Текст книги "Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни"

Автор книги: Михаил Подгородников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Похудевший, осунувшийся Александр Николаевич задумчиво отозвался шуткой:

– Таков закон природы: из мучительства рождается вольность, из вольности рабство.

Это были строки "Путешествия из Петербурга в Москву". Он давно уже не вспоминал о книге.

Освобождение пришло неожиданно. После кончины Екатерины II в Илимск с началом нового, 1797 года стали поступать новости одна другой чудней. Казак, прискакавший на взмыленной, дымящейся лошади из Иркутска, сказал, что набранных рекрутов отпустят домой и каждому дадут по золотому рублю. Всех каторжных выпустят, воров-губернаторов от должности отлучат и на каторгу пошлют. Ссыльный Радищев станет наместником в Иркутске, и тогда начнут копать серебряную гору.

Рубановская и Радищев смеялись, слыша эти нелепости, верили им и не верили.

Постепенно шальные слухи угасли, и из писем близких пришло известие: новый царь Павел дарует гонимым свободу. Уже выпущен из Шлиссельбурга книгоиздатель Николай Иванович Новиков, изгнан Платон Зубов, посажены в темницы казнокрады и взяточники. Однако Кречетов, неистовый Кречетов, который так надеялся на воцарение Павла, все еще томится в крепости.

24 января Нагель объявил об указе Павла I: "Находящегося в Илимске на житье Александра Радищева оттуда освободить". Ссыльному предписывалось жить в своих деревнях. Начальнику губернии, где поименованный пребывать будет, вменялось в обязанность наблюдать за его поведением и перепискою.

Сборы в дорогу были лихорадочными. Александр Николаевич торопил жену: скорей отъезд! Елизавета Васильевна шуткой умеряла волнение мужа. Продали дом, раздали имущество.

Деев пришел с повинной.

Ваше благородие, не попомните зла!

– Бог с тобой! – Радищев пожал в знак примирения вымогателю руку. Деев на радостях выдавил слезу.

Выехали из Илимска 20 февраля 1797 года. Провожали все жители острога. Деев суетился, укутывал детей. Исправник притащил на дорогу бочонок вина. Бабы всхлипывали: "Подождали бы до весны. Куда ж ты в такой мороз!" Елизавета Васильевна удерживала кашель и прощально махала рукой.

Солнце играло по-весеннему. Радищев просил ямщиков ехать быстрее: неровен час – оттепель задержит.

Он снова взялся за путевой дневник. Вскоре там появилась запись: "Заночевали в селе Покровском. Простояли 11 марта по причине болезни Елизаветы Васильевны…"

Кашель у нее усиливался, и решили остановиться. Она успокаивала:

– Завтра поедем. Мне уже лучше.

Он доставал из аптечки травы, готовил настои, поил больную. Ночью начинался жар, и Радищев утром мрачно говорил:

– Ехать нельзя.

Она подзывала его к себе и просила положить руку на лоб:

– Видишь, нет уже жара.

Он воскресал, с радостью бежал к станционному смотрителю. Елизавета Васильевна поднималась, шла к саням.

Он с тревогой смотрел на дорогу, на которой подтаивал снежный наст, и оглядывался назад. Елизавета Васильевна кивала ему устало и покойно.

В Таре он решил остановиться надолго, чтобы вылечить больную.

– Нет, едем, – говорила Елизавета Васильевна, – надо успеть в Тобольск. Там хорошие лекари. Квартира приготовлена.

– Подождем, – сказал он потухшим голосом.

Они пробыли в Таре около двух недель. Болезнь не прекращалась. Елизавета Васильевна убеждала его ехать:

– В Тобольске мне будет лучше. Помнишь, мы же там встретились. Это счастливый город.

Тобольск казался обетованной землей, и они снова двинулись в путь. Дорога временами раскисала, сани шли плохо, лошадей переменяли медленно.

На одной станции смотритель начал кричать, что лошади плохи, он не может всем угодить. Радищев тоже хотел было закричать, но, перекрестясь, тихо сказал: "Когда ехали в ссылку, меньше было остановок, чем сейчас, когда велено вернуться по императорскому указу". Смотритель услышал слова "по императорскому указу", оробел, перестал кричать и побежал делать распоряжения.

Гнали всю ночь и в Тобольск приехали на рассвете первого апреля. Радищев был встречен губернатором, последовали приемы, обеды. Казалось, возвращаются жизнь и радость.

Но состояние больной вдруг резко ухудшилось. Седьмого апреля Елизавета Васильевна скончалась.

Со спокойствием обреченного он хоронил жену, которую до последних дней называл сестрой. Он стоял у могилы и думал о женщине, которая отдала ему себя без остатка. Странный закон его жизни: горе всегда настигает в счастливый миг судьбы, а с бедой обычно приходит радость.

Александр Романович Воронцов с утра нетерпеливо взбирался на башню, выстроенную над аркой въезда в усадьбу, и смотрел на дорогу. По расчетам, повозка с Радищевым должна была появиться еще два дня назад, но предположения не оправдывались. Он посылал своего секретаря Захара Николаевича Посникова во Владимир узнать, нет ли новых сведений о движении ссыльного, но Посников возвращался ни с чем.

В зале был накрыт стол на несколько персон: кушанья сменялись в течение дня, блюда должны были встретить путника свежими. Александр Романович, опечаленный, спускался с башни и шел смотреть хозяйство. Потом он поднялся в библиотеку, чтобы написать письмо губернатору о варварском способе, которым пользуются некоторые владимирские помещики, продавая крестьян в рекруты. Гнев помогал, Воронцов с головой ушел в работу и не сразу услышал крики во дворе. Он бросился к окну: во внутренний двор усадьбы въезжал запыленный тарантас.

…Он вводил государственного преступника в свой дворец как царя. Слуги предупреждали каждое движение гостя, букеты цветов стояли во всех вазах, полы зеркально блестели, кушанья источали волшебные запахи, графины светились, переливались нежными красками.

Они сидели друг против друга за обеденным столом и молчали.

– Ваше сиятельство, – прерывающимся голосом сказал Радищев, – со смертью моей жены я потерял все.

– Ее имя останется святым.

– Александр Романович, только вы… только вы…

– Ну, полно, полно.

Столько раз Радищев в уме повторял первые слова, которые он обратит своему спасителю, но сейчас ничего не мог произнести.

– Все уже сказано, – продолжал Воронцов. – Мне интересно узнать, каков был путь после Урала.

Все было сказано в письмах, оставалось говорить глазами, жестами, тоном. И Радищев с некоторым внутренним облегчением стал просто рассказывать о недавней дороге и о волжском разбойнике Иване Фадееве, легенда о котором сопровождала их на всем пути по Каме и Волге.

Иван Фадеев гулял по Волге, казнил злых дворян, щадил добрых, а когда его пристанище окружили солдаты, он дал хозяину денег и велел поджечь дом, а затем распахнул ворота и на тройке поскакал прямо навстречу солдатам. Они растерялись, пропустили его. Лихой разбойник помчался, разбрасывая деньги, чтобы остановить погоню. Солдаты стали подбирать ассигнации и упустили Фадеева.

Воронцов слушал рассказ с неподдельным интересом. Он с радостью замечал, как в усталых потухших глазах Радищева снова загорается прежний огонь.

– Российский Робин Гуд. Легенда, которая порождена нашим несчастьем. Сегодня я написал владимирскому губернатору о том, что нужно прекратить тайную продажу крестьян в рекруты. Хочу подготовить о сем записку государю.

– Рад помочь вам в добром деле.

– Благодарю. Но сомневаюсь в нынешнем государе. Павел не терпит чужих мнений.

– Может быть, вам следует вернуться ко двору? Умный совет, поданный вовремя, умерит каприз самодержца.

– Сомнительно. У Павла нет той сильной черты, которая была свойственна его матери. Екатерина не любила людей со своим мнением, но ценила их. При ней я мог сохранить самостоятельность. Впрочем, вероятно, я не прав… Я ведь всегда был того мнения, что люди имеют соответственную их достоинствам внутреннюю цену, которую не в состоянии отнять у них никакой деспот.

– А коли так, возвращайтесь! Поймал вас на слове! – горячо воскликнул Радищев.

Воронцов рассмеялся:

– Как Сенека, ценю теперь деревенский покой. Брат Семен уже отказался от лестного предложения царя быть преемником канцлера Безбородко. Он написал мне, что лучше привычная покойная работа в Англии, чем пребывание на российской волне, то возносящейся, то опадающей. Я почти потерял честолюбие. Оно теперь тешится моими деревенскими проектами. Я вам еще не показал моих парников…

После обеда они пошли смотреть парники, и Радищев с удовольствием стал рассказывать о своих сибирских земледельческих опытах и о теплицах, накрытых слюдой, где он пытался выращивать дыни. Тут Воронцов не преминул показать парники, где уже завязывались арбузы.

После прогулки Александр Николаевич остановился посреди внутреннего двора. Это был квадрат, замкнутый с трех сторон одноэтажными зданиями, а с четвертой – трехэтажным домом простой, сдержанной архитектуры, без признаков роскоши.

– Странно, этот двор мне напоминает Петропавловскую крепость, – задумчиво сказал Радищев.

– Это моя крепость, где я могу обороняться от любого тирана, – отозвался Воронцов.

Они прошли в библиотеку – неприступный редут от нападений деспотов, как выразился хозяин. В больших сундуках покоились рукописи и документы, свидетели былых коммерческих битв. Десятки золотых, серебряных, черепаховых табакерок украшали стол. Среди них не было табакерки с портретом Екатерины II – царскую награду сослали в пыльный чулан…

Радищев жадно разглядывал тяжелые шкафы с книгами:

– С такой армией ничего не страшно.

– Вот мой главный защитник – "Микромегас" Вольтера. – Воронцов держал на ладони тонкую книгу. – Я переводчик его. Иногда мне казалось, что я сам превращаюсь в юношу с планеты Сатурн, который смотрит на обитателей Земли, как на рой пылинок. А ссоры землян? Из-за чего? Может быть, столкновение происходит всего лишь из-за нескольких кучек грязи величиной не более ногтя гиганта сатурнианца.

Слова упали мрачно, тяжело. Радищев встрепенулся:

– Но такой взгляд лишает человека силы!

Воронцов ответил не сразу:

– Человек должен чувствовать себя временами бессильным. Это спасает от многих бед.

– На гербе нашего рода изображена стрела, летящая к звезде. Может быть, этот образ с детских лет определил мои действия, а значит, и привел к многим бедам.

– На нашем гербе изображены лошади. И я стал лошадью, – усмехнулся Воронцов. – Но, – он глянул серьезно, – я всегда завидовал стрелам…

Он велел позвать художника из своих крепостных и заставил Радищева два часа позировать. Пока художник делал портрет, граф сошел вниз и самолично проверил, все ли готово к отъезду.

Они обнялись на прощанье, Воронцов сказал почти приказным тоном:

– Обещайте вести себя тихо. Надо повременить. Я дам знать, когда следует выпустить стрелу.

Он поднялся на башню и долго смотрел на дорогу, пока повозка не скрылась из виду.

До Москвы Радищева провожал секретарь Воронцова Захар Николаевич Посников.

СМЕРТЬ КАТОНА

С потолка в углу текло. Радищев отодвинул от мок-рой стены кроватку, в которой спал младший сын Афанасий, родившийся в Илимске, и тут же услышал за спиной веселый стук капели по глиняным горшкам, где хранились химические вещества для опытов. В сердцах огляделся, чтобы поискать сухого места, но вода сочилась во многих местах: крыша – решето.

Он прикрыл чем попало спящих детей и вышел на улицу. Сад и поле были затянуты серой сеткой дождя, но над лесом прояснело.

Он пересек дорогу, которая падала к ручью и поднималась за ним в гору, уходя к Малоярославцу. В крайнем у дороги доме остановился управляющий имением, которого прислал Николай Афанасьевич Радищев помочь сыну в хозяйственных делах.

Александр Николаевич постучал, и за дверью послышался хриплый заспанный голос, который произнес что-то неразборчивое: то ли "прошу пожаловать", то ли "проваливай".

Управляющий Морозов сидел в одной рубахе у стола и что-то искал в толстой книге, лежащей перед ним. Увидев барина, он нехотя поднялся и поклонился.

– Ты прости, братец, помешал тебе общаться с божественной книгой, – заговорил торопливо Радищев, – но у меня дети мокнут.

– Потоп! – вздохнул соболезнующе управляющий. – И льет, и льет!

– Оно ничего, что льет. Худо, что заливает.

– Анисим-плотник обещал крышу поправить. Обманул пьяница. Я ему сегодня всыплю. Вот дочитаю пророка Иеремию и всыплю.

– Ты читай, братец, читай. Там у Иеремии есть хорошие слова. Дай найду. Вот: "Множество пастухов испортили мой виноградник, истоптали ногами участок мой, любимый участок мой сделали пустой степью… Вся земля опустошена, потому что ни один человек не прилагает этого к сердцу".

– Изрядные слова, – одобрительно сказал управляющий. – Но ежели вы с намеком, Александр Николаевич, то неправда ваша. К сердцу мы прилагаем, и земля ваша не опустошена. Через год грести деньги лопатой будете.

– Ну, коли так, можно и потерпеть, – безразлично ответил Радищев.

Морозов уловил смиренные нотки, усталость в голосе хозяина и усмехнулся:

– Я, Александр Николаевич, и другую книжку читаю. Вот она. – Он потянулся к сундучку и достал "Путешествие из Петербурга в Москву". – "Жестокосердный помещик! Посмотри на детей крестьян, тебе подвластных. Они почти наги. Отчего? – он читал с удовольствием. – Не ты ли родших их в болезни и горести обложил сверх всех полевых работ оброком?"

Радищев смущенно смотрел на ехидного управляющего.

– Я не облагал оброком, Морозов.

– Да я так, к слову… – снисходительно сказал управляющий. – Я к тому, что в книгах многое можно вычитать…

Радищев помолчал. Трудно было отвечать ленивому плуту, который развалил хозяйство и теперь бьет незадачливого помещика его же словами.

– Крестьяне мои не были наги, Морозов, и, обещаю, не будут. Вот только крышу почини.

– Крышу починим, отчего не починить.

Он шел от управляющего с досадой на себя. Оправдывался, робел перед плутом, а ведь не сказал ему, что он лодырь, жулик: барский дом развален, растащен – одни руины, сад заброшен, а урожай его мошеннически продан на два года вперед, имение заложено и доход поступает почти весь в банк, мужики извольничались, разленились, не работают. Ну ничего, дай срок, он хозяйство наладит. Одно нехорошо: тесно в горнице и вода с крыши льет…

Он подошел к лачуге, где жил с детьми, и увидел работающих неподалеку плотников. Они ставили две избы, соединявшиеся небольшой галереей – замысел, который он позаимствовал у отца, связавшего в Преображенском галереей дом с церковью. Эти две избы встанут на бугре, над ручьем, и будут его барским домом. Отсюда дорога в Малоярославец далеко просматривается: из крепости должно быть хорошему обзору, чтобы незваные гости не застали врасплох. А еще лучше башню бы поставить, как у Воронцова.

Непрошеные гости беспокоили постоянно: то появится унтер-офицер из Малоярославца – походит вокруг усадьбы, иногда заведет незначащие речи и удалится лениво, то фискал с щучьим лицом на тракте топчется, мужиков расспрашивает… Любознательной почтой пользоваться было нельзя, письма Воронцову посылал с нарочными.

Веселый сочный перестук топоров успокаивал. Небо расчистило. Безмятежно журчала вода в каскаде прудов, ступенями сбегающем к ручью. Как Овидий Назон, тоскующий на морском берегу о родине, он брел по мокрому лугу и думал о том, что судьба его все-таки лучше судьбы римского ссыльного поэта: неугодный цезарю Августу, Овидий так и остался лежать в чужой земле, а он закончит жизнь в своем гнезде.

В памяти всплывали строки Овидия:

 
Что вздумалось мне какого-то ждать облегченья —
Или была мне так непонятна судьба?..
 

Случались и праздники. Радищев знал, что во Франции есть сельский праздник «Роза Саланси», на котором увенчивают розами девушек, отличившихся высоконравственным поведением, и решил учредить такую награду у себя в деревне. Крестьяне встретили барскую блажь сначала с недоумением, потом со смехом, скрывающим смущение, стали яростно обсуждать, какая из девок ведет себя пристойнее. Споров и пересудов было так много, что пришлось отказаться от французского обычая.

Проще и понятнее был день, когда Радищев велел сварить пива, купить несколько ведер вина, напечь пирогов. Ясным осенним днем под открытым небом накрыли столы со снедью, под дребезг балалаек мужики пошли в пляс, бабы запели величальную:

 
Уж и чей-ат двор на горе стоит,
На горе стоит, на всей красоте?
Александрин двор, Николаевича.
Уж из горы три ручья текут,
Три ручья текут, три гремучие…
 

Радищев смотрел на баб, мягко притоптывающих по траве лаптями, на коричневые заскорузлые женские руки, слушал плеск воды в каскаде прудов, и сладко ему становилось и горько. Светлый час праздника был недолог, нужда сгибала натруженные спины крестьян. Многие уходили в город на заработки – земля кормила плохо. Александр Николаевич провожал их беспомощным взглядом, не останавливал, не упрекал, чувствуя свою вину, и только радовался, когда они возвращались домой и котомки их не были пусты.

Он занялся земледелием, исследованием почв. Он брал пробы земли, смешивая с различными солями, кислотами, кипятил смеси, процеживал, всматривался в осадок. Часто он забывал о практической цели опытов, о том, с какого поля взята почва, по с увлечением следил за превращениями веществ. Радищев создавал различные химические комбинации и радовался, когда получал прозрачные кристаллы какой-либо соли или когда колба вдруг начинала вулканически содрогаться от бурной и часто неведомой реакции. Любимым его опытом было получение светоносного фосфора. Он звал детей и к их восторгу устраивал маленькую иллюминацию, сжигая на тарелке белый, дающий ослепительное пламя порошок.

Химические опыты иногда сменялись словесными. Писал он редко. "Эта мания у меня прошла", – однажды сообщил он Воронцову, но порой рука сама тянулась к бумаге. Он выбирал прихотливый сюжет о странствиях Бовы-королевича, тешился от скуки сказкой. Но из сказочной причуды вдруг вырастали колкие шипы, и он лукаво прятал их от тех, кто обнаружит подземный ход мыслей:

 
А все то, что чуть не гладко,
То скорее мы поставим в кладовую или погреб…
 

Литературные занятия возвращали чувство преследования и загнанности. Он отбрасывал перо и уходил в лес с лукошком, запрещая себе размышлять.

Однажды вечером он сидел с детьми у чайного стола. При случайном взгляде в окно увидел, как по дороге из Малоярославца к ручью спускалась повозка, в которой сидели двое военных. Радищев вскочил и вышел во двор. Он встал за густыми кустами сирени и следил за повозкой. Вот они проехали брод, остановились, и офицеры, похоже гусары, стали подниматься по склону холма к дому. Радищев замер в тоске: гости, к которым нельзя привыкнуть и за визитом которых приходит беда. Военные не говорили ни слова, и в этом чудилась угроза. Он готов был броситься к лесу, но усилием воли заставил себя выйти из укрытия и вернуться в дом. Дети смотрели встревоженно. Радищев молча наливал себе чай, руки подрагивали.

Послышались шаги. Гусары стояли на пороге. Радищев поднялся им навстречу обреченно.

Гусары кинулись к нему, крича, обнимая. Он задохнулся от неожиданности: это были два его старших сына, которых он не видел много лет, – Василий и Николай.

Он писал Павлу I: «Отца моего я видел незадолго перед отсылкою моею в Илимск, семь лет назад, мать мою не видел более двенадцати… Болезненное их состояние препятствует им приехать видеться со мною, хотя бы того желали. Позволь, всемилостивейший государь, мне ездить к ним на свидание…»

Павел разрешил, и наконец после двух лет жизни в Немцове Радищев отправился в Саратовскую губернию, в Кузнецкий уезд, в отцовское поместье Верхнее Аблязово – иначе Преображенское.

С дороги открылось большое село и у обрыва над рекой двуглавая церковь, соединенная галереей с барским домом. Будто большой корабль плыл над зеленым лугом…

Никто не вышел встречать, и он растерянно стоял с детьми перед отчим домом, не решаясь войти. В окне мелькнуло чье-то лицо, возникла суета, на крыльцо выбежали дворовые люди, которых он с трудом узнавал. Он не слышал криков радости, не замечал движений дворни вокруг себя. Он вступил в душную полутемную комнату, запахи которой говорили о долгой болезни и бедах. Белое лицо матери, лежащей на кровати, было влажно от слез. Он склонился над ней и заплакал навзрыд, освобожденно, почти в голос, как плакал когда-то в детстве, уткнувшись в теплое бедро матери. Он просил прощения у нее, потому что болезнь стала разрушать ее ровно с того дня, когда она услышала весть о заключении сына в Петропавловскую крепость.

Фекла Степановна гладила его по голове, говорила ободряющие слова. Она заметила детей, жмущихся на пороге, позвала их: "Подите сюда, голубчики мои…" Она знала, что это дети ее сына и Елизаветы Васильевны, и радовалась им, приняв их без ропота и сомнения.

Не так было с отцом.

Николай Афанасьевич вернулся с насеки только поздно вечером. Он пошел к Александру Николаевичу с простертыми вперед руками, глядя недвижно перед собой: он был слеп.

– Ну, вот ты и вернулся. – Он жестко схватил сына, притиснул и оттолкнул. – Надеюсь, ты избавился от своих умствований?

– Вполне.

– То-то! Смири гордыню и обретешь просветление. – Николай Афанасьевич опустился в кресло и продолжал поучение. Одет он был в простой крестьянский кафтан, подпоясанный ремнем. Длинная седая борода лежала на груди. – Ты напрасно думаешь, что мне худо, коли глаза мои света не видят. Стольких дурных людей не вижу, а пчел я и так понимаю, разговариваю с ними. Из Саровской пустыни я ушел: монахи охальники, блудодеи! С пчелами славно, чисто. Хочешь, завтра я отведу тебя в лес, на пасеку?

– С матушкой надо побыть, соседей навестить.

– Каких соседей? Ваську Зубова, который отнял у своих крестьян все и кормит их только щами из общего корыта, как свиней? Его навестить?

Радищев вздрогнул:

– Может быть, и его. Все ж редкий экземпляр!

Николай Афанасьевич чутко уловил грозные ноты в голосе сына, за которыми обычно следовало умствование.

– Ехать к нему, а потом клеймить его? Нет, видно, ты от блажи не избавился. Лучше детьми займись. Привез?

– Привез. Маленьких – Анну, Феклу, Афанасия.

– Не знаю таких внуков. Василия знаю, Николая, Павла, Екатерину. А этих не знаю.

– Дети покойной Елизаветы Васильевны.

– Ее дети – не мои внуки.

– Они мои дети, батюшка.

– Басурманские дети! – взвизгнул старик.

– Коли так, я уеду, – тихо сказал Александр Николаевич.

– Я уеду – ты оставайся! – Николай Афанасьевич пошел к дверям, шаря в воздухе руками.

Через день Николай Афанасьевич вернулся, отправился сразу в церковь, пел на клиросе, долго молился. Потом пришел к сыну с кротким покойным видом:

– Вот тебе мое повеление: живи с нами, сколько царь разрешит. И дети пусть живут, у меня зла на них нет. Но помни, это Рубановские, а не Радищевы. Имени своего я им не даю!

"Я даю", – хотел сказать Александр Николаевич, но промолчал.

Он прожил в Преображенском почти год.

Отец проводил дни в уединении, в лесу, где возле пасеки построил часовню. Александр Николаевич присматривал за сельскими работами, делал визиты соседям, читал книги, писал письма Воронцову – время текло медленно, и он наслаждался этим медленным, врачующим течением.

Однажды отец пришел из леса и громогласно объявил, что он готов ко встрече с богом и потому намерен поделить имение. Семья Радищевых была большой, и Николаи Афанасьевич ходил по дому и вслух соображал, кому какой кусок выделить. В конце концов он запутался в наделах, рассердился и снова ушел в лес.

Перед отъездом сына он наставлял его:

– О службе не думай. Служба не твоя судьба. Там прохвост угождает прохвосту. Беги от царских чертогов. О людях заботься, люди тебе богом назначены. Радищевы всегда о людях пеклись. Недаром, когда Емелька Пугачев сюда приходил, никто из крестьян не выдал нас вору. Лицо барским детям сажей мазали, прятали от Пугачева!

Александр Николаевич ждал, когда отец скажет о денежных делах, но Николай Афанасьевич невидяще смотрел поверх сына и вел речь о душе и боге.

Безденежье, нужда черной тучей надвигались на горизонт. Александр Николаевич молчал: после отлучения детей от фамилии просить отца о помощи он не мог.

Радищев возвращался в Немцово с чувством безнадежности. Он готовился закончить там свои дни. Но судьба распорядилась по-иному.

Смертью деспотичного Павла I начался новый век. Заключенные выходили из темниц, впавшие в немилость удостаивались высочайшей ласки, опальные становились всесильными. Общество мигом изменило свой внешний вид. Ненавистные однобортные кафтаны, которые велел носить Павел, были арестованы. Парики, косички, букли были выброшены, обрезаны, сосланы в сундуки и чуланы. Фраки, панталоны, круглые шляпы вновь победно замелькали повсюду. Широкие и длинные прусского образца солдатские мундиры спешно перешивались в узкие, отложные низкие воротнички делались стоячими – голову солдату было трудно повернуть. Тем не менее все восхищались новым обмундированием.

5 сентября 1801 года наследник престола въезжал в Москву на коронацию. В длинном царском поезде находились председатель Комиссии по составлению законов Петр Васильевич Завадовский и бывший преступник, а ныне зачисленный по рекомендации Александра Романовича Воронцова чиновником той же комиссии коллежский советник Александр Николаевич Радищев.

15 сентября государь короновался в Успенском соборе. Кроткий и задумчивый, будто стесняющийся величественного события, Александр I вышел на площадь перед собором. В толпе кричали: "Батюшка! Родимый! Красное солнышко!" Митрополит с крестом вел помазанника и обращался к народу: "Посмотрите, православные, каким бог наградил нас царем"…

Радищев, стиснутый с боков, двигался вместе с народом и испытывал столь же восторженное состояние. Казалось, наступил всеобщий долгий праздник и девятнадцатый век станет таким же светлым, каким было лицо нового царя.

– А, здравствуйте, господин демократ. – Граф Петр Васильевич Завадовский радушно поднялся навстречу Радищеву. – Что новенького принесли?

Радищев положил перед председателем Комиссии по составлению законов толстую папку.

– Вот мои некоторые соображения.

– Похвально, похвально, – говорил Петр Васильевич, с неудовольствием листая бумаги. Почти каждый божий день раскаявшийся смутьян приносит ему различные проекты переустройства мира. Как будто и не раскаивался… Бледный, напрягшийся, как пружина, следит за его, Петра Васильевича, выражением лица, ждет оценок. Пятьдесят лет уже минуло смутьяну, но, как ребе-нок, прыток и мечтателей. Откуда что берется? Устройство законов требует обдуманности, неторопливости, а он хочет в два дня мир перевернуть. Если бы не ходатайство добрейшего друга Алексаши Воронцова, не стоило и в комиссию приглашать беспокойного сочинителя.

– Отменно. – Петр Васильевич со вздохом отложил бумаги. – Прошу пожаловать ко мне через две неделя для обмена мнениями.

– Отчего же через две недели? – с нетерпением спросил Радищев.

– Леге нецеситатис, по закону необходимости, мой друг, – наставительно, с удовольствием ответил Завадовский. Он любил латынь и не выносил суеты. Выражение его лица свидетельствовало о скорейшей необходимости закончить беседу.

Но Радищеву не терпелось продолжать.

– Петр Васильевич, вчерашнее в комиссии обсуждение о ценах за убиенных людей меня крайне встревожило. Спорить о цене за человека – ошибка.

– Эраре гуманум эст, ошибаться – человеческое свойство, – примирительно, с улыбкой заметил Завадовский.

Радищев, в свою очередь, уже не мог удержаться от латинской пословицы:

– Каждому человеку свойственно ошибаться, упорствовать в заблуждениях свойственно только глупцу.

Завадовский оскорбленно поднял брови:

– Члены комиссии и сенаторы – почтенные люди, а вы, однако…

– Я никого не хотел обидеть, надобно было закончить мысль.

– Напрасные хлопоты. И я считаю, что нужно платить помещику за убитого человека согласно его ценности: за людей мужеека пола – пятьсот рублей, за женщин – половину этого.

– Отчего же половину?

– Оттого, что особа мужеска пола – работник сильнее, чем женщина.

– Как вы оцените мать нескольких детей?

– Экий вы придира. Назначать каждому лицу цену комиссия не собирается. Определим общее положение.

Однако за ремесленников, которые приносили своим господам прибыль, можно исчислять проценты.

– А какую цену и в какой процент нужно исчислить, если убит тот, кто рачил о своем господине с его детских лет? Какая цена той, которая вскормила своего господина и стала его второй матерью? – вскричал Радищев.

– Вы, батюшка, на рожон не лезьте, все вчера согласились в ценах, – с благодушным упреком сказал Петр Васильевич.

– Цена крови человеческой не может быть определена деньгами. Я подам особое мнение.

– Извольте.

После ухода Радищева Завадовский сел писать письмо милому Алексаше – Александру Романовичу Воронцову. Он жаловался на непочтительность и критический зуд демократа с несчастным прошлым. А ведь о Радищеве строгий друг Алексаша всегда был высокого мнения, мягко попенял Воронцову Петр Васильевич…

Время сводило вместе людей с несчастным прошлым.

Однажды к Радищеву пришел Степан Андреев. Он отбывал в Нерчинске каторгу до тех пор, пока случай не спас его. Был задержан человек, который признался в убийстве купца, в чем прежде обвиняли Андреева, и нерчинского мученика освободили.

– Александр Николаевич, – со слезами на глазах говорил Андреев. – Когда случилось несчастье, все отвернулись от меня. Только вы…

– Полно, брат, мои усилия были напрасны.

– Не напрасны, – горячо возражал Андреев. – Бог услышал вас…

Прибегал Вицман, похудевший, постаревший, но столь же неистовый, как прежде. Он взял детей Радищева в свой пансион и теперь громогласно рассуждал об их удивительных способностях и доброте. Он издавал новые необыкновенные книги и журналы, наполненные советами, как сделаться богатым, как сохранить красоту и продлить жизнь.

– Чем больше человек повинуется природе и ее законам, тем дольше живет! – кричал он. – Твоя природа – нести мысль в века! Ты не должен изменить своей натуре!

– Август, ты преувеличиваешь по щедрости сердца. Но, признаюсь, слушать тебя – утешение. Я рад, что мои дети учатся в твоем пансионе.

Вицман был как дождь, воскрешающий иссохшую землю. Радищев с новой энергией брался писать проекты законов. Он составил "Проект гражданского уложения", записку о законоположении.

Он доказывал, что природа обусловливает человеческие законы: "Закон есть только подтверждение того, что человеку даровала природа. Из сего следует: если человек, вступая в общество, уступает ему часть своих прав, то оно обязано за то ему удовлетворением. Вследствие сего каждый человек, в обществе живущий, имеет право требовать от него защиты и покрова".

И он как писатель мог бы потребовать этого от Екатерины. Потребовать защиты и покрова от государыни, которая провозгласила: "Слова и сочинения не почитать никогда преступлением". Горечь подступила от воспоминаний. Но он подавил вспыхнувшее чувство и написал твердо: "К ее великой чести, она освятила непреложные общественные правила… – Он остановился в сомнении, и перо закончило само: —…от которых затем отступила". Но кто из смертных в течение всей жизни оставался одинаков?