Текст книги "Серебряная пряжа"

Автор книги: Михаил Кочнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Повернулся Прохор, и немец этак же.

– Сядь там, где я сяду.

Прохор на стул, и немец тоже. Прохор на чан и немец на чан. Прохор на пол и немец за ним.

– Пройди, где я пройду!

Прохор по одной половичке идет, заслепясь, а немец так же следует. Прохор под стул и немец тоже. В точности сполняет. Все облазили, вокруг всех чанов и шаек натешились. Семь потов с немца сошло. А Прохор знай ходит.

Зло немца взяло. Встал он посреди комнаты и ноги раскорячил:

– Что зря ходить? Надоело.

Прохор обернулся, нагнулся и ровно челнок между ног немца шмыгнул.

– А ну-ка пройди, где я прошел!

Карош только руками развел. Меж своих ног разве пройдешь?

А Прохор смеется:

– Ну, что я говорил? Не можешь? То-то же!

Опять, значит, верх за Прохором остался.

С тех пор, как Карош с лазорью голубой проштрафился, стал Селиверст на немца косо поглядывать. Карош заметил, покоя не знает, мечется, понимает: торопиться надо. Скоро из Костромы посыльный за рецептом явится, а рецепт попрежнему за семью замками хранится. Уж он и строгостью, и подкупом, и хитростью взять пытался.

Однако хитри не хитри, а Прохора на мякине не проведешь, воробей он старый, стреляный.

Потащил немец Прохора в кабачок. Полштофа поставил требухи купил.

Прохор говорит:

– Без компании угощаться не люблю. Зови моих с красильни!

Позвал немец. Пришлось ему раскошеливаться. Думает что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, авось выпьет и проговорится или согласится продать. Вот он и спрашивает:

– Сколько возьмешь за специю, что прибавляешь в лазорь?

Подручные кричат Прохору.

– Не продавай!

Прохор в ответ:

– Моя специя, я ей и хозяин. Даст немец подходящую цену – и продам.

Молодые мастера тащат Прохора из кабака, а он упирается.

– Слава богу, не глупее вас.

И к немцу:

– Смотри, задешево не уступлю.

Немец форсит:

– Капиталу хватит!

Прохор ему опять:

– Только смотри: специю продаю, а сколько и когда ее класть – сам смекай.

– Про то мы лучше тебя знаем, – отвечает Карош.

Вечером прибежал он в избушку к Прохору. Условились: фунт специи – фунт серебра.

Немец жадничает:

– Пуд специи найдется – давай, я пуд серебра буду доставать…

Но требует Карош, чтобы Прохор при нем заварку снял.

Снять так снять. Полез Прохор в подполье в свою лаборатории, немец за ним.

На полочках книги, образцами заклеены, весы самодельное на веревочке подвешены. Взял Прохор пустой чугунок, картузом вытер.

Показывает немцу:

– Смотри, чистый?

Немец осмотрел, убедился.

Прохор на глазах его полчугунка воды налил, крахмалу щепоть бросил, щавелю горсточку, даргантемы, сурьмы добавил. Немец все запоминает. Когда очередь дошла до тайной специи, Прохор говорит немцу:

– Деньги я еще не получил. Так что ты отвернись.

Отвернулся немец. Прохор из особой крынки вытряхнул что-то в чугунок и палочкой размешал. Вскипятил, через кисею пропустил, налил в пузырек и показывает на свет: настоящая лазорь голубая. Макнул ленточку для пробы, поднебесный цвет получился.

У немца глаза разгорелись. Стал прикидывать, сколько заработать на такой краске можно будет, если в Москву или в Питер с ней податься.

Позвали свидетелей. Красковары селиверстовы пришли в избенку к Прохору. Опять его останавливают:

– Подумай, брат: дедов секрет уступаешь. Хлеб свой продаешь. Через это тебе у нас почтенье на фабрике и надбавки разные.

Прохор заявляет:

– Назад покойника не носят. Может и продешевил. Только от своего слова отпираться не люблю.

Поставил он на стол бадью, деревянным кружком покрытую. Карош два картуза серебра отмерял. Сосчитали свидетели деньги, в мешочек повысыпали. Прохор спрашивает:

– Чьим картузом мой товар отмеривать будем? Твой товар ты своим мерял, а я свой товар моим отмеряю.

Немец взял линейку и давай картузы обмерять. Все говорят: картузы одинаковые, а немец ладит, что Прохоров картуз на полдюймчика побольше.

Прохор уступил. Снял он с бадьи кружок, положил в картуз сухую коровью лепешку, что на лугу весной подобрал, потом другую. Три лепешки положил, и полон картуз. Вытряхнул немцу в мешок.

У немца и язык отнялся. Он было на попятную.

– Это не специя… это чорт знает что…

Прохор бадейку вынес, серебро убрал.

– А я, друг, тебе и не сулил камней самоцветных… Ты просил специю, кою я добавляю в лазорь голубую. Со мной вместе в подполье пошел, своими глазами видел, все сам проверял. Не мной начато, еще дедок мой покойный варил краски из этого добра, да еще как варил! Теперь ты пробуй.

И с мешочком купленой специи проводил Прохор гостя из избы.

Заявился Карош со своей покупкой к Селиверсту в красковарку и начал варить. Ничего у него не получилось. Не знает он – сколько Прохоровой специи класть. На смех его красковары подняли.

Карош было к Прохору подсунулся.

– Я передумал. Теперь ты и наставление продай, как сварить голубую лазорь, когда что положить.

Ан не тут-то было, не клюнуло. Не согласился Прохор.

– Я, – говорит, – не сильно грамотен, на бумагу не пишу, все в голове держу. Мы своим умом дошли, и ты дойди. А не горазд – за чужое дело не берись.

Недели не прошло, – и сбежал Карош.

А костромской как раз на тройке к крыльцу подкатил. Знать, для храбрости подзаложил, бегом на крыльцо, кнутовищем машет, острогом грозится, немца на расправу требует. Выхватил из-за пазухи бутылку голубую, трясет над головой.

– О башку его бутылку разобью! Никакая это не лазорь голубая.

Прохор глянул, а это его бутылка-то: дно копытцем и стекло толстое.

– Ах, – говорит, – нечистая сила. Накоси, что удумал. Мое лекарство с полки снял да заместо лазори голубой продал.

ЧОРТОВ ПАЛЕЦ

В полях после грозы черные камушки попадаются. Чортовыми пальцами их называют. А на нашей фабрике хозяина Якова Чортовым пальцем прозвали. И не зря. Я эту историю знаю.

Яков-то наш – не человек был, а гора. Такой медведь, и в дверь-то по-людски не входил, – боком протискивался. Пучило его, словно на дрожжах.

Был у него на фабрике Аким – красковар. Знаменитый человек.

И душой был хорош: не сварлив, не злобен.

Больше всего любил Аким краски. Сил своих не жалел, всё выдумывал, как бы расцветку на ситцы покрасивей да попрочней положить. И что ни задумает – сделает, все у него выходит.

Первое время хозяин на него не обижался. Да только скоро колесо в ухаб попало.

Заявился на фабрику немчишка один, объявил себя великим мастером по красочному делу. Перво на перво бумаги разные подает, а там значится, что у московских хозяев ситцы красил и благодарность заслужил. Ну, Яков-то и польстился на немчишку, взял его главным колористом, оклад большой положил. Пришлось Акиму под началом у немца служить.

Весной Яков отправился с товарами в Нижний на ярмонку.

Возвращается, кличет немца, а того и след простыл. Конторские знать не знают, куда сгинул хваленый колорист. А он сбежал: видит, что дело-то не ладится, да и был таков.

Яков – словно жгучая крапива. По фабрике ходит, кричит, никому путем слова не скажет. Конторских так шугнул, что те деревянными стали, носы уткнули в свои книги, скрипят перьями и не дышат. А у Яшки смелости от того прибывает: нравится ему, что боятся хозяина.

– Чортовы пальцы! – кричит он, фабрику развалили пока я базарил, все приходы-расходы мои запутали. Я грамоте не горазд, а вижу, что все вы жулики, все норовите как бы хозяина по миру пустить.

И пошел, поехал, только слушай.

Отделал конторских и по фабрике как угорелый заметался. Всех чортовыми пальцами крестит. Ткачих пропёк, за мытильщиков принялся, таскальщикам и тем досталось.

Добрался Яшка и до красковаров. Вбежал в красковарку. Спрашивает:

– Где немец?

Красковары из-за чанов выглядывают, в усы улыбаются.

– Где немец, чортовы пальцы, не слышите, что ли?

На Акима наступает. Аким тихонько-легонько поясняет:

– Вы его рядили, нас не спросили… Вот и выходит, что мы за него не в ответе. Теплое место искать отправился…

Хозяин сокрушается:

– Ах, чортов палец! Счастье его, что сбежал. Я б с него шкуру спустил да сапоги из нее сшил. А коль немца нет, так из твоей сошью.

Это он Акиму-то.

Ну, Аким таких слов не очень испугался. Любопытствует:

– Какие же вы сапожки шить из моей кожи желаете? Смазные али хромовые? Ежели смазные, то не погодится: тонка кожа, а ежели хромовые, – тоже не подойдет: вся в рубцах, заплатки сажать придется. Где я рубцы нажил – вы сами знаете.

Хозяин в азарт:

– Заткни рот, чортов палец!

И спять:

– Разбойники! Разор сущий. Такой-то расцветкой большие тысячи у меня из кармана вынули. Линючки накрасили. Другим цену дают, а немецкую эту дрянь и за полцены не берут. Бабы плюнут на ладонь, помочат ситчишко, а ладонь как радуга.

– Зато на заморский манер выкрашен! – подкузьмил хозяина Аким.

– Ты, чортов палец, помолчи! – зыкнул хозяин. Не смейсь, я для тебя кто-нибудь, я не валеный сапог! И на тебе вина есть: пошто мой товар испортил, в убыток хозяина ввел? Отвечай?

Краскотер-то на чистоту:

– Не моя рука повинна в цвете, не моя голова в ответе. Немец красил, не я…

– А у тебя глаза были?

– Были.

– И голова есть?

– Коли шапку ношу, значит есть.

– Так о чем думал, на немца глядючи?

Красковар сел на кадку да все и припомнил по порядку, как было с того часу, когда немец в первый раз заявился.

– Большой, – говорит, – нужды не было немца-мастера брать, а что вы, хозяин, сказали? – «Аким, чортов палец, в заморских красках не разбирается, а немец за свои рецепты похвалу заслужил». Немец вам рецепт сует, а я наперед знаю – ничего из этого не получится. Вы, хозяин, мне на то: «Мало смыслишь… Гляди на сделанное». Я и глядел, как велено. Ну, вот, играли весело, собирайте бабки.

Как услышал хозяин эти слова – ровно кто краской плеснул ему в лицо, красней вареного рака стал. Решил он на Акиме обиду выместить. Пригрозил ему:

– Что на ярмарке недополучил я, в конторе наверстаю. Все с вас взыщу, чортовы пальцы.

И как сказал, так и сделал. К вечеру один набойщик заглянул зачем-то в контору. Прибежал, докладывает:

– Ну, наш чортов палец белены объелся. С ткачих по пятиалтынному скинул, с набойщиков по четвертаку, с красковаров по целковому, а с Акима – трешницу.

Аким только в затылке почесал.

– За немца, ребята, отдуваемся, за его рецепты похвальные.

Рабочие меж собой пошептались, да на том дело и кончилось. Выше хозяина не встанешь. Такие времена были. А чтобы сообща пойти к хозяину да свое потребовать, забастовку иль собрание устроить, – до этого фабричные еще не дошли, вожаков хороших не было.

Смена кончилась. Опустела фабрика. Фонари погасли, пыль улеглась. Только мыши да крысы по ткацкой бегают. Красковары тоже ушли. Один Аким замешкался. Составлял он снадобье для новой краски. Мудрил, мудрил, да только на этот раз что-то у него не получалось: расстроен, верно, был.

Сидит Аким над котелком, специи засыпает, помешивает.

Вдруг хозяин является. А сам не глядит на Акима, совестно: знает, – ни за что обидел красковара.

– Чего, – говорит, – ты торчишь здесь?

Красковар в ответ:

– Для тебя радею.

– Мало прибытку от твоего раденья.

И велел Акиму домой собираться.

Домой так домой. Аким огонь погасил, руки вытер и дверь на закладку.

Аким в калитку, а хозяин в отбельную отправился. Места себе не находит. Вот что значит на ярмарке-то прогореть. Ходит Яков и себя ругает, как это он маху дал, немца в свое время не разгадал. Краски с ума его сводили.

Побродил он по фабрике и опять в красковарку: захотелось своими глазами посмотреть, как теперь краски разведены в чанах, не по прежнему ли немецкому способу. А то, чего доброго, и еще напортят.

В цехах сумеречно, на всю фабрику фонаря три светятся, да и те от пыли и копоти черными стали. Подходит Яков к красильной, а закладка с пробоя снята. Да. И никак хозяин в толк не возьмет, наложил он накладку уходя или не наложил. Запамятовал…

Открыл дверь, перешагнул через порог, и почудилось ему, что кто-то шастит, только не на полу, а вроде как бы под потолком али на чан карабкается. Потом как бухнется в чан, так, что брызги, еко про еко, в глаза хозяину полетели. Должно быть фабричный кот за мышами охотился да и попал в чан. А чан-то как раз с черной краской был.

Встал хозяин на приступку, чиркнул спичку и обмер. Лезет из чана кошка не кошка, а голова с черными волосищами, черными пальцами за край чана цепляется, пыхтит, краской брыжжет, отплевывается. У хозяина и спички на пол посыпались. Стоит он ни жив, ни мертв, в толк не возьмет, что за притча. Никогда, эдакого с ним не случалось. Ноги тяжелей чугунных сделались, будто к полу сразу приросли.

А чортовщина-то из чана выпрыгнула, отдувается, ну будто человек.

Яков креститься начал. Не приведение ли, думает. Может померещилось. Ан нет: стоит перед ним ну настоящий чорт, весь черный, и в руке держит метлу, ту, которой красковары паутину обметали.

Тряхнул чорт волосищами и задул спичку, что хозяин держал. В потемках Яков совсем не разберется, кто перед ним. Стал потихоньку к двери пятиться. Ткнулся в стену, за дверь ее принял, – не отворяется. Ну, думает, пропал: сколько ни кричи, все равно никто не услышит. Только и осмелился Яков спросить:

– Кто ты такой?

Чудище-то и отвечает:

– Я самый что ни на есть настоящий чорт, в нашем роде старший, и проживаю вот в этом чане на дне, под дубовой доской… Не вздумай, Яков Петрович, выкуривать меня отсюда. В одночасье всей фабрики лишишься. Камня на камне не оставлю. Ни креста, ни ладана я не боюсь.

С Якова пот катится, поджилки у него трясутся, он и рад бы удрать, да с перепугу шагу сделать не может. Стал шопотком богородицу читать.

А чорт хохочет:

– Ты, – говорит, – читай не читай, меня молитвой не смиришь.

Яков крестится, а чорт опять:

– Крестись не крестись, хоть лоб свой разбей, я от тебя не отстану. Теперь ты в моих руках. Давно я, в чане сидючи, за твоими порядками на фабрике присматривал, все помалкивал, ждал, что дальше будет. Теперь настало время начистую с тобой поговорить. Несправедливо ты, Яков, живешь… Народ фабричный совсем придавил работой да штрафами, обхожденье с людьми никуда негодное. Все ты норовишь рабочего человека с потрохами проглотить. Подумай сам, разве это порядок? За что ты сегодня трешницу с Акима сбросил? На чужих пятиалтинниках богатеншь. Вот я и решил с тобой ныне разделаться по справедливости. Подумай, может еще образумишься.

А сам ни на шаг от Якова не отстает, на пяташки ему наступает, вокруг его гоняет, метлой по затылку постукивает.

Ну, Яков-то и взмолился:

– Ты, чорт, в чане живешь, сам посуди: краска мне всю коммерцию испортила. Какой я убыток принял. Нешто так красить можно? Аким – красильщик, ему и в ответе быть.

– Немца того ты сам отрыл, не Аким его приглашал! – говорит чорт, а сам поторапливает Якова, знай его метелкой по затылку да по загорбку постукивает. – До рассвета вокруг этого налоя венчаться будем.

Споткнулся было Яков, а чорт на него насел и ну щекотать. По полу хозяин катается, пыхтит, сопит – щекотки он не переносил. А чорт знай тешится. Так его укатал, что Яков язык высунул, лежит весь мокрый, словно выкупанный.

А чорт катает Якова по полу да приговаривает:

– Думай, думай: либо со мной в чан, либо народу вздохнуть дай.

Пришлось Якову согласиться:

– Ладно, – говорит, – так и быть, обратно накину трешницу Акиму.

Чорт недоволен:

– Почему только Акиму, а набойщики и ткачи чем хуже? И им накинь, что следует.

– Накину, только отпусти, – хрипит хозяин.

А чорт все держит:

– Подожди, – говорит, – я с тобой еще малость поиграю.

Снял он с Якова поддевку и картуз, на себя надел.

– Обещанное исполни. Не исполнишь – плохо тебе будет: второй раз наведаюсь. Что не по справедливости поступишь – упреждение сделаю. Сначала свой палец пришлю, а потом сам наведаюсь, и тогда пощады не жди. А теперь вставай! – приказывает. Отворил дверь.

– Выкатывай, да не вздумай оборачиваться. Так и встанешь каменным столбом – в ткацкой потолок подпирать.

Видит Яков, что чорт не шутит. Идет, не оглядывается. Загнал чорт Якова в самый темный угол под крышу. Тут и отстал. Опомнился хозяин, а чорта нет.

В проходной будке сторож остановил Якова:

– Стой, кто такой?

– Ослеп, что ли? Я хозяин фабрики.

– Бреши! Хозяин час назад прошел. В своей поддевке да в своем картузе.

– Приснилось тебе, – огрызнулся Яков. – А поддевку и картуз я в конторе оставил.

Сторож своими глазами убедился: и верно – хозяин. Пропустил и поклонился низенько, спокойной ночи пожелал. А сам смекает: ай и взаправду вздремнул, ай привиделось, что хозяин прошел… Да нет, думает, глаз не смыкал. Что за диковина такая?

Утром хозяин появился на фабрике сердитый, приказывает краски вылить.

– Чан большой, дубовый выкатите да изрубите на дрова.

– Зачем хорошую вещь портить? – полюбопытствовал Аким.

– Не твое дело, – огрызнулся Яков.

Сделали, как приказано: краску вычерпали и к вечеру чан на двор выкатили, чтобы завтра рубить.

Утром чуть свет хозяин в контору катится, глянь – на ступеньке лежит черный камушек, продолговатый, наподобие огуречка, – чортовыми пальцами такие-то зовут.

Обомлел Яков. Сразу сообразил: уведомление это. По всему видно чорт разгневался, что жилище его потревожили. Яков положил камень в карман, а сам скорее в красильную. Кричит:

– Ну-ка, ребяты, минтом чан на старое место поставьте и лаком покройте. Краску разведите, какая была. Да без моего приказа той краски из чана не черпать.

– За что такая честь? – спросил Аким.

– Не твое дело.

Водворили чан на старое место, лаком выкрасили, краски в нем полно, а брать ее не берут.

– Знать Яшка свихнулся! – толкуют меж собой фабричные.

Подошло время жалованье платить. Конторские написали листы, проставили там, сколько кому. Спрашивают Якова:

– С ткачих по пятиалтынному скидать?

– По пятиалтынному.

– А с Акима трешницу?

– Пропади он пропадом, не надо с него брать.

Выписали, значит, накануне выплатные листы, но не тут-то было. Под самыми дверями дома нашел Яков чортов палец. В оторопь хозяина бросило. Вот, думает, чорт все мысли наперед угадывает.

Пожаловал Яков на фабрику – с фабричными у него обхождение другое, не рычит, не кричит, как раньше. Словом стал немножко на человека походить. Отдал конторским распоряжение:

– Ни с кого штрафы не брать… Ни с ткачих, ни с отбельщиков.

Слух о том прошел, а фабричные не верят. Где-нибудь, поблизости, говорят, медведь сдох.

Медведь не медведь, а дело вышло на пользу народу. Переменился хозяин. Не то, чтобы больно ласков сделался, но оторопь его какая-то охватывать стала. Где ни идет, а все кого-то остерегается, ровно гонится за ним кто. Вечером по цехам один не бродит, в красковарку после работы не заглядывает.

Прошло так времени немало, и попытался Яков опять защемить чужой грош: заставил два воскресенья народ в красильной бесплатно отрабатывать. Аким ему и говорит:

– Воля ваша, а не по справедливости поступаете.

– Одни дураки теперь по справедливости живут, – обругал Акима хозяин.

А сам домой идет – трясется. Издали увидел: на парадной чортов палец лежит. Сразу за конторщиком послал, приказал ему:

– Разнеси красковарам по домам, что полагается за воскресные дни, пусть масленицу празднуют.

Пришлось конторщику с утра до вечера по городу бегать.

С Акимом между тем беда стряслась: ослеп. Пришли его фабричные проведать. Аким и говорит жене:

– Принеси-ка из клети мешочек с моим золотом.

Жена принесла, Аким взял его, а не развязывает.

– Вот, – говорит, – мое золото… Другие на него ничего не купят, а я покупал себе, да и вам дарил. Все дело зачалось с того дня, когда я в чан бухнулся. Уж очень хотелось мне свой рецепт испытать. Знал я, что моя краска лучше немецкой.

Вытряхнул Аким на одеяло черные камушки:

– Когда хозяин задурит, обижать вас станет, вы ему по камушку на порог подбрасывайте.

Аким вскоре умер… Один красковар пошел к дверям хозяина с камушками, да и попал сторожам в руки. Сграбастали его, а камушки отобрали. Яков догадался… Ну, после того на фабрике совсем житья не стало рабочим, и больше всех доставалось красковарам.

Хозяин-то упущенное взялся наверстывать.

ШАЛЬ С КИСТЯМИ

Фабриканты ивановские, бывало, кто чем славился; кто платками, кто салфетками, кто плюсом. Что базарно сбывать, то и работали. А Куваев, одно время, так тот шалями, всех забил. У Маракушина какие мастера были, а по-куваевски все ж не умели печатать.

Душой всему на куваевской фабрике был Илюха, заглавный колорист.

Прежде-то, недалече от Покровской горы, такое веселительное заведение было, вроде театра. Что там творилось по базарным дням, а пуще всего на масленице!

Вот однова в те поры певица в город заявилась. Чтобы послушать ее, у самых дверей одну скамейку для хозяйских служащих отвели. На эту скамью и пробрался Илья. Больно уж он любил послушать, как поют.

Певица вышла, глядят все: наряды на ней больших денег стоят, самоцветными камнями горят, так и переливаются. Каких только тут камешков не пристроено. Туфли серебряные, с золотыми застежками. Платьем пол метет. Но не это народу в диво. Накинута на ней шаль, кисти до полу.

Ну, похлопали приезжей, петь она принялась. Сразу все притихли. Спела. Еще просят. И, почитай, раз пятнадцать принималась. Илюха радовался: все ладони обил, сам себя не помнит, ровно ка седьмое небо угодил, глаз с певички не сводит. Тянется и тянется вперед, хочется ему наперед выскочить, да как ты выскочишь? Там люди другой расцветки. Хоть Илюха и был мастер знаменитый, но все ж сорт для него неподходящий впереди-то.

Захотел Илюха сказать певице ласковое слово, да говорить красно не умел: такой уж уродился. Про себя знает, что хочет, а сказывать станет – в двух словах запутается, собьется и только рукой махнет. Ну, да его и без этих слов разумели: работа его сама за себя говорила.

Вот он скоренько выбежал за угол, купил целую охапку цветов и к певичке туда, где она отдыхала. Поклонился, от души принять просит. Ну, та не отказалась. И, видно, довольна букетом. Цветы ей не внове, а то дорого, что рабочий человек их поднес.

Илюха как шаль вблизи увидел, так и глаз отвести не может: хорош рисунок, пышны кисти. Другой бы завел беседу, сказал, кто он. Ну, а Илюха на разговоры не горазд. Уходить надо, а уйти сил нет: приворожила шаль.

А барыня сняла эту шаль с плеч, в шкаф ее повесила и сама, помешкав, подалась за переборку на другой лад рядиться. После отдыха-то с другой забавой показываться надо.

Видит Илюха в открытом шкафу шаль висит. Руки сами к ней потянулись. Раскинул шаль и обомлел. Много через его руки товаров всяких прошло, а такого не видывал: всю ее в горсть возьмешь. А расцветка, что твоя радуга. Захотелось Илюхе сделать такую же.

Случалось, что из альбома и за полчаса заграничный манер перенимал, по-своему переводил, а бывало, и неделями над одной какой-нибудь полоской просиживал. Раз на раз не приходит. И мастер мастеру рознь, не птица, в одно перо не уродишься. Тут все зависит, как скоро в толк возьмешь, с какого края дело начинать, откуда линию тянуть. А нашел линию, правильно означил, там и пойдет. Грунт и расцветку навесть – это уж не мудреное дело. Хуже, когда узор глазом-то видишь, а лицо с него снять – не приноровишься.

Характер у Илюхи прилипчивый: за плохое не возьмется, мимо хорошего не пройдет, обязательно приглядится, а что по сердцу придется, готов не есть, не пить, – на свой лад переймет.

Кончила артистка концерт, в комнатку вошла, видит, шкаф открыт, а шали нет. Так она и ахнула, упала на мягкий стул, обняла голову и давай реветь. Места не находит, рекой льется. Те, кто вхож к ней был, в уговоры пустились:

– Не горюй, мол, найдется.

Да где тут уговорить! Она в крик. А как шаль улетела, про то не ведает. Ее спрашивают:

– Не входил ли кто в комнатку?

– Этого, – говорит, – я не знаю. Одного помню – степенного человека, что цветы приносил. Но на него я никак не думаю. У него в глазах вся душа видна.

Полиция в сумление вошла: «Куда шаль подевалась, ровно по воздуху улетела».

А молодочка пригорюнилась, да и крепко. Покой потеряла, не спит, не ест, ходит из угла в угол по квартире, то ногти кусает, то пальцами похрустывает. И одно твердит:

– Мошенника поймайте!

Ей, было, такой предлог дали те, кто побогаче:

– Полно, мол, печалиться, другую шаль напоешь, еще лучше. А захочешь, заместо одной две шали купим, хошь с золотыми кистями, а хошь с серебряными.

А она о своем думает. Не нужны ей золотые да серебряные кисти, у нее шаль-то с плеч украли памятную: подарок хорошего человека.

– Кто ж цветы-то приносил? – спрашивают.

А она:

– Человек в картузе, в сапогах, в пиджаке черном.

Больше ничего и не запомнила.

На фабрике мало ли людей в сапогах, в пиджаках ходило. Потужили, поахали, на одном сошлись: раз не шаль дорога, а память, – ничего не поделаешь. В ту же ночь всех оповестили, объявку сделали, что тому, кто принесет шаль, в десять раз дороже заплатят. И ни свет, ни заря афишки по городу вывесили.

Ждут-пождут. Однако никто с шалью не объявляется. Видно тут какая-то загадка есть: не соблазняется вор деньгами.

Утром Илюха с хозяином у ворот встретились. Илюха тужит: слыхано ли, видано ли в нашем краю, чтобы заезжего человека обижали, да еще какого человека-то! Руки бы по локти мошеннику обить.

А Куваев в бороду себе посмеивается, плутовато поглядывает.

Потужил, потужил Илья о чужом горе – да наверх, на свою половину, от всех наглухо закрытую, и подался. В окнах решетка железная – пять прутьев стояком да четыре поперек, не тюрьма, а малость схожа.

Илья фартук подвязал, лычко на волосы приспособил, а Куваев опять тут как тут, по круглому лицу улыбка расплылась, будто по горячему блину масло. Таким-то розовым он только после хорошей выручки бывал. Вошел, по сторонам глянул, нет ли кого чужого, дверь на крючок, да и раскинул перед Ильей ту самую шаль с кистями… Илюха инда вскочил. Глазам не верит. Понял он, что подговорил хозяин какого-нибудь колоброда, и стащил тот шаль у певички.

Куваев и говорит:

– Сведи узор в точности! Знаешь, это не шаль, а клад! Для меня – это две новых фабрики.

И, братец ты мой, ведь не шутит! Илья было на дыбы. Выходит, мол, вы меня в свое шельмовство мешаете? – Нельзя что ли было по чести шаль заполучить?

Хозяин ему в ответ:

– Не твоего ума дело! Делай, что велено.

И на чай-то Куваев сулит, и ружье-то Илюхе обещает бельгийско. А Илюха упирается. В жизни у него первый такой случай.

Стал тогда Куваев грозить:

– Пока не снимешь узора – не вылезешь из своей голубятни. Запру, а у двери человека поставлю. Станешь буянить – засужу, – моя сила…

И перетянул Куваев-то, принялся Илюха узор снимать, с такой оговоркой, что, мол, как снимет узор, – в тот же час шаль певичке сам в её руки отдаст, земным поклоном за хозяина прощенья попросит, а пока шаль в работе – известит, пусть-де не убивается, шаль нашлась. Куваев вызвался сходить к певичке. Ну, да это он только на словах, чтобы пыль в глаза Илье пустить. Сам запер мастера на ключ и ни к какой певичке не пошел.

Илюха над узором корпит, заточен, как острожник. Не сразу раскусил узор, видно тоже хитрая да умелая рука его выписывала. Ну все-таки волос в волос вывел. Что тот узор, что этот – один от другого не отличишь.

Певичка-то видит, что никакая полиция не отыщет ее шаль, раскапризничалась, больше и петь не стала, наняла извозчика да и укатила в Кинешму, там на пароход села и в низовые города поплыла.

Уехала, а час погодя, не больше, к тому дому, где барынька на квартире стояла, подлетел Илюха, сломя голову, шаль под пазухой несет. Ему говорят:

– Нет ее. Зарок дала: «Золотом усыпьте дорогу, больше в эту местность не приеду. Рану получила незалечимую».

Опечалился Илья. Хоть и хорошо снял узор, а не радует его работа: в народе-то кой-кто виновником Илюху считал.

Заперся мастер в своей лабораторке и все что-то мудрует. Людям не в диковину: и прежде он ночей не спал, старался, словно в святое место, в свой угол никого не пускал, а теперь и подавно.

Как уехала певичка, так вскорости про нее забыли, словно; и не было ее. А кой-кто и посмеялся:

– Пела, пела, да шаль с кистями и пропела.

Илья таких насмешек слушать не мог. Очень уж он песни-то любил.

– Хорошо, – баит, – пела, лучше нельзя. Так пела, что мертвое сердце и то отогреет: А шаль она себе наживет такую ли.

Можа месяц, а можа и поболе прошло. Куваев глядь-поглядь, гоголем летает. Вот раз поехал он на большую ярмонку в Нижний и Илюху с собой захватил – колер чужой высматривать, новинки перенимать Это уж, будь спокоен, – делалось без утайки.

Народу на ярмонке море-океан, глазом не окинешь. Побазарили, побазарили, отдохнуть захотелось. Услышал Илья, что вечером в театре песни петь будут. Пробрался туда. Глядит: выходит та самая певичка, что шаль потеряла. Ну, как он ее увидел, в ладоши захлопал. А певичка то соловьем зальется, а то и того слаще. У всех пеньем своим души потрясла.

Вернулся Илья в трактир, щей похлебал, раскинул поддевку, приготовился на полу спать. Рядом на лавке Куваев похрапывает. Ворочается Илья с боку на бок, не спится ему. Нет, нет, да и вздохнет. Захороводили его песни. Утром опять за свое дело. Торгуют бойко, в лавку к Куваеву народ валом валит. У прилавка не протиснешься: молодайки, парни с девками любуются, дивуются. И что за шали Куваев привез. Что за расцветка, кто ее выдумал, кто их выделывал? Однако и цена хороша. Другая девица повертит, повертит шаль – а в кармане-то жидковато, и пойдет из лавки ни с чем. Куваев не тужит: такой товар не заваляется, только успевай денежки получать. А Илья положил в коробку две шали, – одна-то у него давно припасена, – разузнал, где артистка проживает и отправился к ней. Откуда только смелость у мужика взялась, откуда слова объявились. Знать, припомнил старую обиду и за весь родной город один надумал прощенья просить. Вошел, картуз еще за дверью снял, под пазухой коробку держит, а щеки у него красней пунцового ситцу, и в глаза вроде глядеть боится. Певичка сидит, свое дело правит.

– Что нужно? – спрашивает.

Илья коробку на стол кладет. Певичка на него смотрит так цепко, так цепко, что ой, ой. Вроде как бы что-то она припоминает. В Илье красоты особой не было, человек как человек, одежка тоже не ахти какая: сапоги смазные, штаны в дудку, пиджак черный, рубаха синяя с косой полосочкой да картуз с лаковым козырьком. Дивно: всю жизнь человек расцветки да колера выдумывал, о других заботился, других рядил, а себя приодеть, нарядить все некогда да недосуг было. Поглядела, поглядела артистка на него да и спрашивает:

– Не вы ли цветы мне в Иванове приносили?

– Илья Краскин, тот самый, стало быть, приносил. Проще сказать – я.

Сразу запечалилась краля, припомнила, какая беда у нее в тот вечер стряслась. Сказала она об этом Илье. А Илья и без того помнит.

– Вина, – говорит, – и моя и не моя. Я бы без дозволенья и на минуту шаль не задержал. Один человечишка до вашей шали дотянулся. Дело прошлое, бес с ним.