Текст книги "Я болею за «Спартак»"

Автор книги: Михаил Ромм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Когда же все это успели построить? Ведь всего лишь месяц тому назад завез «Малыгин» в бухту Тихую строительные материалы и плотников. Вспоминаю: начальником зимовки – Иван Дмитриевич Папанин. Тогда понятно: этот и сам горы свернет, и других увлечет своим примером.

А вот и он: к «Малыгину» подходит шлюпка, и по штормтрапу, быстро перебирая короткими ногами и руками, поднимается Папанин.

– Здорово, братки! – слышим мы знакомое приветствие.

Здороваемся, крепко обнимаемся, спрашиваем, как он успел за месяц построить шесть домов, ангар и аэродвигатель.

Папанин улыбается. Улыбаются и прибывшие с ним на шлюпке два зимовщика: крепкие, широкоплечие, в штормовых костюмах и зюйдвестках – не то рыбаки, не то персонажи морских рассказов Джека Лондона, – они меньше всего похожи на научных работников.

– Авралили помаленьку, – отвечает Папанин.

Представляю себе, как они авралили. Папанин и сейчас приехал, чтобы, не теряя ни минуты, организовать выгрузку всего, что привез «Малыгин».

Надо съехать на берег и осмотреть зимовку раньше, чем начнутся разгрузочные работы.

С Брунсом и Валентиной поднимаемся к самой верхней постройке, павильону для изучения атмосферного электричества. Нас встречает молодой немецкий физик доктор Шольц, красивый, стройный, похожий на положительного героя из кинофильма. Увидев Брунса, он весь подтягивается; кажется, сейчас отдаст по-военному честь: генеральный секретарь «Аэро-Арктики» на иерархической лестнице немецких полярников стоит гораздо выше молодого ученого. Все-таки крепко у немцев чинопочитание. Рассказ Шольца о своих исследованиях и опытах похож на рапорт, советы Брунса – на указания начальника подчиненному.

Шольц уже успел сделать ряд интересных электрофизических опытов. Ему удалось заставить работать в влажном полярном воздухе чувствительные, требующие большой сухости приборы. Он достиг этого, умело используя обыкновенные примусы. Автором изобретения был, конечно, Папанин.

– Papanin ist uberhaupt ein famoser Kerl! [3]3
  Папанин вообще замечательный парень


[Закрыть] – говорит Шольц.

Спускаемся вниз, осматриваем почти законченный второй жилой дом. Это многослойная стандартная постройка, части которой сделаны в Архангельске и которую в бухте Тихой надо было только собрать.

Входим в дом. Инженер Архангельский, специалист по радиоволнам, приехавший с нами на «Малыгине» и остающийся зимовать, шагами измеряет площадь своей лаборатории.

– Позвольте, – говорит он, – я просил у Папанина пятнадцать квадратных метров, а тут добрых тридцать.

В дверях показывается улыбающийся Папанин.

– Ничего, браток, просторнее будет работать.

...Начинается аврал. На палубе громко тарахтит лебедка.

Тяжело груженные карбасы отходят от ледокола к пристани, разминаются с пустыми «посудинами». Гребцы с трудом выгребают против волны и сильного бокового течения, карбасы лавируют между айсбергами, попадают у пристани в накат – береговой прибой. Люди соскакивают прямо в воду – температура ее ±0 (соленая морская вода замерзает при минус 1,5-2°) – и придерживают лодки, чтобы они не разбились о камни.

Однажды ветер и течение подхватили груженый карбас с двумя зимовщиками и понесли его в пролив Мелениуса. Не успели мы оглядеться, как Дубинин уже сидел с двумя матросами в шлюпке и шел под парусом вдогонку карбасу. Он догнал его в добрых трех километрах от «Малыгина». В бинокль было видно, как он ловко перескочил в него и сел за третью пару весел. Два часа, умело лавируя против ветра, гнал он карбас к пристани.

Был случай, когда аврал неожиданно прервался: из пролива Мелениуса в бухту вошло стадо белух [4]4
  Порода китов


[Закрыть]. Огромные серебристые животные, толстые, неуклюжие, похожие на опаленные свиные туши, лениво кувыркались в волнах. Первым заметил их Папанин.

– Белуха идет! – завопил он, метнулся с пристани в один из домов, выскочил оттуда с винтовкой, понесся сломя голову, округло растопырив руки, по базальтовым валунам к берегу. За ним – лучшие стрелки зимовки и серым клубком все сорок три лайки. Выстрелы. Одна белуха, раненая, бросилась к берегу, вздыбилась над водой, окрашивая море кровью.

– Дух из нее выходит! – кричал Папанин.

Но белуха повернулась и, оставляя кровавый след, быстро пошла в глубь бухты. Стрелять вдогонку нельзя было – с «Малыгина» рупор донес сердитый голос Черткова:

– Куда бьете, дьяволы, рикошетом в ледокол гвоздите!

Аврал продолжался.

В один из авральных дней мы с Юдиным, Брунсом, Юдезисом, Валентиной и тремя метеорологами взяли «отпуск» и поехали на лодке к скале Рубини. Два часа, сменяясь на веслах, борясь с течениями, пересекаем бухту. Пристаем к берегу.

Молодежь, забрав с собой все три наличные винтовки, карабкается на скалу, мы с Юдезисом остаемся внизу. Я уже был на вершине в прошлом году. Юдезис не любитель трудных прогулок. Мы уютно располагаемся на мху между камнями и мирно беседуем. Голоса наших путников доносятся все слабее, потом стихают.

Метрах в шестидесяти от нас на ледниковом гребне неожиданно показывается медведь. Черт возьми! За несколько дней, что мы пробыли на зимовке, мы совсем забыли об этих «милых» животных! Надо было оставить одну винтовку при себе. Теперь остается только сидеть не шелохнувшись и надеяться на милость судьбы...

Медведь не спеша спускается по леднику к воде. Стоит, раскачивая из стороны в сторону злую змеиную голову. Очевидно, раздумывает, идти ли в воду, или прогуляться по берегу. Сидим и ждем, что он предпримет. Самочувствие «среднее». Медведь поворачивается, медленно поднимается обратно по глетчеру к тому месту, откуда он появился, исчезает за мореной. Пронесло...

С вершины скалы доносятся голоса наших возвращающихся спутников. Теперь нас охватывает охотничий азарт. Решаем немедленно идти по следам зверя. Мне винтовки не дают: кто-то вспомнил, что в прошлом году я уже «взял» свою шкуру. Зато, как «второгодника», назначают меня распорядителем охоты.

Разбиваю охотников по числу винтовок на три партии. Первая должна подняться по глетчеру и подойти к тому месту, где скрылся медведь, вторая – обойти справа морену и наверху соединиться с первой. Третью партию во главе с Брунсом оставляю на берегу, неподалеку от того места, где медведь спускался к воде: почему-то мне кажется, что если зверь будет ранен, он постарается спастись именно этим путем. Сам присоединяюсь ко второй партии.

Обходим морену, поднимаемся на ледник и видим невдалеке медведя. Он вырыл себе нору в снежном склоне и засел в ней. Желтоватая шкура сливается со снегом, тремя черными точками выделяются нос и глаза.

Убеждаю метеоролога с винтовкой подойти ближе и стрелять наверняка. Но неопытный охотник не в силах преодолеть нетерпение. Он прицеливается. Выстрел – раненый зверь выскакивает из снежной берлоги, в несколько прыжков оказывается на глетчере, присаживается на корточки и, как на салазках, съезжает вниз. Бросаюсь за ним, скольжу, падаю, лечу вниз по глетчеру, проваливаюсь в трещину. На мое счастье трещина неширока. Расставляю в стороны согнутые в локтях руки и повисаю на них. И так, вися на локтях по грудь в трещине, наблюдаю за дальнейшим ходом событий.

Медведь съехал к воде, но, ослабев от раны, очевидно, не решился плыть, повернул вдоль берега и большими скачками помчался на Брунса. Тот выстрелил ему навстречу, медведь продолжал бежать. Брунс выстрелил еще раз, медведь подскочил вверх, упал, ткнулся головой в снег. Пуля пробила ему горло, кровавое пятно расплывалось по снегу и гальке.

Огромный зверь лежал неподвижно. Я попробовал приподнять его лапу – добрый пуд весу. Именно лапами, отбивается медведь от собак, ударом лапы перебивает позвоночник тюленю.

Валентина молча смотрела на нашу добычу.

– Какие вы жестокие! – сказала она с укоризной. – Зачем вам понадобилось убивать его? Что он вам сделал? Ни за что не поеду с вами, пойду на зимовку пешком.

Я указал ей на пятикилометровую дугу бухты и едва видневшиеся вдали домики.

– А сколько таких милых зверей встретятся тебе по пути?

Валентина смущенно замолчала. Мы не без труда погрузили медведя в лодку и пустились в обратный путь...

...26-го августа, окончив погрузку и захватив с собой часть плотников, «Малыгин» поднял якорь, вышел проливом Мелениуса в Британский канал и пошел на север к Земле Рудольфа – строить самую северную в мире радиостанцию.

Опять, как и год тому назад, проходят мимо нас острова архипелага. Показалась вдали угрюмая громада острова Джексона. А вот и семикилометровая дуга бухты Теплиц сверкает на солнце зелеными обрывами глетчера. На этот раз она свободна от льда, и «Малыгин» бросает якорь невдалеке от берега. Смолкает постукивание судовой машины, в бухте воцаряется тишина. Внезапно слышен глухой рокот: рождается айсберг. Большой кусок ледяной стены обламывается, обрушивается в воду и, покачиваясь, всплывает на поверхности.

Четыре зимовщика – начальник зимовки Балабин, метеоролог Кузьмин, радист Расщепкин и промышленник Соловьев – съезжают на берег вместе с Пинегиным и Чертковым, чтобы выбрать место для радиостанции. С ними съезжаем и мы с Юдиным.

Начинается разгрузка. Готовые части жилого дома, радиооборудование, антенна, трехгодичный запас продовольствия и топлива, снаряжение переправляются на берег. Сводят по сходням двенадцать пушистых камчатских лаек. Последним ведут на поводке вожака.

На пустынном острове совсем по-домашнему слышится перестук топоров: плотники обтесывают бревна для постройки электростанции. Но уж совсем не по-домашнему выглядят прислоненные к бревнам винтовки на случай, если медведям вздумается навестить строителей.

Мы с Юдиным взбираемся на глетчер и идем к темнеющему вдали мысу Бророк. Несколько километров по твердому снегу – и вот мы уже стоим на вершине мыса. К северу и востоку – безбрежное море, Северный Ледовитый океан. Большие валы мертвой зыби, тускло поблескивая пологими спинами, бесконечной чередой идут к берегу и с глухим шумом разбиваются о подножье мыса. Небо на северо-востоке белесое – ледовое небо. Льды идут к Земле Рудольфа.

Мыс круто обрывается к морю. На середине обрыва, прямо под нами, стоит на ледяном выступе медведь; ритмично раскачиваясь, вытянув голову навстречу далеким дрейфующим льдам, он нюхает воздух: ждет, когда вместе со льдами к берегу принесет тюленей.

Убивать медведя нет смысла: упадет в воду, не достанешь. Решаю его попугать. Даю выстрел. Медведь подпрыгивает, срывается с выступа и, перевернувшись в воздухе, падает в море. Выныривает и, вытянув шею, изо всех сил плывет вдоль подножия мыса. В торопливых движениях панический страх. Добравшись до отлогого берега, он выскакивает из воды и, неуклюже загребая вывернутыми внутрь лапами, улепетывает в глубь острова.

Когда мы возвращаемся, первые венцы сруба уже обозначают место жилого дома. Рядом лежит убитый медведь.

«Малыгин» должен забрать с собой на Большую землю плотников, поэтому приходится ждать окончания постройки. Пинегину удается уговорить Черткова воспользоваться благоприятными ледовыми условиями и попытаться побить рекорд северной широты свободного плаванья.

Покидаем бухту Теплиц, минуем мыс Бророк, поворачиваем к северу.

Многолетний паковый лед, покрывающий океан, высылает нам навстречу свои передовые отряды; вновь шуршат о борта ледокола льдины. На них чернеют тюлени и моржи. Когда «Малыгин», круша лед, приближается к ним, они беспокойно поворачивают головы, оглядываются. И потом, вдруг, неуклюже торопясь, бултыхаются в полынью и исчезают под водой.

На вторые сутки, ночью, – «условной» летней полярной ночью, когда так же светло, как днем, – мы были разбужены в своих каютах внезапно наступившей тишиной. Не стучала, сотрясая корпус корабля, судовая машина, не терлись с громким шуршанием о борта льдины, не шипели буруны за кормой, не поднимался и не оседал ледокол. Мы вышли на палубу. «Малыгин» стоял во льду, в паковом льду, простирающемся до полюса и дальше – до берегов Аляски. Застывшая изморозь одела ванты, реи, радиопровода прозрачным футляром, превратив их в толстые ледяные канаты. Это был уже не «Малыгин», а какой-то зачарованный корабль, арктический «летучий голландец». Торосистые льды уходили вдаль б туманную дымку, и в ней возникали зубцы, колонны, шпили несуществующих замков и соборов. Сквозь серо-розовые облака пробивался призрачный рассеянный свет невидимого солнца.

Это был нансеновский пейзаж, настолько нансеновский, что мы всматривались вдаль, ожидая увидеть двух человек, тянущих за собой, влегая в лямки, по торосам и ропакам тяжело груженные нарты. На ледоколе царило молчание. Молчали все – корреспонденты, научные работники. Молчал даже Чертков на своем капитанском мостике. И никто не проронил ни слова, никто не побежал за винтовкой, когда в туманной дымке показалась медведица с двумя медвежатами. Они шли, перелезая через ропаки и переплывая разводья, и мать, уйдя вперед, терпеливо поджидала отставших детенышей. Все трое прошли невдалеке от нас и скрылись в тумане...

Капитан и штурманы определили координаты корабля: мы находились на 82°21’ северной широты. Мировой рекорд свободного плаванья был побит.

«Малыгин» вернулся в бухту Теплиц. Невдалеке от полуразвалившихся построек экспедиций герцога Абруццкого и Файла стояли два новых домика и высилась на растяжках радиомачта. По берегу деловито расхаживали люди и бегали обжившиеся на новом месте собаки. Не было только вожака: он обиделся на то, что его взяли на поводок и, сойдя на берег, убежал в глубь острова. Ему стали выносить корм, сначала далеко от зимовки, потом поближе. Он съедал его, но снова уходил в глетчеры. Наконец он исчез совсем, став, очевидно, добычей медведей.

8-го сентября состоялось открытие самой северной в мире радиостанции. Красный флаг Советов медленно полз вверх по радиомачте, в полярной пустыне звучали звуки «Интернационала».

На другой день, забрав с собой плотников, мы уходили из бухты Теплиц. Четыре человека, выстроившись на берегу в короткую шеренгу, провожали нас залпами из винтовок. Залп следовал за залпом; казалось, зимовщики пытались выстрелами прогнать обступившую их тишину.

Огромная бухта уходила вдаль, пологий глетчерный щит острова Рудольфа четко вырисовывался в небе. Через пять лет этот щит превратится в полярный аэродром, на котором будут садиться мощные самолеты Водопьянова, Чкалова, Громова. Экипажи будут жить в двух больших, со всеми удобствами построенных домах.

На другой день мы уже опять были в бухте Тихой. В поселке наладился порядок, шла дружная спорая работа. Но неугомонный Папанин не считал дело законченным. Лишь только «Малыгин» бросил якорь, он явился на борт и полез в бункера.

– Слушай, браток, – обратился он к Черткову. – Подкинь мне еще тонн двадцать уголька.

И как Чертков ни упирался, доказывая, что ему не хватит угля до Мурманска, Папанин все же настоял на своем.

А потом он засадил всех женщин – метеорологов, Валентину, уборщиц чинить угольные мешки. И никто не отказался, все латали жесткую, грязную мешковину, латали охотно, старательно; трудно было в чем-нибудь отказать этому деятельному, добродушному, веселому человеку.

Когда спешные работы были окончены, состоялся обычный прощальный обед с тортами и тостами. Брунс с горечью говорил о том, что из-за кризиса Германия вынуждена ограничить свое участие во втором международном арктическом году посылкой физика Шольца в бухту Тихую и геолога Велькена на Новую Землю.

Случилось так, что Брунс сидел за столом на том же месте, где год назад сидел Зибург. И говорил он о том же – о передовой роли нашей страны в исследованиях Арктики и о кризисе, из-за которого страны Запада сократили размах научных работ. Оба – и Зибург и Брунс – недоговаривали одного: что первенство в научных исследованиях мы вырвали у Запада потому, что пятнадцать лет тому назад покончили с капитализмом.

«Малыгин» был готов к отплытию, но терпеливо простоял в бухте Тихой еще несколько часов: зимовщики писали письма к родным на Большую землю. Не писали только двое: Папанин и астроном и магнитолог Федоров.

Папанин не писал по простой причине: его жена осталась вместе с ним зимовать. Федоров предпочитал рассказывать родным о своей жизни не письмами, а рисунками. Он нарисовал выгрузку каких-то ящиков с ледокола в шлюпку, самого себя с мешком на спине, общий вид зимовки, свою комнату, охоту на медведя. Рисунки были стилизованы под наскальную живопись.

Через несколько лет, когда Федоров стал известен во всем мире как участник папанинского дрейфа, я как-то встретился с ним в Москве в Доме ученых. Мы разговорились, и я спросил, какое самое сильное впечатление осталось у него от этих восьми месяцев дрейфа.

– Намерзся на всю жизнь! – сказал он со своей спокойной, умной улыбкой.

Пока зимовщики писали письма, мы с Валентиной и Юдиным в последний раз обходили маленький поселок. Из кают-компании доносились звуки вальса «Дунайские волны». Мы открыли дверь. На столе стоял патефон, и Папанин и Чертков, обхватив друг друга за талии, с серьезным видом кружились и топтались под такт музыки. Приятно было смотреть на них, крепких, кряжистых, уже немолодых, с орденами на груди – полярного капитана с темным, выдубленным арктическими штормами лицом и старого партизана, неутомимого и жизнерадостного. Увидев нас, Папанин лихо притопнул и с удвоенной энергией закрутил Черткова.

...Мы уходили из бухты Тихой, взяв на борт старую смену зимовщиков, плотников и полугодовалого медвежонка, принадлежавшего метеорологу Никольскому. На зимовке остаются те, с кем мы успели подружиться в дни авралов. По установившемуся церемониалу полярных проводов они выстроились на берегу и салютуют нам залпами из винтовок. «Малыгин» отвечает трехкратным мощным гудком. И снова я испытываю то же чувство, как и несколько дней тому назад, когда мы покидали бухту Теплиц: что-то невозвратно уходит из жизни, и вместе с этим «что-то» уходит и частичка самой жизни.

...Мы вышли из Британского канала в Баренцево море и взяли курс на Мурманск. Наши метеорологички снова принялись за свои наблюдения.

– Ну что, какая будет погода? – спросил у них Чертков.

– Да так, пока неопределенно...

Чертков презрительно хмыкнул: у него в кармане лежала недавно полученная радиограмма из Варде, сообщавшая, что «Малыгин» входит в зону антициклона.

Вскоре на полубе показался Вальтер Брунс. Он долго вглядывался в горизонт, посмотрел на анемометр.

– Через час – шторм! – крикнул он Черткову на ломаном русском языке.

– Вот: воздушный капитан, а толк в погоде понимает, – пробурчал Чертков.

Антициклон – это огромное кольцо штормового ветра. В центре кольца – зона мертвого штиля. В северном полушарии антициклоны движутся с места своего возникновения на северо-запад.

Вскоре «Малыгин» вошел в передний виток антициклона. Ветер не крепчал постепенно, а сразу, как дикий зверь, набросился на корабль. Море, только что спокойное, вздыбилось огромными волнами. Ледокол медленно взбирался на водяную гору, бушприт устремлялся вверх, словно моля небо о пощаде, корпус корабля почти на половину высовывался из гребня волны и повисал в воздухе. Казалось, корабль вот-вот переломится пополам. Затем, пройдя гребень, ледокол опускался вниз и одновременно валился набок. Бушприт и фортштевень зарывались в пенящуюся шипящую воду, а следующая волна словно тараном ударяла корабль в борт, обрушивая на него тысячи тонн плотной, тяжелой, как свинец, воды. Теперь в воздухе торчала корма, и лопасти винта, не встречая сопротивления, бешено крутились, сотрясая корабль. На минуту ледокол с форштевнем под водой замирал неподвижно, словно раздумывая, не погрузиться ли ему совсем в морскую пучину, но затем выпрямлялся и начинал снова лезть на крутую волну. Отсюда, сверху, море было похоже на перепаханную гигантским плугом водяную пустыню. Тусклое солнце бросало на него сквозь низкие, стремительно летящие облака угрюмый, какой-то ущербный свет.

Была самая тяжелая – одновременно килевая и боковая – качка, и пассажиры один за другим исчезали в каютах. Несчастный медвежонок, которого швыряло из стороны в сторону и то дело окатывало водой, жалобно скулил.

Валентина решила его утешить и, балансируя, направилась к нему. Гребень волны перекатился через фальшборт и подхватил ее. Я бросился к ней и схватил за руку. Нас понесло к борту. К счастью, мы задержались у кнехта. Два матроса кинули нам конец каната, и мы благополучно выбрались к поручням.

Это был мой последний подвиг. Тяжелая муть подступила к горлу, я наклонился через поручни и отдал свой утренний завтрак Нептуну. Пришлось спуститься в каюту и лечь на койку, крепко перевязав живот полотенцем. По опыту я знал спасительное свойство этого «средства». Я лежал, опираясь в переборки то пятками, то теменем. Переборки скрипели и стонали, словно их тоже мучила морская болезнь.

Когда корабль кренился на мою сторону, иллюминатор уходил под воду, и каюту окутывала зеленая полутьма. На переборке висело полотенце. Время от времени оно отделялось от стены и повисало в воздухе почти под прямым углом, затем возвращалось «в исходное положение» и словно влипало в фанеру переборки. На полу лежал валенок. Иногда он поднимался и задумчиво стоял, как будто кто-то невидимый вдел в него ногу. Затем падал, чтобы через какой-то промежуток времени опять встать. Вода в умывальнике выходила из резервуара в раковину и затем с шипением всасывалась обратно.

Иногда дверь каюты открывалась, и на пороге вырастала Валентина, оживленная, со сверкающими глазами, с крупными каплями воды на лице и волосах. Она оказалась в числе немногих, включая и команду, на которых качка не действовала.

– Ну, как ты, Мишук? – спрашивала она, крепко держась за косяки.

– Отлично! – отвечал я, становясь попеременно то на ноги, то на темя.

– Может быть тебе что-нибудь надо? – заботливо продолжала она свои расспросы.

– Конечно надо.

– Что же?

– Чтобы перестало качать!

Диалог прерывался таранным ударом волны в бок корабля. Ледокол замирал на месте, содрогаясь всеми фибрами. Затем гребной винт брал верх над тормозящей силой водяного вала, и поступательное движение возобновлялось.

– Ну, я пойду! – говорила Валентина. – Если бы ты знал, как интересно на палубе... Волны стали еще больше.

Она исчезала, захлопнув за собой дверь. Кстати, английские замки на тонких дверях кают щелкали, как пистолетные выстрелы, и обычно удавалось заснуть лишь после того, как отходил в объятья Морфея последний обитатель пассажирского трюма.

Иногда в дверях вместо Валентины показывался Юдин. Его тоже не укачивало. Он присаживался ко мне на койку и, упершись вытянутыми ногами в переборку, надежно заклинивался в каюте. Он не задавал, подобно Валентине, риторических вопросов, а, сверкая белозубой улыбкой, давал дружеские советы:

– Крепись, Михайло! Чертков говорит – через сутки шторм стихнет.

Через сутки – благодарю покорно!

Через сутки шторм действительно стих: мы прошли сквозь переднюю половину антициклона и оказались в его штилевом центре. Ветра не было, но волна по-прежнему валила корабль с боку на бок.

Мне стало легче, и я вышел на палубу. Вскоре опять завыл ураган: мы вошли в задний виток антициклона. Представьте себе ясно это движущееся по океану кольцо ветра, и вы поймете, что когда его задняя половина оказывается там, где уже прошла передняя, ветер будет дуть навстречу волне. Поэтому шторм срывал не только гребни волн, но всю их верхнюю часть и нес водяную пыль по воздуху. Океан словно был устлан простынями белой пены.

Ночью на вторые сутки качкой выбросило Черткова из его койки с высокими деревянными бортами. Ругаясь, он залез на капитанский мостик. Хотя корабль шел по ветру, крен приближался к пределу, ледокол могло положить набок. Опасность увеличилась тем, что трюмы «Малыгина» были пусты – весь груз остался на зимовках. Чертков пошел на рискованный маневр: приказал сделать поворот на 180° и встать против волны. Теперь волны не били в борт корабля, а с шипением вкатывались на бак и уходили в шпигаты. Качка сразу уменьшилась. Через двенадцать часов «Малыгин» снова повернул и пошел прежним курсом.

Наконец шторм утих. Пассажиры, изможденные, осунувшиеся, покинули каюты и высыпали на палубу. Прислонясь к поручням, с наслаждением вдыхали бодрящий морской воздух. Успокоился и медвежонок. Степенно переваливаясь с боку на бок, он прогуливался среди нас. Одна из метеорологичек решила познакомиться с ним поближе и приласкала его. Медвежонок встал на задние лапы, оказавшись почти одного роста со своей новой знакомой. Он крепко охватил ее передними лапами и стал с наслаждением сосать металлическую пуговицу на ее брезентовой куртке. Метеорологичка терпеливо ждала, поглаживая мишку по лохматой голове. Прошло пять, десять минут – медвежонок, блаженно посапывая, продолжал сосать. Метеорологичка попыталась освободиться, но не тут-то было: звереныш угрожающе зарычал и снова вернулся к пуговице. Пришлось разыскивать Никольского, чтобы он освободил метеорологичку из медвежьего плена.

Вечером, накануне нашего прихода в Мурманск, солнце скрылось за горизонтом. Наступила настоящая ночь. И тут Арктика подарила нам свой прощальный привет: на небосклоне возникли огни полярного сияния. Они появились сначала на востоке, потом перекинулись на север, то меркли, то становились ярче и, наконец, превратились в переливавшиеся красками ризы. Ризы развивались и свивались, захватывая половину неба. Понемногу фантастическая игра света стала слабеть и наконец исчезла.

На другой день, когда на горизонте показался мурманский берег, Баренцево море спокойно нежилось в золоте осеннего солнца. Трудно было себе представить, что всего сутки назад ледокол штурмовал огромные водяные валы.

«Малыгин» вошел в узкий, извилистый мурманский фьорд – темно-синяя вода, серые, зализанные морем шероховатые гранитные скалы, желтая, красная, лиловая осенняя листва – великолепная яркая палитра. Справа показались и исчезли домики Александровской научной станции. Ютились в изгибах берега рыбачьи хижины. Ледокол обгонял груженные треской моторные и парусные лодки.

К вечеру в амфитеатре отлогих гранитных гор открылся Мурманск, где пять лет тому назад не было ни одной улицы, где сейчас жило уже шестьдесят тысяч человек, открылся в грохоте пыли и стройки, с вздымающимися к небу стрелами кранов и остовами строющихся зданий. Сотни рыбачьих судов, целый лес мачт и рей виднелись в широкой бухте.

«Малыгин» подошел к молу. Развернулись кольца канатов, ловко брошенные матросами. Их подхватили на берегу, закрепили вокруг кнехтов. Звонил машинный телеграф: Чертков стоял, командуя, на мостике. Но ледокол никак не мог пришвартоваться. Прошло четверть часа.

– Уйдите с палубы! – бешено крикнул Чертков стоявшим у поручней метеорологичкам.

В их присутствии капитану не хватало «нужных» слов, чтобы его команда была точной и действенной. Метеорологички, опешив, скрылись в каютах. С капитанского мостика тотчас же послышались крепкие, отборные, «нужные» слова. Через несколько минут «Малыгин» стоял намертво пришвартованный. Чертков снял фуражку и вытер лоб.

...Мы с Валентиной сошли на берег и пошли в город. Приятно было почувствовать под ногами твердую почву. Сезон ловли рыбы был в разгаре. На улицах пахло треской. Она продавалась во всех магазинах, ларьках и прямо с рук. Валентина молчала. Потом стала поеживаться.

– Мне холодно, вернемся на ледокол, – жалобно сказала она.

Грело солнце, было тепло. С моря дул, правда, легкий бриз, но на Валентине была кожаная куртка. Я пошел дальше, мне совсем не хотелось возвращаться.

– Говорю тебе, что я замерзла, – еще жалобнее сказала, прижимаясь ко мне, Валентина. Казалось, она готова была заплакать.

Теперь она совсем не была похожа на ту настойчивую женщину, которая заставила меня второй раз поехать в Арктику, делила с мужчинами все трудности полярного рейса, во время шторма, рискуя жизнью, спасала медвежонка. Вот и пойми их, этих женщин...

На другой день мы ехали поездом в Ленинград. За окном была Карелия, гранитные скалы, густые леса в осеннем багрянце и голубые озера. По грунтовым, крепко укатанным дорогам ехали рядом с железнодорожным полотном в прочно сработанных тележках солидные крестьяне-карелы, проплывали в окне вагона деревни с добротными деревянными домами. Остался позади такой же деревянный Петрозаводск. А затем Лодейное поле, Волхов, Колпино, Ленинград...

...Мы идем с Валентиной по набережной Невы. Светлое небо стелется над городом Ленина. В этом светлом далеком небе, в могучей, широкой реке есть что-то, что роднит Ленинград с Арктикой, делает его как бы преддверием далекого Севера...