояние – рабочее, активное.

– Ты пытаешься подменить его характер своим? – не веря, пожалела жена…

– Чего ж я стою, если не смогу вложить в одного хилого парня свою волю, подчинить себе его дух? Дух! – вот что определяет все…

– Дух!! – ураганно кричал он назавтра в обмирающее Сашино лицо. – Дух может все! Дух может то, что человеку и не снилось! Сила воли, желание, вера, фанатизм – могут все! делают человека всемогущим! всемогущим!

Ты слышал, что влюбленные и солдаты не болеют?! Что раны у победителей заживают быстрее?! Ты не представляешь себе, как огромна власть человека над собой, своим организмом, своей жизнью! Эта власть бесконечна, безгранична, безмерна, она может все!

У африканских племен колдун приговаривал виновного к смерти – и через несколько дней тот умирал, сам, его никто не трогал, он ничем не болел – он умирал оттого, что был уверен в смерти, умирал от страха! от одного страха и уверенности в смерти!

В одной американской тюрьме осужденному вместо электрического стула завязали глаза и, сказав что вскрывают вены, провели линейкой по запястьям и стали лить теплую воду: чтоб он чувствовал, будто кровь течет из вен, – так он умер!! умер от того, что кровь отлила от мозга, умер так, как будто вены на самом деле были вскрыты!! умер только от уверенности, что вены вскрыли! а он оставался невредим! – вот что такое страх и убежденность!

Люди, заблудившись или потерпев кораблекрушение, вскоре умирали от голода – хотя без еды можно жить многие недели! они умирали от уверенности в том, что без еды скоро умрут! А блокадные ленинградцы выживали на таком пайке, которого по всем немецким расчетам не могло хватить для выживания: они должны были умереть, но они жили – работали и сражались, ибо должны были это делать, это горело в их душах!! Вот что такое дух!

В концлагерях первыми умирали те, кто сдавался: опускался, переставал мыться и следить за собой, рылся в помойках: они ели больше, расходовали энергии меньше – и умирали первыми! А те, кто держался, кто вопреки всему сохранял человеческий облик любой ценой, верил в жизнь, в то, что выйдет, победит, доживет, вынесет все – жили! жили вопреки тому, что по законам науки должны были умереть! они обманывали расчеты палачей – они жили сами! и еще спасали других!

Вот что такое человеческий дух!

Любой врач знает, как сдает деятельный человек, выйдя на пенсию: исчезает цель, уходит напряжение нерbob, психика демобилизуется – и обрушиваются болезни, приближается смерть! А люди, увлеченные своим делом до самого конца – живут дольше! болеют реже! выздоравливают быстрее! дух! дух!

В войну смертельно раненные летчики сажали свои самолеты: когда их вынимали из кабин, они были мертвы – они были убиты наповал! Но они жили до тех пор, пока не дотягивали машину до аэродрома и сажали ее – только тогда чудовищное напряжение их оставляло, и они умирали – когда уже было сделано последнее главное дело их жизни! Вот что такое дух!!

Двадцать лет назад я был младшим полковым врачом, и на парашютных прыжках у одного солдата не раскрылся парашют. Знаешь, сколько падает человек с высоты в один километр? двадцать одну секунду! и превращается в мешок с киселем от удара. За двадцать секунд, когда снизу мы увидели, что парашют отказал, мы схватили брезентовый стол – полотнище креста, выложенного для приземления, – и понеслись туда, куда он, по нашим расчетам, падал, чтоб подхватить его. Мы бежали вчетвером – я и трое солдат – и мы добежали! и поймали его! и он остался жив! такого не бывает – но мы это сделали! Когда потом измерили расстояние, оказалось, что не в силах человеческих было пробежать столько за секунды, которые нам оставались, – но мы пробежали все! а потом уже, мы пробовали замерять время, – никто не мог повторить этого даже в трусах, а мы бежали в полной форме, четверо, с брезентом в руках!

Вот что такое вера, страсть, порыв, необходимость! Вот что такое дух! Потом об этом писали в газетах – ты тогда был еще пацан.

Акробат срывается из-под купола цирка, ломает позвоночник, обречен на полный паралич, положение безнадежно – но он хочет жить человеком! он стискивает зубы и борется – вопреки всему! и встает на ноги, становится одним из сильнейших людей в мире! держит на плечах тонный груз, жонглирует пятипудовыми гирями! Ты телевизор смотришь – видел это?

Вот что такое человеческий дух!!

А забытые эпидемии оспы, чумы, холеры, тифа? Врачи лечили больных, были в гуще заразы, – такие же простые смертные, как те, кому они помогали, – и почти никогда не заболевали сами! Вот что такое дух! Им было некогда болеть, их долг и профессия заключались в том, чтобы лечить больных – и они делали это! Их психика была мобилизована, их иммунная система давила микробов, – вот что такое дух!

И воля человека, сила его духа, его убежденность – могут заставить заболеть любой болезнью, могут заставить умереть – но могут заставить организм победить любую, ты слышишь, любую болезнь, любую беду, преодолеть любую задачу – и выжить, выжить! Победить!

И Звягин стал выхватывать из карманов плаща книги, швыряя их, как гранаты. Книги неслись через комнату, треща листами и крутясь. Саша неловко ловил их, прижимая к себе и роняя.

– Вот – о слепом, который стал академиком. Вот – о глухонемом паралитике, получившем за совершенные открытия Нобелевскую премию. Вот – об учителе, заболевшем раком, который лихорадочно писал роман, чтоб деньги за него остались семье, когда он умрет: он никогда раньше не писал книг, он спешил, он горел в торопливом напряжении – и когда издательство приняло роман – кстати, ставший знаменитым, по нему был знаменитый фильм, – оказалось, что он выздоровел! Вот – о студенте, тоже заболевшем раком: он, чтоб отвлечься от черных дум, стал учиться играть в шахматы, выучил учебники наизусть, стал мастером, чемпионом города – в считанные месяцы; через год – врачи считали, что он уже умер, – он оказался совершенно здоров и не болел никогда больше!

И случаев таких не так мало!

Вот что такое сила человеческого духа!!

Драться!! драться! – хрипел Звягин, брызгая потом и рубя воздух кулаком. – И мы будем драться!! – заорал он, хватая Сашу за плечи и тряся, как тряпичную куклу. – Мы будем драться, ты понял меня?! Как мужчины, как подобает! Волк умирает, сцепив челюсти на горле врага! мертвой хваткой!

Никто и ничто не может победить настоящего человека, который умеет хотеть и драться. Никто и ничто, ты понял?! Кто решил победить или сдохнуть, любой ценой, несмотря ни на что, – тот всегда победит!

И только это – настоящая жизнь! Только эта борьба делает двуногое существо настоящим человеком! Да ты еще никогда не боролся, ты плыл по течению, ты не знал трудностей, – теперь настало время! Настало время с оружием в руках встретить беду, и твердо посмотреть ей в глаза, драться с ней и победить! потому что у тебя нет другого выхода! нет! нет! Ты ничего не можешь потерять – ты все выиграешь! Все силы, все нервы, всю веру, все мужество – собрать воедино, в кулак, в одну точку, встречать каждый новый день как сражение, каждую минуту – как битву! Отковать из себя стальной клинок, закалить свой дух, как сталь, не бояться ничего, драться за победу – как рубились в битвах настоящие мужчины во все времена! Чтоб упереть взгляд во взгляд врага, чтоб мечом встретить его меч, чтоб мысль жгла одна – победа! победа! ты не будешь изрублен на месте – ты победишь! как будешь побеждать всегда!

«Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!» Вся правда жизни – в этих словах! Только теперь для тебя начинается настоящая жизнь – настоящая борьба! Борьба со смертельным, страшным противником! И он будет побежден, как бывал уже побежден не раз!

Ты еще не знаешь себя. Не знаешь себе цену, не испытывал своих возможностей. Не проверял в настоящем деле, как проверяется мужчина в бою. Вот – твой бой. И если ты чего-то стоишь – ты победишь! Ты понял меня, мальчик? Ты победишь!! – загремел Звягин на весь дом, сотрясая голосом стены и стекла. – Драться! С этой минуты, с этой секунды, каждое мгновение – отковывать себя, крепить себя, крепить все мужество, всю веру, все упрямство, все мужское презрение к любым трудностям, почуять азарт борьбы, познать наслаждение борьбой – чем она круче, тем острее это наслаждение, это ощущение настоящей жизни, высшей жизни, той доли, которая достается лишь избранным, мужчинам из мужчин, бойцам из бойцов, солдатам из солдат. Это – твой Клондайк, твоя Брестская крепость, твой тайфун, твоя танковая атака, твоя королевская корона, твоя доля мужчины, бойца, первопроходца, победителя! сурового, несгибаемого, мужественного, сильного, с открытыми глазами встречающего любую опасность и выходящего победителем из смертельных схваток. Вот что дремало на дне твоей души все предыдущие годы – и это ты должен сейчас увидеть в ней, поднять, укрепить, чтоб это стало привычкой, стало твоей истинной натурой, твоим характером, твоей сутью, стало тобой – настоящим, ибо до этого момента ты был только заготовкой мужчины, но еще не мужчиной!

И ты будешь таким – ибо ты на самом деле такой, просто раньше не было случая собой стать – а теперь ты становишься им. Ты станешь собой – и ты будешь побеждать и жить, ты понял меня?! Ты будешь, мальчик. Ты будешь.

…Он шел по темной набережной, опустошенный до звонов. Горячий пот стыл на ветру. Хотелось рухнуть и заснуть. Весь внутренний заряд выгорел там, перед завороженным мальчиком.

Жена горестно промолчала, подумала, тихо захлопотала печь блины.

– Ты сейчас похож на донора, отдавшего больше крови, чем мог, – попеняла она, открывая мед.

Звягин дал себе поблажку, запил молочком кофеин с глюкозой, поусмехался:

– Ценю красивое сравнение. Ну – лучшего сеанса внушения я провести не в силах… Та-акого наговорил, без стеснения… ничего. Должен прочувствовать, ободриться, – чтоб воля к жизни появилась. – Он расслабленно привалился спиной к стенке. – А хорошая рифма – я по дороге придумал – шаман, шарлатан, обман, хулиган?

– Титан, – добавила дочка. – Ураган.

– Счастье еще, что вы стихов не пишете, – трезво оценила жена, оперируя тремя сковородками. – Хватайте блины, пока горячие. Слушай, куда ты вмещаешь столько молока?..

– Сливаю в деревянную ногу, – ответствовал Звягин.

Назавтра в знакомой мороженице он крепко диктовал Лидии Петровне:

– И не давайте ему ни минуты сидеть в покое! Пусть крутится по восемнадцать часов в сутки. Моет, стирает, строгает, ремонтирует, пусть бегает в магазин, учит английский язык, чинит телевизор, носит кирпичи на стройке – что угодно, но не задумываться ни о чем ни секунды! Пусть постоянно будет в действии, пусть к ночи валится с ног от усталости, чтоб сутки были насыщены действием! Это необходимо, это поможет, это укрепляет дух и снимает беспокойство. Пусть ходит в бассейн, бегает по утрам, подметает подъезд – что хотите, но это необходимо. И никаких на него жалостливых взглядов, никаких в разговоре несчастных интонаций – жестче, суровей, требовательнее! Вы поняли меня?

Они его поняли. Саша закрутился. Несся с сумкой в булочную, когда путь преградила цыганка: клетчатые юбки мели асфальт, золотые серьги брякали, черные очи – с сумасшедшинкой пронзительной и мудрой.

– Постой, миленький, минутку, ничего не попрошу у тебя, помочь тебе хочу. Беда у тебя, горе душу иссушило, всю правду знаю, иди со мной…

Смуглой рукой уцепила за рукав, утащила в подворотню:

– Один ты у отца-матери, нестарые еще, ничего тебе не жалеют… Дай закурить, красивый, бедной девушке… не куришь? – Достала из кофты зеркальце: – Постучи по нему пальцем, три раза!

Взглянула в зеркальце, посыпала ласковой скороговоркой, впилась лаковыми глазищами:

– Смерть к тебе близко подошла, чуешь ты ее, тайная болезнь тебя точит, боишься ее, страх мучит, сны черные, нет радости и покоя, – но я скажу, как все исправить, научу горя избежать, помогу, дай Гале рубль на счастье, не жалей, вот в этом кармане…

Саша ошеломленно извлек из кармана рубль, она сжала его в кулачке, дунула, с улыбкой раскрыла пустую ладонь:

– Первую свою любовь ты потерял, не понимала она тебя, не ценила душу твою, гордая была, плакал от нее, за другого замуж вышла, но нет ей счастья, встретишь ее, будет она по тебе плакать, твоей любви просить, твой верх будет… волос у нее черный, глаз черный, сладка была, да не умел ты ей боль причинить, не умел на место поставить, все делал, как она хотела, вот и ушла от тебя – но вернет ее Галя, надо для этого желтое зеленым покрыть, дай платок зеленый, или бумажку, вот отсюда…

И трехрублевая бумажка последовала за рублем. Саша следил суеверно. Затрещала колода карт, лег пиковый король:

– Сильный человек тебе поможет, ему верь, огромная сила в нем, а сердце к тебе лежит. Ты сам сильный, ты щедрый, настоящий мужчина, слабости поддался – это бывает, не страшно все, обманешь смерть, косая она, не сладит с тобой, Галя поможет, выручит, Галино слово верное, нас случай свел, удача свела, удачу нельзя обижать, покрой зеленое красным, чтоб ворожба сбылась…

Десятка пошла за трешкой. Цыганка схватила его левую руку, развернула вверх:

– Ладонь правду скажет… Много неба здесь, много огня, храбрые мужчины… Встреча с кралей ждет, любовь ждет, свадьба будет, сын у тебя будет, только это все – через год… А скоро легла дальняя дорога, дом казенный, проводы, разлука с кровными… богатство будет, весело будет, семьдесят семь лет проживешь, счастлив будешь… но через большие муки это, много трудов на пути написано…

Саша внимал, целиком во власти этой ясновидящей, этой колдуньи в плещущих юбках, в огромных бусах: она знала все!

Она отступила шаг, полыхнула из-под крутых бровей:

– А когда сбудется все, когда счастье придет – вспомнишь Галю? Найдешь? Отблагодаришь Галю за помощь?

– Отблагодарю, – заикаясь, сказал Саша.

Цыганка захохотала, потрепала его по щеке:

– Смотри же, не обмани! – Взмахнула юбками и исчезла.

Он еще долго оставался в обшарпанной подворотне. Нехитрое гадание легло на душу по точной мерке – потрясло. Отрывистые картины всплывали и тасовались в возбужденном мозгу, и были картины эти просечены резким и чистым солнечным светом. Надсадно и яростно пела победу боевая труба. Кулаки его сжимались, стиснутые зубы скрипели, – он не замечал этого.

…На дежурстве, ночью между вызовами, лохматый Гриша спросил, устраиваясь отдохнуть на кушетке:

– А если бы вы не нашли на Финляндском вокзале эту цыганку?

– Уговорил бы какую-нибудь актрису, – ответил Звягин.

– А если б родители не знали о его несчастной любви?

– Рассказали бы что-нибудь другое – чтоб он поразился и поверил.

– А деньги-то она с него слупила, – заметил Гриша.

– А иначе нельзя, – возразил Звягин. – Чтоб поверил.

Ритм Сашиной жизни резко переломился. Время уплотнилось и понеслось. В пять утра трещал в темноте будильник. Гремела музыка из магнитофона, Саша прыгал под ледяной душ и несся в дворницкую: скреб грязь с тротуаров, мел двор, сгребал мусор в баки (жэк принял на эту работу в течение пятнадцати минут – с ходу). В девять бежал в магазин за продуктами, глотал чай и принимался обдирать старые обои, красить потолки и двигать мебель – в квартире начался ремонт. Гудела стиральная машина, мешались в голове английские слова, – он засыпал в полночь с учебником в руках.

На второй день этой новой жизни Звягин повез его в Песочный, где добился пяти минут времени именитого профессора. (Можно было, конечно, ограничиться и кем-нибудь поскромнее, но профессор – звучит солидно, внушает доверие.)

Профессор совершал обход во главе почтительной свиты. Он бегло кивнул Звягину, скользнул взглядом по Саше, повертел на свет рентгеновские снимки. Гмыкнул, стал смотреть снимки по второму разу, лицо его выразило интерес.

– Любопытно, – бормотал он, – явное замедление… на последних снимках прогресс не прослеживается, и анализы на прежнем уровне? ах, даже так… Трудно сказать что-либо определенно, но в любом случае крайне любопытно. Ваше мнение, Петр Исаевич? – обратился он через плечо к бородатому гиганту.

Гигант посмотрел, пошевелил бородой, пробасил.

– Возможно, что-то недосмотрели там? – И добавил пару латинских фраз.

Профессор жестом указал ему вернуть Звягину ворох снимков и анализов, покивал Саше благосклонно, кинул назад в свиту.

– Толя, запишите; может пригодиться для статистики. Возможен обратный процесс.

И они проследовали дальше, шурша белыми халатами и тихо переговариваясь на ходу.

Через час в своем кабинете, сдвигая с полированного стола дареные цветы, профессор кратко выговорил Звягину:

– Ложь во благо у нас обычна. Но вообще ваша позиция меня несколько… удивляет. Воля к жизни, да, конечно… У нас здесь сотни больных – они что же, по-вашему, не хотят жить…

На что Звягин рассудительно отвечал:

– Всем помочь не в силах. Это не повод, чтоб не помочь одному. В конце концов у каждого – есть свои друзья, родные, свои возможности.

– Вы похожи на мальчика-фантазера, которому вздумалось опровергнуть таблицу умножения – неизвестно с чего.

– Если он не выживет, я наймусь к вам в санитарки, – предложил Звягин.

Профессор достал белоснежный платок, посморкался; согласился:

– Заметано. Санитарок у нас не хватает…

В доме Ивченко вспыхнула надежда. Возможно, это вспыхнула та соломинка, за которую хватается утопающий. Но искорка жизнелюбия и веры в чудо затлела в Сашиных глазах.

Звягин был не тот человек, чтобы упустить малейшую возможность раздуть из искры пламя – тем паче что эту искру он же и заронил. Сомнения его не одолевали – он гнул свое.

К Ивченко, вежливо испросив по телефону разрешения и отрекомендовавшись, пожаловал биолог, кандидат наук. Биолог был солиден, седоват, разглядывал Сашу с открытым и доброжелательным любопытством. Да, услышал о нем от своего друга, профессора-онколога. Да, наука еще не все знает, существуют удивительные исключения. Есть необъяснимые, поразительные случаи самоизлечения. Очевидно, дело в ломке стереотипа, в чрезвычайной мобилизации психики, что влечет за собой реализацию неведомых ресурсов организма, перенастройку клеткообразования. Он лично наблюдал средних лет мужчину: операция по поводу опухоли желудка закончилась ничем – разрезали, посмотрели и зашили, выписали умирать. Мужчина уехал в деревню и сгинул. Через год его разыскали открыткой – вызовом в диспансер: строго говоря, вызов был формальный, были уверены в его смерти, но – учет есть учет… Ко всеобщему изумлению, больной явился на собственных ногах и вид имел цветущий. Рентген и анализы показали полное отсутствие каких-либо болезней. На расспросы, как это стряслось, мужик пожимал плечами, счастливо хмыкал, и рассказывал, что плюнул на все, всем все простил, отказался от всех надежд, тревог и амбиций, – жил в деревне, собирал по утрам землянику, пил парное молоко и даже работал на сенокосе – чтобы не очень скучно было. Вот так-с… С тех пор минуло лет десять, мужик хозяйствует в деревне, записался колхозником, семья переехала к нему: он совершенно счастлив и здоров, ни на что не жалуется…