Текст книги "Я болею за «Спартак»"

Автор книги: Михаил Ромм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Кругом был битый лед: небольшие льдины, трещины, разводья. Стали собирать вещи, выпавшие из кабины. Нашли красную палатку, спальные мешки, пеммикан, шоколад, масло. И нашли то, что обещало спасение: передатчик, приемник и секстант для определения по солнцу координат. А на краю небольшой льдины Мариано нашел свою книжку с логарифмическими таблицами, без которой секстант был бесполезен.

Биаджи бросился к аккумуляторам. Каким-то чудом они уцелели. И пока устанавливали палатку и переносили туда раненых, Биаджи смонтировал свои приборы. Он уже стучал ключом, и в эфир полетели слова: «SOS, SOS, Италия, Нобиле». Эфир не отвечал. Биаджи надел наушники и поймал мощную аргентинскую станцию Сан-Пауло. Она передавала спортивные известия и веселые аргентинские песенки под гавайскую гитару.

Биаджи снова застучал ключом: ответа не было. Никто еще не подозревал, что «Италия» потерпела катастрофу.

На следующий день сквозь туман проглянуло солнце, и офицеры успели определиться: лагерь дрейфовал северо-восточнее Шпицбергена, в пятистах пятидесяти километрах от Конгс-фьорда, где стоял корабль «Читта ди Милано», плавучая база нобилевской экспедиции.

Теперь из Сан-Пауло уже не передавали аргентинские песенки: все радиостанции, которые ловил Биаджи, вещали об исчезновении «Италии». И вскоре Биаджи услышал, что поиски будут происходить в районе к северу от Шпицбергена, в ста километрах от того места, где они находились.

Добиться связи – от этого зависела теперь судьба девятерых на льдине. Добиться связи во что бы то ни стало, и Биаджи круглые сутки, не зная отдыха, каждый час посылает в эфир свой «SOS» с координатами лагеря. Но его не слышат ни 27-го, ни 28-го мая.

И тогда трое – Цаппи, Мариано и Мальмгрен – покидают лагерь, оставляя больных и раненых товарищей, чтобы добраться по плавучему льду до Шпицбергена, берег которого чуть виден на горизонте. Они поступают так по различным побуждениям: Цаппи и Мариано не верят, что удастся установить радиосвязь с какой-нибудь станцией, и просто хотят спасти свою жизнь, Мальмгрен, напротив, не сомневается в том, что связь будет налажена, но считает целесообразным испробовать и второй способ: опытный полярник, он уверен, что доберется по льдам до Шпицбергена.

Итак, трое уходят, а Биаджи настойчиво пробивается в эфир. Наконец, 3 июня, когда оставшиеся в лагере уже почти потеряли надежду на помощь, его призывы услышали. Услышали не мощные радиостанции Сан-Пауло и Эйфелевой башни, а скромный советский любитель-коротковолновик Шмидт в глухом селении в глубине архангельских лесов, в селении, где для жителей радио все: последние известия, иностранная хроника, музыка, театр у микрофона.

Шмидт уловил: «Италия... SOS... остров Фойн около 30 миль от лагеря», и передал радиограмму в Москву. И вскоре Биаджи сообщает своим товарищам радостное известие: к лагерю сквозь тяжелые льды пробиваются шхуны «Хобби» и «Браганца». И еще одну, самую важную весть узнают обитатели красной палатки: в спасательные операции включился Советский Союз. Ледокол «Малыгин» уже обследует район Земли Франца-Иосифа, «Красин» прокладывает себе путь к Шпицбергену.

Через месяц после катастрофы на льдину садится на маленьком «Фоккере» шведский военный летчик Лундборг. Он имеет приказ переправить Нобиле на «Читта ди Милано». Нобиле отказывается: он требует, чтобы сначала вывезли со льдины Чичоне с переломом бедра и больного Трояни. Лундборг настаивает на своем: приказ есть приказ. Кроме того, Чичоне слишком тяжел для маленького «Фоккера», а своего механика Лундборг не соглашается оставить на льдине. За Чичоне он прилетит, лишь только переправит на «Читта ди Милано» Нобиле. После долгих споров Нобиле соглашается и делает непоправимую ошибку: теперь на долгие годы к нему приклеен ярлык: «капитан, который первым покинул тонущий корабль».

На «Читта ди Милано» Нобиле оказывается не начальником экспедиции, который должен руководить спасением оставшихся на льдине, а опальным узником. Капитан плавучей базы Романья отлично знает, что Муссолини не простит Нобиле его неудачу и, предугадывая настроение дуче, отстраняет его от всякого вмешательства в спасательные операции.

На следующий день Лундборг возвращается на льдину, чтобы вывезти оттуда Чичоне, а затем поодиночке и всех других обитателей красной палатки. Однако при посадке самолет капотирует, и швед сам оказывается в ледовом плену.

Но есть же и другие самолеты. Нет, они не прилетят: они ищут Амундсена, вылетевшего из Осло в Конгс-фьорд на поиски Нобиле и пропавшего без вести. Только о нем говорят теперь радиостанции, его судьба тревожит весь мир куда больше, чем участь итальянцев в лагере Вильери. Одна у них теперь надежда: на «Красина», пробирающегося к ним сквозь тяжелые льды. Они следят за его продвижением по радио, отмечают пройденные им мили флажком на карте, 7-го июня лагерь взволнован неожиданным сообщением: летчик Чухновский, находившийся на «Красине», обнаружил на льду в районе острова Карла XII трех человек – группу Мальмгрена. Тяжелые торосы и разводья преградили им путь к Шпицбергену. Когда «Красин» подошел на следующий день к льдине, на ней оказалось только два человека: лежавший на снегу в полном изнеможении полураздетый Мариано и здоровый и крепкий Цаппи. На нем в три слоя была напялена не только его собственная одежда, но и одежда Мальмгрена и Мариано.

– Что с Мальмгреном?

Это был первый вопрос, с которым обратились к Цаппи.

– Он обессилил, не хотел быть нам обузой и просил его оставить. Мы вырубили во льду яму, чтобы его не заметили медведи, и покинули его.

Мариано молчал, не подтверждая и не опровергая слов Цаппи. Он молчал и на ледоколе, где ему ампутировали отмороженную ногу, и на допросе в следственной комиссии в Риме.

– Судя по тому, что на вас одежда Мариано, вы и его собирались покинуть? – спросили у Цаппи.

Цаппи замялся.

О судьбе Мальмгрена ничего более достоверного никогда и никому узнать не удалось.

Вечером 12-го июля Бегоунек, выйдя из палатки, услышал какое-то далекое гудение. Он прислушался: басистый голос судовой сирены оповещал о приближении «Красина». Ледокол продвигался с трудом, влезая на льдины и давя их своим весом. Отступал, брал разгон и снова крошил двухметровый лед. Он шел вперед, и ничто не могло его остановить. На корме развевался флаг страны Советов...

...Весть о катастрофе застала Амундсена в его домике, где он два года назад принимал Нобиле, обсуждал с ним подробности трансарктического перелета на «Норвегии» и пригласил принять в нем участие.

Какое-то странное чувство шевельнулось в душе старого полярника, когда он представил себе, что его соперник, этот беспомощный «представитель полутропической расы», борется за свою жизнь где-то на дрейфующем льду или на каком-нибудь необитаемом острове. Амундсен вспомнил свои нападки на Нобиле, вспомнил, как его друг капитан Вистинг, справедливейший человек на свете, выслушивая их, смущенно молчал и отводил взгляд в сторону. Капитан был совсем другого мнения об итальянце. Да и что, честно говоря, можно поставить в вину Нобиле, кроме излишней для пилота импульсивности, и нерешительности, и ребячьего тщеславия? Руал почувствовал угрызения совести. Великий исследователь творил суд над великим честолюбцем и признал его виновным. А раз так, значит, надо искупить свою вину, надо принять участие в поисках «Италии». Но на чем лететь? Итальянское правительство поручило руководство спасательными работами не ему, а Рийсер-Ларсену. У Амундсена нет самолета и, как всегда, нет денег. Но это его не останавливает: он радирует своему другу и спутнику по двум трансполярным перелетам Элсворту с просьбой представить ему нужные средства. Американец на этот раз скуповат: не отказывает, но высылает меньше, чем нужно, чтобы купить «Дорнье-Валь», самый надежный в полярных условиях самолет. Приходится подыскать что-нибудь подешевле. И Амундсен покупает «Л-47», летающую лодку «Латам», хотя отлично знает, что для Арктики она мало пригодна.

«Л-47» в полной готовности: французский летчик-истребитель Гильбо собирается совершить на ней трансатлантический перелет. Гильбо охотно соглашается лететь с Амундсеном: знаменитому асу первой мировой войны, сбившему не один десяток немцев, по душе рискованные предприятия.

Он поднимается в воздух с Сены, описывает круг над Парижем и на следующий день, покрыв с одной посадкой тысяча пятьсот километров, подруливает к маленькому домику на берегу фьорда. Вскоре «Л-47» с Амундсеном на борту стартует в Тромсё, чтобы взять в географическом институте сводку погоды.

На другой день «Л-47» покинул Тромсё. Он поднялся в воздух и скрылся в тумане. Через несколько часов от него была принята радиограмма: Амундсен запрашивал сводку погоды в районе острова Медвежьего. Это была последняя весть с летающей лодки.

Полуторамесячные поиски, в которых приняли участие все корабли и самолеты, находившиеся в районе Конгс-фьорда, были безрезультатны: льды и разводья Баренцева моря надежно хранили свою тайну. Только два с половиной месяца спустя рыбачий катер «Продд» выловил у норвежских берегов из воды поплавок гидроплана с алюминиевой пластинкой, на которой было выгравировано «Л-47». Арктика взяла реванш у того, кто не раз ставил ее на колени...

Воздадим же должное полярному викингу, чья несгибаемая воля, непреклонная целеустремленность, спокойное бесстрашие не знали преград, чьи подвиги принадлежат норвежскому народу, а недостатки взлелеяны миром, в котором человек человеку – волк.

...Специальная комиссия расследовала обстоятельства катастрофы с дирижаблем «Италия». Нобиле был признан виновным в неумелом руководстве экспедицией, лишен генеральского чина, орденов и титула маркиза, ошельмован фашистской прессой. Цаппи и Мариано, раздевшие и покинувшие на произвол судьбы Мальмгрена, а быть может, повинные в более тяжелом преступлении, были оправданы: они действовали в духе фашистской морали.

Судьба шестерых итальянцев, унесенных взмывшим в небо дирижаблем, неизвестна. Они, конечно, погибли, но где, когда и как – этого не знает никто.

Нобиле приехал в Москву. Ему дали возможность применить свои знания и талант в научно-исследовательском институте дирижаблестроения.

И вот теперь он едет с нами на «Малыгине» на Землю Франца-Иосифа, и в его глазах, когда он задумчиво смотрит на покрытое льдами море, появляется такое выражение, словно он хочет и не может избавиться от нахлынувших на него тягостных воспоминаний.

А в мировой печати все еще продолжается полемика: большинство журналистов обвиняют Нобиле, некоторые его защищают. Сам «подсудимый» молчит. Он заговорит через четырнадцать лет, когда рухнет фашизм и когда он при поддержке коммунистов станет депутатом итальянского парламента как независимый. Тогда он напишет книгу, чье название говорит само за себя: «Я могу сказать правду»...

Нет худа без добра:

«Красин», спасая Нобиле, доказал, что мощный ледокол в содружестве с опытным летчиком, указывающим ему путь, может преодолеть самые тяжелые льды, и уже на следующий год «Седов» высаживает в бухте Тихой первую смену зимовщиков, через четыре года «Сибиряков» впервые в истории арктических плаваний проходит в одну навигацию из Архангельска в Берингов пролив, а еще через два года «Литке» совершает тот же путь в обратном направлении.

Осуществилась давнишняя мечта русского народа о северном морском пути из Архангельска через Берингов пролив в Тихий океан, мечта, ради которой Петр Первый рассылал по устьям сибирских рек отряды Великой северной экспедиции, Ломоносов изучал воздушные и морские течения в полярном бассейне, талантливый флотоводец и ученый Макаров построил мощный ледокол «Ермак» и ходил на нем к Земле Франца-Иосифа и к Новой Земле, великий химик Менделеев подавал докладные записки царским министрам, в которых предлагал возглавить полярную экспедицию: «Завоевав себе научное имя, на старости лет не страшусь его посрамить, пускаясь в страны Северного полюса».

Северный морской путь освоен, и ледоколы ведут караваны судов, груженных лесом и углем, из устьев сибирских рек в Архангельск и в зарубежные страны.

Однако ледоколы недолго держали первенство в освоении арктических просторов. В 1933 году ледокольный пароход «Челюскин» был раздавлен льдами в районе Берингова пролива. Не девять человек, как в лагере Нобиле, а сто четыре человека, и среди них женщины и дети, оказались на плавучих льдах в тысячах километрах от аэродромов и посадочных площадок.

В лагере царит полное спокойствие. Сильные не собираются покидать слабых, чтобы добираться по льдам до Чукотки. Все уверены, что их не оставят в беде. И действительно, блестящая плеяда советских летчиков – Ляпидевский, Водопьянов, Галышев, Доронин, Слепнев, Каманин, Молоков – спасла всех. Опыт спасательных работ показал, что арктические просторы доступны для тяжелых самолетов.

И уже через четыре года целая эскадрилья четырехмоторных воздушных кораблей, базируясь на острове Рудольфа, высаживает на Северном полюсе папанинскую четверку, и Чкалов, Байдуков и Беляков открывают серию трансарктических перелетов из СССР в США.

Наступает советская эпоха освоения Арктики, с другими целями, другими методами, другими результатами...

Героизм одиночек, снаряженные на подачки миллионеров экспедиции уходят в прошлое. Начинается планомерное освоение Арктики, хозяйственное и научное. Мечты Нансена и Пинегина – дрейфующие в полярном бассейне научные станции – становятся обыденностью.

Пройдет двадцать пять лет после дрейфа папанинцев, и уже семь станций «Северный полюс» будут дрейфовать в Северном Ледовитом океане, и находящиеся на них научные работники будут держать непрерывную радиосвязь с Большой землей, разговаривать со своими семьями. Корреспондентам не надо будет подниматься на палубы ледоколов, чтобы побывать на этих станциях или зимовках. Они будут вылетать на рассвете из Москвы и возвращаться на следующий день, передав «дрейфовщикам» письма и подарки от родных.

3

Дирижабль в бухте Тихой

Льды дрейфуют, разводья появляются и исчезают. «Малыгин» упорно пробивается к Земле Франца-Иосифа.

Розенфельд ставит рекорды корреспондентской изобретательности: даже в эти однообразные дни он находит материал для ежедневных радиограмм в «Комсомолку».

Медведи подходят к ледоколу и падают, пораженные разрывными пулями. В камбузе стоит бочка с медвежьим мясом, и если проголодаешься в неурочное время, можно отрезать себе бифштекс и поджарить его на раскаленной докрасна плите.

«Взял» и я своего медведя. Он в нерешительности переминался с ноги на ногу метрах в двухстах от ледокола, раздумывал, очевидно, стоит ли подходить ближе. Я спустился на плавучий лед и стал приближаться к зверю. Медведь следил за мной, раскачивая из стороны в сторону узкую небольшую голову. Я подошел метров на двадцать – он не нападал и не обращался в бегство. Он стоял, повернувшись ко мне боком, и, казалось, был в недоумении – что предпринять. Я прицелился и всадил ему в бок пулю. Медведь упал, предсмертная судорога прошла по его большому телу.

Небольшой, однако, шанс оказался у «властителя Арктики» даже на плавучем льду. Я доставил только лишние хлопоты себе и помогавшим мне матросам: пришлось издалека подтаскивать медведя к ледоколу...

...Наконец льды расходятся, и «Малыгин» идет по чистой воде к северу. Но Чертков не сходит с капитанского мостика: туман ограничивает видимость, и это тем опаснее, что до Земли Франца-Иосифа уже недалеко. Ледокол осторожно крадется в молочной пелене. Туман поглощает звуки, все вокруг смутно, неясно, таинственно.

Но вот из тумана выплывает крутой, угрюмый буро-коричневый мыс, перепоясанный снежником. Он похож на гигантский бутерброд: толстый ломоть ржаного хлеба, толстый слой масла и сверху – второй ломоть хлеба. Хмур и неприветлив первый лик Земли Франца-Иосифа.

На капитанском мостике, посовещавшись, решили, что перед нами мыс Диллон на острове Клинток. Значит, течения отнесли нас на 60 километров к востоку от мыса Флоры, южной оконечности острова Нордбрук, на который мы должны высадиться, чтобы осмотреть остатки зимовавших на нем экспедиций. «Малыгин» меняет курс и осторожно пробирается в тумане на запад.

Внезапно слышится резкий скрежет, совсем не похожий на шуршание льдин о борт корабля. Мы чувствуем сильный толчок, второй, третий. Ледокол бросает из стороны в сторону.

С капитанского мостика доносится «большой морской загиб». Чертков при каждом толчке как-то странно приседает и хлопает себя по ляжкам.

Наконец «Малыгин» останавливается, словно к чему-то пригвожденный: он засел на подводных камнях, на «банке», как говорят моряки.

Чертков потерял всю свою капитанскую важность. Шутка сказать: посадить ледокол у Земли Франца-Иосифа на камни, да еще с интуристами. Придется, чего доброго, вызывать буксир из Архангельска.

Одна за другой раздаются команды. По палубе забегали штурманы и матросы. Толстый шланг протянулся к корме: перекачивают воду в кормовые цистерны. Спустили две шлюпки, на всю длину якорных цепей отвели якори назад и вцепились ими в каменистое дно. Заскрипел, завращался брашпиль, якорные цепи натянулись, как струны, стараясь стащить ледокол с камней. Гребной винт заработал на предельных оборотах, давая «полный назад». Ничего не помогало: ледокол дрожал крупной дрожью, как норовистая лошадь, но не трогался с места. Острые камни мертвой хваткой вцепились в его киль и корпус. Оставалась последняя надежда – на луну, верную спутницу нашей планеты: ведь это она «заведует» приливами и отливами и, если захочет, может покрепче притянуть к себе соленую воду Баренцева моря и высвободить киль «Малыгина» из острых камней.

Туман, как занавес в театре, поднимается вверх. И тогда мы видим, что не одни попали в беду: целая стая айсбергов и льдин засела вокруг нас на мелях и банках.

Ждем час, другой, третий. И вдруг, когда надежда была уже почти потеряна, корпус «Малыгина» перестает содрогаться, и ледокол плавно, с неожиданной легкостью сходит с камней. Льдины и айсберги остаются позади.

Идем к мысу Флоры. Но высадиться на него не удалось: разразился шторм. Ветер срывал пену с гребней волн и бросал ее к верхушкам мачт, белые буруны бушевали у подножия мыса, рваные клочья тумана то скрывали, то обнажали его бурую вершину. Капитан меняет маршрут, решает идти прямо в бухту Тихую, где расположена зимовка.

Мы идем туда не обычным путем, не широким Британским каналом, делящим архипелаг на две части, а узким, еще нехоженым проливом Миерса. Идем осторожно, промеряя лотом глубины. Ветра в проливе нет, качка стихает, ярко светит солнце. И тогда Земля Франца-Иосифа предстает перед нами во всем своем сверкающем великолепии. Неторопливой чередой проходят мимо нас острова архипелага. Из темносиней воды встают отвесные буро-коричневые скалы причудливых очертаний: то зубчатые крепостные стены, то мощные бастионы, то источенные штормами шпили. В прорывах между скалами сползают к морю глетчеры, не белые, а розовые или бледно-зеленые от проросших в них лишайников; они обрываются к воде стеклянно-синими ледяными срезами. Айсберги, прозрачные, разъеденные водой, с голубыми отсветами в глубоких впадинах и пещерах, задумчиво дрейфуют у берегов. Над скалами, над глетчерами, над айсбергами – небо в серых, светло-оранжевых, голубых оттенках, без единой яркой, кричащей краски. Пейзаж неповторимой суровости и нежности, пейзаж не нашей, а другой, неведомой планеты, полярная сказка, пригрезившаяся только одному художнику – Чюрлионису.

Она берет нас в плен, эта арктическая сага, берет надолго, навсегда: до конца дней своих не забыть мне темно-синюю ширь проливов, амфиладу плывущих нам навстречу островов и высокое, сурово-нежное небо.

...Уже виден остров Скотт-Кельти; за его плоской, черепахообразной громадой скрыт остров Гукер. Там, в бухте Тихой, на самой северной в мире радиостанции, десять наших товарищей в томительном нетерпении ищут на горизонте дым ледокола, ждут, чтобы прорвалась, наконец, блокада одиночества, ждут вестей и писем от близких. Ведь в то время самолеты еще не летали с Большой земли на Землю Франца-Иосифа, и только радио служило связью между затерянной в базальтовых валунах зимовкой и остальным миром.

Волнуемся и мы: нетерпеливо ждем, пока «Малыгин» огибает мысы и глетчеры Скотт-Кельти. И вот они отходят влево, и перед нами открывается величавый простор бухты Тихой. Спускающийся с прибрежных гор глетчер, обрываясь в море, образует ее берега. Слева ее замыкает высокий обрывистый мыс Седова, справа, вдали, виден выступающий в море красновато-бурый массив скалы Рубини – так назвали ее в честь знаменитого итальянского тенора участники американской арктической экспедиции Файла, побывавшие здесь в 1905 году. В середине бухты дрейфует белоснежный айсберг, очертаниями напоминающий двугорбого верблюда.

На вершине мыса Седова вырисовываются на фоне неба два грубо сколоченных креста, у его подножия, среди больших валунов, разбросаны приземистые, посеревшие от непогоды домики зимовки.

Нас ждут: радиомачта расцвечена красными флажками, зимовщики выстроились у берега. От маленькой пристани отваливает моторка. Заполняя бухту громким тарахтением, она направляется к «Малыгину». В бинокль различаем на ней четырех зимовщиков. Сейчас мы увидим их, исхудавших, изможденных шестимесячной полярною ночью...

...По веревочному трапу поднимаются и сразу же попадают в наши объятия... трое крепких, упитанных, краснощеких, заросших бородами парней – начальник зимовки Иванов с двумя товарищами. Четвертый ждет в моторке. Передаем гостям письма от родных и живые цветы с Большой земли. «Дороже золота», – говорит механик Плосконосов, бережно засовывая письма в карман кожаной куртки. Начинаются расспросы, но Визе и Пинегин уводят всех троих в свою каюту для доклада о делах зимовки.

Мы не хотим ждать, пока «Малыгин» бросит якорь и спустит шлюпку: моторка перевозит нас на берег. Стая пушистых собак – белых, серых, коричневых, черных, виляя задранными кверху хвостами, окружает нас. Плотно прижавшись к нашим коленям, они не дают нам пройти, пока мы дружески не похлопаем их по спине; каждому живому существу хочется ласки.

Здороваемся с зимовщиками, они приглашают нас в свой жилой дом. Это крепкая постройка из толстых бревен. Хорошо проконопаченные стены не пропускают ни ветра, ни мороза. Столовая, или как говорят на зимовках, кают-компания, просторна и уютна. В ней – библиотека, патефон.

На столе лежит книга, судя по обложке, читанная и перечитанная. Смотрю фамилию автора и заглавие – «Лауридс Бруун. Счастливые дни Ван-Цантена» – и представляю себе, как в долгую полярную ночь, когда трещит стужа и завывает ураган, когда на темном небе играют сполохи северного сияния, зимовщики читают эту повесть о далеких островах Океании, опаленных тропическим солнцем, о лазурных лагунах и коралловых рифах, о маленькой хижине, крытой пальмовыми листьями, о любви белого человека и женщины с коричневой кожей, с простым и щедрым сердцем.

Вечером мы сидели в кают-компании за товарищеской беседой. Сначала зимовщики были скупы на слова, они хотели не говорить, а слушать, слушать о том, что делается на Большой земле. Но понемногу они разговорились о своей работе: об обследовании островов, о метеорологических и магнитных наблюдениях.

На другой день мы ждали прилета цеппелина. Радисты бессменно дежурили в радиорубке. Но воздушный корабль не давал о себе знать.

На капитанском мостике, на спардеке, на палубе стояли люди. Интуристы, корреспонденты, капитан Чертков, штурманы, кинооператоры с аппаратами и биноклями напряженно всматривались вдаль. Папанин и Петров вытаскивали из своей каюты мешки с почтой и складывали их у борта.

День был на редкость безветренный. Опаловая пелена облаков скрывала солнце. Только на юге в прорывах туч розовели его лучи. Неподвижная гладь бухты отражала, как в слегка затуманенном зеркале, бурый массив скалы Рубини, причудливые очертания айсбергов, сверкающий обрыв ледника Юрия, дымчатые скалы горы Чюрлиониса, плоские мысы острова Скотт-Кельти.

Наконец, на западе, над горизонтом, показалась черная точка. На палубе и на вантах ледокола, на крыше радиостанции люди, не отрываясь, следили за ней в бинокли. Она приближалась, медленно вырастая и принимая характерную форму сигары. Дирижабль скрылся за островом Скотт-Кельти, через несколько минут, неожиданно большой и близкий, проплыл над проливом Мелениуса, медленно и плавно описал круг над мысом Седова. Когда он вновь появился над бухтой, стало заметно, что он значительно снизился. Еще один круг, и дирижабль недвижно повис над водой на высоте пятидесяти-ста метров. Замолкают моторы, перестают вращаться лопасти пропеллеров.

Теперь можно было определить гигантский размер дирижабля. Громоздкий и вместе с тем изящный и хрупкий, он неподвижно висел над бухтой, а под ним в зеркальной воде стоял, гондолой кверху, его опрокинутый двойник.

Воздушный корабль выровнялся и начал медленно снижаться, сближаясь со своим отражением. Впившись руками в поручни, не отрывая глаз, словно сомнамбула, следил за маневром Нобиле. Какие мысли, какие воспоминания проносились в это время в его голове?

С носа и кормы цеппелина бросают якоря-тросы. Окна кабины открываются, в них видны механики в синих беретах. В окне командирской гондолы появилась голова человека в меховой шапке.

– Здорово, товарищи! – донесся до нас его голос. Это был радист Кренкель, будущий участник папанинской четверки.

Командирская гондола коснулась воды, из глубины бухты в ней поднялся ее двойник, цеппелин замер неподвижно.

Полярная стихия, трижды покоренная – на земле, на воде и в воздухе, – отражала в зеркале бухты антенну радиостанции, стройный корпус ледокола и силуэт воздушного гиганта.

С палубы «Малыгина» сбрасывают в стоящую у борта шлюпку мешки с почтой. Папанин и Петров подбегают к трапу, но затем уступают дорогу Нобиле. Он спускается в шлюпку, вслед за ним в нее забираются почтовики. Матросы налегают на весла, шлюпка отваливает и направляется к цеппелину. Лед мешает ей подойти и заставляет лавировать. Течением дирижабль относит к югу. Льдины начинают теснить хрупкую гондолу.

– Эй, там, с почтой, быстро! – слышен резкий взволнованный голос командира воздушного корабля Эккенера.

Брезентовые мешки принимают с шлюпки на дирижабль, такие же мешки летят с дирижабля в шлюпку.

Снова раздается торопливая команда. Звонит машинный телеграф, затягивают свою песню моторы, воздушный корабль отрывается от своего двойника в бухте и начинает медленно набирать высоту. Он идет вперед и вверх, описывает дугу и проплывает высоко в небе над зданиями радиостанции, над обрывами мыса Седова, над куполами глетчеров. Он идет на восток – к Северной Земле...

Вечером на берегу состоялся банкет в честь интуристов, корреспондентов и команды «Малыгина». Повар зимовки заставил нас вспомнить слова Амундсена, что кок в полярных экспедициях – второе лицо после начальника. Стол был уставлен закусками и напитками.

Произносились речи. Зибург говорил о большой работе, которую делают в Арктике советские полярники, в то время как страны Западной Европы охвачены кризисом и безработицей. Тост следовал за тостом, а из камбуза одно за другим выплывали блюда обильного обеда. К десерту, когда наши «емкости» были уже непредусмотрительно заполнены, повар, встреченный аплодисментами, внес в кают-компанию три больших торта, подлинные шедевры кулинарного искусства. И что же – торты исчезли, словно бы их и не было: недаром Гоголь утверждал, что и в битком набитой народом церкви найдется место для городничего... Нет, зимовщики не терпели нужды в бухте Тихой.

Банкет затянулся. Не все пассажиры «Малыгина» добрались после него до своих кают: некоторые заночевали на берегу.

4

На зимовке

Цеппелин улетел, на зимовке начинаются рабочие будни. Идет аврал – разгрузка «Малыгина». Из трюмов ледокола переправляются на берег ящики и мешки с продовольствием и снаряжением, топливо, запасные части к ветряному двигателю, лес для новых построек. Авралят все: зимовщики, экипаж «Малыгина», корреспонденты.

Работа сближает, и мы становимся как бы членами коллектива зимовщиков, входим в их жизнь. И вскоре нам уже кажется, что мы находимся не на самой северной в мире зимовке, а на обычной метеорологической станции, каких на земном шаре десятки тысяч. Именно так чувствуют себя зимовщики. Они сжились с Арктикой, она стала для них повседневным бытом. Впрочем, это не совсем верно. Здесь есть какая-то доля бравады: нельзя оставаться равнодушным перед своеобразной, ни с чем не сравнимой красотой Земли Франца-Иосифа.

В дни ледового дрейфа я сдружился с Николаем Васильевичем Пинегиным, и мы авралили с ним на пару.

Профессор Визе и Пинегин – бывалые полярники. В 1913-1914 годах – еще совсем молодыми – они зимовали в бухте Тихой с экспедицией лейтенанта Седова, Визе – в качестве гидробиолога, Пинегин – как фотограф и художник. Не было тогда ни домиков на берегу, ни радиоантенны, ни ледокола в бухте. Стояла вмерзшая в береговой припай небольшая деревянная шхуна «Св. Фока», и мучились цингой в своих холодных каютах участники экспедиции.

С тех пор прошло семнадцать лет, но ни Визе, ни Пинегин не изменили Арктике. Визе стал ведущим советским ученым-полярником. Он открывал новые земли, притом не только в экспедициях, но и сидя за своим письменным столом в кабинете Арктического института. Так, изучив в 1924 году дрейф шхуны Брусилова «Св. Анна», он «открыл» новый остров на точно определенных координатах в Карском море. Он должен был существовать, этот остров, иначе нельзя было объяснить, почему в этом месте морские течения описывают дугу. Через шесть лет Визе высадился с борта ледокола на «свой» остров. Он оказался как раз там, где ему и полагалось быть. С 1928 года Визе делает ежегодные прогнозы льдистости арктических морей; они служат надежными ориентирами для полярных плаваний.

Визе отдал Арктике свой талант ученого, Пинегин – зоркий глаз художника и мастерство писателя: его книги «В стране песцов» и «Записки полярника» по описаниям природы, обрисовке быта и характеров, красочности диалога мало чем уступают северным рассказам Короленко.

...Аврал закончен, и мы с Николаем Васильевичем решаем побродить по берегам бухты Тихой. С винтовками за спиной взбираемся по гальке и снежникам на небольшую площадку на склоне мыса Седова. На площадке врыто в землю два грубо сколоченных деревянных креста. На одном выжжено «Expedition leutenant Sedow» [1]1
  «Экспедиция лейтенанта Седова»


[Закрыть], на другом – «И. А. Зандер». Под этим крестом похоронен механик экпедиции, умерший от цинги.