Текст книги "Серебряная пряжа"

Автор книги: Михаил Кочнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

СЕРЕБРЯНАЯ ПРЯЖА

СЕРЕБРЯНАЯ ПРЯЖА

На одной фабрике нашей, будто бы у Грачева, такая историйка в старое время приключилась. Хозяин фабрики больно скопидомен был. Карман толстой имел, а одевался вроде конторщика; когда же на фабрику приходил, так и хуже того: все хотелось показать рабочим, что он-де божья сирота, последние штаны протер в белой конторе сидючи.

Разве что в гостишки к кому соберется, ну тогда приоденется получше. Сидит за столом, пьет, ест, а сам все больше на одежу свою глядит, как бы не облить, не вываракать, папироской суконные брюки не прожечь.

Отец у него когда-то горшечником был, миткаль доской набивал, на Кокуе с лотка базарил. С лотка у них всё и зачалось. Ну, а сын воротилой стал.

Отец ему и рассказал, что когда-то у ткачей, в старое время, была серебряная нитка. Ну, раз серебряная, то и дорогая. Да затеряли люди эту нитку, ищут уж сколько лет, найти не могут. Объявится счастливчик, нападет на след, завладеет этой ниткой – озолотится. Хозяин-то спал и видел эту нитку. С детства о ней мечтал, плешь на голове блином обозначилась, а он все еще надеется. Слышал он также, что секрет этой нитки хранится у какой-то белой зверюшки, нето у горностайки, нето еще у какой.

Вот раз задержался он на фабрике. Ночная смена работу кончала.

Знать хозяин утром не на ту ногу встал, весь день хотя по фабрике злой, на народ не глядел, все у него дураки да лентяи нерадивые. К кому ни подойдет, посмотрит на сделанное, только и скажет:

– Работать как следует не хотите, метлой вас гнать фабрики, дармоедов!

Ткачихи, которые с нормой справились, домой собираются, платки завязывают, пыль с себя метелкой обивают.

Глядит хозяин на сотканное, у одной кусок возьмет, другой повертит, со всех сторон смотрит, и на свет и язык пробудет – ищет, к чему бы придраться, как бы лишний пятачок сбросить или под штраф подвести. Хозяева на эти штуки мастера были.

И как на грех подвернулась ему под руку ткачиха Авдеевна. На плохом она станке ткала, на допотопном. Баба была прилежная, любила свое дело. Всю жизнь на одной фабрике проработала. В чем-то не угодила хозяину, поставил он ее за старый станок. Давно бы пора новый завести, хозяин и сам понимал это, да на новый-то надо денежки, а денежек жалко. Потому решил, что Авдеевна и на старом станке должна соткать сколько ей положено. А что касается сил, здоровьишка Авдеевны, об этом хозяину заботы мало.

Все кончили, а у Авдеевны и половины не сделано. И сотканному она не радовалась, сама видит – не миткаль, рогожу снимает. Мастера позвала, а мастер поглядел на станок и пошел прочь: с ним, говорит, неделю нужно возиться, чтоб наладить.

Инда слезы прошибли Авдеевну.

– Провались ты, – говорит, – проклятый станок, вместе с этой фабрикой и хозяином-скрягой…

А хозяин-то как раз и стоит за ее спиной… И так это по-лисьему выглядывает:

– Кому это, сударка, провалиться-то? Мне что ли?

Авдеевна была на слова не горазда, в оправдание-то не нашла что ответить. Будь она половчее на слова, да поострее на язык, – так и вывернулась бы. Заплакала Авдеевна в голос и давай скорее нитку прелую связывать. Хозяин посмотрел на сделанное и заявляет:

– Это за целую смену только и наткала? За что же я тебя хлебом кормлю? Ты уж лучше не ходи на фабрику…

Сказал, словно в ледяную воду бабу с головой окунул. Легко подумать: не ходи на фабрику! Не пошла бы, да зубы на полку не положишь, а дома-то ребятни куст. Всех их одень, обуй, плохо ли, хорошо ли – накорми.

Торопится Авдеевна, нитки связывает, а нитки прелые, не успеет одну связать, другая оборвется. То челнок застрянет, то основа спутается. Словом не работа, а сущее наказание. И не стерпела Авдеевна, первый раз в жизни осмелилась в глаза сказать хозяину:

– Новый бы станок надо. А этот в Уводь выбросить… Я бы на новом-то горы за смену, соткала, а тут одна надсада…

Не понравились хозяину слова Авдеевны:

– Ты, – говорит, – баба, глупа. И как ты осмелилась учить меня? Когда ты будешь хозяиновать, а я ткать, тогда, может, тебя и послушаю, а пока ты мне не указ. Домой я тебя не отпущу, пока норму не сделаешь… Хоть умри, а сотки. Не соткешь – утром расчет дам… А то, что поткала, – не приму, в брак пущу да за такую работу еще с тебя взыщу: не порти хозяйских товаров.

– Как же я хорошо сотку, – всплакалась баба, – станок-то никудышный, основа гнилая, уток не лучше, да и свету нет…

Хозяин осердился:

– Пряжа гнилая? Когда она сгнить успела? Пока ты ткала? Если так расторопно ткать будешь, – и верно пряжа сгниет. Смотри основа какая. Натянута. Слушать мило-любо, каждая ниточка словно серебряная позванивает… Тки давай…

Опять ему серебряные нитки припомнились.

Пошел он прочь, а Авдеевна проворчала сквозь слезы:

– Знаю твое серебро… Ты на серебряной нитке скорей удавишься, чем ее купишь… По дешевке у шуйских гнилой пряжи накупил, ткать из нее заставляешь, а народу, продаёшь товар за хороший, привык людей охмурять.

Товарки Авдеевны смену кончили, домой пошли, осталась она одна. Света белого баба не видит. Ткет, станок обихаживает: и челнок осмотрит, и берда очистит; а дело не спорится. Из гнилой-то пряжи да на плохом станке канифаса не соткешь. Плюнула Авдеевна с досады, отошла к подоконнику, сама с собой разговаривает:

– Лучше побираться итти, чем за этим разбитым корытом маяться.

А в цеху никого нет. Только слышно, как хозяин в отбельной кричит, видно отбельщик в чем-то проштрафился, не угодил. Да и то: угодить на живого хозяина трудно было.

Задремала Авдеевна с устатку. Долго ли, коротко ли она дремала – и не помнит. Почудилось ей, как станок стукнул, очнулась, глядит – в основе горностайка снует взад-вперед, торопливо так бегает, вроде механического челнока. Необычная горностайка: волос на ней чистым серебром переливается, и говорит она прямо-таки настоящим человечьим голосом:

– Ты не горюй, Авдеевна, сейчас мы хозяину из золота и серебра холстов наткем, а за сотканное все, что причитается, сполна возьмем.

Встала на задние лапы и давай с себя пушок сдирать: скребнет коготками по брюшку, – волосы серебряные так и сыплются. Серебряным пухом всю ткань покрыла. Потом быстренько в каждую нитку по серебряному волосу заплела. И сразу вся основа серебром заиграла, и такие ли стали прочные нитки – ножом не перережешь… Зазвенели струнами, заиграли.

– Теперь пускай станок! – приказала Авдеевне, а сама в норку юркнула.

Авдеевна пустила станок. Пошлю дело, как по маслу. Основа не рвется, не путается, станок работает на диво лучше нового. За полчаса урок закончила. Только она кусок снимать стала, сам хозяин из отбельной катится У него глаза на лоб полезли:

– Как ты смогла из такой пряжи соткать? – спрашивает. – Эта же ткань дороже всякой термаламы, а с равендуком и в сравнение не идет… Да я ее заморским купцам продам… Какой доход получу… Ты, Авдеевна, искусница. У тебя, видно, та самая серебряная нить хранится, кою давно затеряли наши люди. Где ты ее нашла? Отдай мне ее или продай, только никому не говори об этом, дорого заплачу тебе. Не отдашь, – каждый день послеурочно работать заставлю.

– Ничего я тебе не продам, – отвечает Авдеевна, – никакой у меня серебряной нити нет, никаких секретов не знаю, с чего такая ткань получилась, я и сама не разберусь не пойму. Может с того, что я нонче много над этой пряжей поплакала, от слез моих и засеребрились нитки.

– Ну, тогда плачь больше; Это мне выгодно… А уж постараюсь, чтобы ты побольше плакала. Ступай поспи, скоро гудок засвистит, опять на смену итти надо.

Проводил он Авдеевну, сгреб серебряную ткань в охапку, к себе в контору поволок. Дверь на ключ запер, окна занавесил, боится: кто бы не подглядел. Раскинул на столе ткань, глазам не верит. А кусок так и сияет.

Обрадовался хозяин, стоит, ладоши потирает, прикидывает, сколько прибыли возьмет за такой отрез, сам думает: вот бы все ткали так же. А может и станут так ткать, если всех за плохие станки поставить, побольше на них кричать, штрафами донимать, чтобы над утком плакали. Тогда и у других пряжа серебряной станет.

Это он сам с собой беседует, слова Авдеевны вспоминает.

Налюбовался, наплясался хозяин около серебряного куска, запер его в железный шкаф, где касса хранилась, ключ себе на ремень повесил и опять в ткацкую пошел, прямо к станку Авдеевны. Изрядно он его поковырял, под станок зачем-то полез, видимо какой-то важный винтик хотел повредить. Глянул он на пол – под станок Авдеевны, а там тонкий серебряный волосок светится… Что за притча. Обомлел хозяин и про винтик забыл. Прихватил ногтями серебряный волосок – глядит, а это настоящая серебряная нитка, не рвется, не путается.

Выскочил хозяин из-под станка, как слепнем ужаленный, и ну нитку наматывать в моток на руку: А нитке конца нет, тянется она по всему цеху, все станки опоясаны. Хозяин рад: ему бы побольше захватить. Наматывает он, торопится, кажется ему, что время быстро идет, скоро петухи запоют, светать начнет.

Бегал, бегал он вприпрыжку вокруг станков, семь потов с него сошло, а нитка все не кончается. Обежал последний станок, глядит: нитка под дверь уходит. Он за ниткой. Нитка по фабричному двору под ворота тянется. Он туда. А нитка и здесь не кончается. Вдоль по улице легла, по снегу серебряный волосок так явственно при лунном свете выделяется.

Бежит хозяин по улице, волком озирается, хватает нитку, навивает, путает, боится, кто бы не перехватил – сторож ночной, а то какой-нибудь запоздалый ткач, что из кабачка возвращается.

Нитка меж тем протянулась в переулке, а из переулка в поле поползла. Хозяин за ней, не отстает. Так в одной жилетке и чешет, ему и мороз нипочем, и на морозе с него пот льет. Жадность-то вот что с человеком делает!

Выбежал из села, радуется – ночь, в поле он один, нечего бояться. Опоясался мотками, с плеч до ног серебряный стал.

Далеко от своей фабрики убежал. Уж и Иванова-то давно не видно. Немножко очухался, обернулся назад – одна только труба фабричная видна. Оборвать бы нитку следовало, да и домой вернуться, пожалуй дело-то лучше бы было. Но хозяин по-другому рассудил: захотелось ему до конца дойти, до клубка самого, весь клубок заграбастать. Набрать бы – думает – этого волоса столько, чтобы по гроб хватило, да еще сыновьям и внукам осталось.

– Своей пряжей да тканью такой, как Авдеевна ткет, я всех ивановских фабрикантов и купчишек прочих забью. Выше всех буду. Не дам никому на ярманках показываться, их тряпье после моих деликатных холстов никто и не возьмет. Придется еще железный шкаф заводить, деньги хранить.

Он уж подсчитал – сколько на первый год выручит, сколько на второй. Словом далеко вперед человек заглянул.

Снег под луной битым стеклом поблескивает, глаза слепит, а серебряный волос еще пуще переливается, словно по тонкой трубочке голубоватая водица струится.

Добежал хозяин до леса. Это от Иванова верст пятнадцать будет, а то и с лишечком. Нитка в лес протянулась, хозяин не отстает, дальше следует, по пазушки в сугробах вязнет, ползком ползет, а знай вперед стремится.

Зима в том году установилась задиристая, ветристая, ворошливая. В лесу ночью немудрено закружиться, особливо, когда человек чем увлечется, по сторонам не смотрит, не примечает, какими местами идет. Ну, пока охотился хозяин за ниткой, в такую чащобу залез, где и волк не хаживал. Следы натоптаны вокруг да около, словно по кругу кого гоняли, а серебряный волос вьется по этой чащобе, вокруг пней, вокруг елок, по можжевеловым кустам, и кажется, его никогда не размотаешь.

Струхнул немного хозяин, понял, что в ловушку попал. Посидел на пне, а сам все пышными серебряными мотками любуется. Только тем себя и утешает.

– Ладно, до утра здесь просижу, а на рассвете из чащобы выберусь. Холодновато, зато сколько добреца хапнул и все дарма.

Передохнул малость и опять принялся с кустов пряжу сматывать. Глядит, а теперь уж вместо одной нитки двенадцать нитей в ряд появилось. Ну, еще лучше. Он сразу все двенадцать нитей стал разматывать, в мотки свивает, в копны складывает, а сам думает:

– Вот так счастье, вот так капитал!

А в голове у него мутиться стало… Вроде как бы с ума начал сворачивать. Самому ему об этом и невдомек. Бросил он последний моток на двенадцатую копну, глядит: на кустах ни единой ниточки не светится. Зато в середине чащобы, словно из-под земли, вырос огромадный дуб, и весь серебром горит.

Хозяин метнулся к нему. Смотрит, а дуб этот весь плотно серебряным волосом обмотан, и так искусно, ряд к ряду, словно его машина обрабатывала. Увит он от самого тонкого сучочка до корня. А корень толщиной в три обхвата. Как увидел его хозяин, так и голова кругом пошла. Подбежал к дубу, обнял его и закричал на весь лес:

– Чур не вместе. Мой дуб, я его первым нашел. Никому не дам!

Приказчика бы позвать и поставить к дубу, да пока судная изба документ на этот дуб не выпишет, уйти из лесу боязно: не перехватил бы кто находку. Набредут лесник или охотник, не уступят.

Вдруг налетел ветер, лес зашумел, затрещал, снег посыпался, луна пропала… Темно в лесу стало. И началась завируха-метель, во все чащобы залетала, так снегом и бросает, глаза засыпает. Ей и дела нет до того, что хозяин в одной жилетке в лес заявился.

Еще плотнее прижимается хозяин к дубу, и от этого ему будто теплее становится. Засыпать стал.

А по дубу горностайка бегает. Сядет на сучок, двумя лапками волос серебряный наматывает и куда-то в гущу те клубочки кидает.

Хозяин это как сквозь сон видит. И еще снится ему, что в Макарьеве ткань Авдеевны продает прибыльно.

Солнце взошло, метель утихла, в чащобе около дуба двенадцать сугробов наметено выше человеческого роста, а около – стоит хозяин, прижавшись к дереву, и из сугроба одна его маковка плешивая торчит. Замерз он.

Весной пастухи на него набрели, собрали кости, поклали в гроб, привезли, похоронили, на кресте золотые буквы написали:

«Раб божий, купец второй гильдии».

А когда наследники железный шкаф открыли, куда он дорогую матерьицу спрятал, – никакой там серебряной ткани не нашли: лежит камень – булыжина на полпуда, и больше ничего.

Наследники все голову ломали: как же это камень попал в денежный шкаф.

– Должно быть, отец с ума рехнулся перед смертью. Через то и в лес ушел.

Про длинный-то волос они так и не прослышали.

А у Авдеевны – с горностайкиной ли помощи, с чего ли другого – дело в гору пошло. Ровно силы да уменья прибыло. Уж такие канифасы ткала – и плотно, и красиво, как шелка кашемировские. И много: соседки кусок снимут, а у нее два готово.

Хоть и на старости, а узнала Авдеевна радость.

МИТКАЛЕВАЯ МЕТЕЛЬ

Теперь миткали отбеливают по-новому – скоро и хорошо. А старики помнят, как летом отбеливали на лугах по всей Уводи, а больше у Золотого потока. Зимой, когда снег коркой покроется, все поля закатывали, лисице пробежать негде.

Хозяева раздавали товар по деревням. Там отбелят, а потом уж на фабриках в расцветку пускают.

Жил в ту пору в слободе неподалеку от фабрики пронырливый мужичишка – Никиткой его звали. Подрядами он промышлял. Головка маленькая, глаза плутоватые, бегают, как у мыши, руки чуть не до земли.

И мужики, и бабенки, и ребятня миткаль для фабрик настили. Работали по пятачку с куска, не больно это денежно, ну да где же дороже-то найдешь?

Никитка однажды тоже за миткалем пошел. К вечеру на его счастье мороз ударил. Разостлал Никитка миткаль, по концам положил поленца да кирпичики, воткнул колышки на заметку. А то и ветром унесет и прозевать можно, – свои шалят, скатают. Так останешься в накладе, что потом за пять зим не вернешь.

Вышел Никитка на огород, мороз похваливает. А наст колом не пробьешь, как по полу, по нему иди, похрустывает под лаптями.

Все убрали миткали, а Никита решил на ночь их оставить. Думает: «Раньше срока сниму и другую партию раскину.» Так с огорода он и не уходил. Проберет его мороз, сбегает Никита в избу, пошлепает ладонями по горячей печке и опять на стужу. Петухи пропели, все в селе заснули, только сторож где-то далеко в колотушку брякает. Луна выплыла полная, все кругом осветила. На снегу точно битое стекло рассыпано, снег серебром горит.

Сидит Никитка у гумна в соломе, на миткали поглядывает, пятачки подсчитывает. Вдруг слышит, где-то рядом похрустывает, будто кто к миткалям подбирается.

Высунулся Никитка из соломы, видит – человек над миткалями ходит, вроде шагами длину их меряет.

– Постой, – думает Никитка, – что дальше будет?

А сам колышек дубовый в руке сжимает; может понадобится.

Зоркий был Никитка: ночью нитку в иглу мог вдеть. И тут видит – человек чужой, таких в слободе нет. А, главное, вот что дивно: с пят до маковки человек белый, как снегом осыпанный: шапка белая – заячья, шуба белая – заячья, онучи белые – холщевые и лапти белые. В руке подожок. Ходит старик по миткалям, щеткой с них как бы снег смахивает, а брать ничего не берет. Посматривает Никитка – понять не может, что этому старику приспело ночью чужие миткали обхаживать. Нет, думает, хитрит старик, хозяина выслеживает. А как увидит, что хозяин заснул, и примется скатывать.

Старик обошел все миткали, снял с крайней ленты поленце, приподнял конец и хотел нето скатать, нето перевернуть. Как раз Никитка из соломы вылез да с колышком к старику:

– Постой, дедка, ты тут что ищешь?

Старик не испугался, ленту положил, а поленце на старое место подвинул.

– Я так, ничего, мил-человек, на миткали любуюсь. Больно гожи, тонки, чисты. Твои, что ли?

– Хозяйские, настить взял, по пятачку с куска, – объясняет Никитка.

– Так, так, хороший ситец набьют из этакой бели. Дай те бог удачи, работы прибыльной. А я шел по полю, далеконько, увидел что-де за тропы постланы. Ан вон что. Ну я своей метелкой обмахнул, авось белее станут.

Хитрый старик оказался. Такой курносый, борода по пояс, рукавицы по локти. Тоже белые. И беленькую метелку под локтем прижал. Указывает он Никитке: глянь на миткали, такие ли были они в сумерки?

Никита пригляделся – и впрямь не узнать: снега белые, а миткали вдвое белей.

– Что это, дедушка? – спрашивает Никитка.

– Удача. Ночь тебе счастливая выпала. Морозец хороший бедному человеку помог. Больше и студиться нечего, скатывай, а то передержишь: слабнуть начнут, лицо потеряют.

Никитка и сам видит, что за какой-нибудь час миткали дошли: хозяин за первый сорт примет.

Но вот с чего так получилось, Никитка не раскусит. А старик полезный, выгодно бы и дружбу с ним завести, в пай взять. Тогда только успевай миткали раскатывать. Никитка старика в избу зовет погреться с мороза, сулит самовар поставить. А старик отнекивается, ссылается, что ему далеко итти до дома, спешит он – нужно во что бы то ни стало к сроку поспеть. И обещает после побывать, если дорога в эти края выпадет.

Никитка принялся выспрашивать старика – как зовут, откуда он, куда и зачем идет. Старик не больно-то рассказывает. Отвечает на все какими-то титлами, так что всего Никитка и понять не мог:

– Зовусь я по-человечески, а в миру по-разному кличут, кто как назовет. Живу на земле, на той, что и ты, полгода сплю, полгода работаю. По своим делам всеми дорогами хаживаю. Где человеку след – там и мне не запрет. Где человеку запрет – для меня все равно след. А сейчас по важному делу в один край иду. У меня сын с дочерью повздорили. Мирить их иду. Кого наказать, кого опечь. Один другого попрекает, за глаза не разберешься. А я правду умею находить хоть как запутай. Хочу, мил-человек, память по себе оставить, чтобы ты добрым словом старика помянул. Возьми мою метелку, она мне покуда не нужна. А когда потребуется, – зайду, возьму. Даю и навовсе и не навовсе, смотря по делам, как она тебе пригодится. Ты свои миткали ночью смахивай так же, дело поскорее пойдет. Но береги метелку, в чужие руки не отдавай, потеряешь – такую-то и сам не свяжешь и в лавке не купишь.

Отдал старик метелку Никитке, шапчонку надвинул, утер нос голицей да и пошагал напрямики к болоту. Только наст под ногой похрустывает.

Долго Никитка вслед ему глядел.

Миткали он скатал, метелку на плечо и – бегом в избу.

Утром повалил на санки мешки с белью, повез сдавать. Как раскинул он перед хозяином первые куски, так и забил всех.

Много народу пришло сдавать, у тех бел миткаль, а у Никиты белей – шелком отливает. Народ дивуется, а Никитка от радости кулаки потирает, но помалкивает, как это так получилось, что миткали за одну ночь отбелены. Хозяин никиткин товар за образец всем показывает, в нос тычет, вот, мол, как работать следует. И опять настить посылает. А бабы косятся на Никитку, брюзжат:

– Принесли его черти со своим миткалем.

Никитка земли под собой не чует, раззадорился, спрашивает у хозяина:

– Почем с куска им платишь?

– Сколько и тебе – по пятачку.

Никитка решил всем ножку подставить.

– А я у тебя все подряды сниму по четыре копейки с куска. Не давай больше никому ни аршина. Пусть кто хочет, из моих рук получает, а уж я-то их научу.

Хозяин рад: дешевле и лучше. С того часа перестал он в разные руки миткали раздавать. Никитка на весь миткаль подряд откупил и мужикам в слободке объявил:

– Кто желает настить, приходите за миткалями ко мне в сарай. Плачу по три копейки с куска.

Делать нечего, хозяин работы не дает, до других фабрик далеко. Поскребли мужики в затылках и пришли к Никитке, ведь всю зиму не будешь сидеть сложа руки.

А Никитка на свою метелку понадеялся.

Дело у него колобком покатилось, без заминки, без задоринки. Каждые сутки воз отбеленного миткаля отправлял хозяину.

Завел Никитка такие порядки: с утра миткали раскатают, а в сумерки собирать их не велит и приглядывать не просит, сам за ночного сторожа остается. Все спят, а он возле села похаживает, миткали проверяет, своей метелкой обмахивает.

Зима словно по заказу установилась – тихая, днем солнышко, а ночью мороз. Все на руку Никитке. Стал он по слободке гоголем ходить, перед стариками шапки не ломает, шарабан себе заказал и на фабрику ездит.

Скоро еще сбавил цену и заставил всех за две копейки с куска гнуться.

Бабы подступили было к Никитке:

– Не по закону делаешь…

Просили они свое, а Никитка не больно дорожил ими:

– Если вам это дешево, я чужесельских найду. Только гукни – бегом прибегут.

Однако стали люди за ним подглядывать, что это он ночью, делает: не спроста миткали так белы. Видят – он метелкой по миткалям машет, а к чему это – не поймут.

Одни говорят – иней обметает, другие ладят – зельем каким-то кропит.

Пробовали допытаться:

– Что это у тебя, Никитка, за метелка такая, чем ты ее мажешь?

А Никитка в ответ:

– Такая метелка: кто спрашивает – по языкам бить, кто доглядывает – по глазам.

Выпала одна ночь – особенно лунная да морозная. После вторых петухов присел Никитка в солому, глядь – опять тот старик, в белом, словно из-под земли выскочил, сбросил поленце, миткаль скатывает. Скатал один кусок, за другой принялся. Никитка к нему:

– Здорово, дедка!

– Здравствуй мил-человек!

– Помирил сына с дочерью?

А старик и отвечает:

– День с ночью не помиришь.

– А теперь далече отправился?

– Кривду в поле ловлю, напал на след и иду за ней.

Так-то толкует, а сам третий кусок скатывает.

Никитка забеспокоился:

– Пошто ты их в одно место складываешь?

– Хочу взять у тебя, мил-человек, кусков пяток. Поди, не откажешь? Придется – расплачусь, а ныне ни семитки в кармане.

Никитка думает: то ли зайдет старик, то ли нет, а миткаль жалко. И говорит:

– Дал бы, дедушка, да ярлыки на каждый кусок выписаны. Как же я отчитываться буду?

– Ах, ярлыки, ну тогда не надо.

Старик больше ни слова не молвил, ушел.

Утром Никитка повез бель хозяину. И тут же у фабрикантов новые подряды взял на будущий год. Закупил пряжи, роздал по избам ткать. А настала зима, стал свои миткали настить. Мужиков с бабами подрядил. И все попрежнему ему удается: за сутки миткаль отлеживается.

Однажды ночью бродит он, как колдун, по гуменникам, наст похваливает, погоде подходящей радуется, на разостланные миткали поглядывает.

И видит: идет старик с метелкой. Одежда на нем обшарпанная, лохмотья по ветру вьются. Признал Никитка старика: тот самый. Поздоровались.

– Чьи миткали, мил-человек? – спрашивает старик.

– Мои! – басовито так, важно отвечает Никитка.

– Ну и хорошо, что твои. Теперь не откажешь старику – дашь на одежонку?

Никитка и кумекает:

– На что он мне, старый хрыч, сдался? Много их таких по белу свету слоняется.

– Дал бы, – говорит, – миткаля, да вся партия чохом купцу Березкину запродана.

И посмеивается:

– На другой год приходи.

– До другого года я, может, и не проскриплю.

Старик хмурится. Спрашивает Никитку:

– Ну, а ты тут как?

– Да помаленьку, тружусь. Все тебя добрым словом поминаю. За метелку спасибо.

– Она мне ноне понадобилась.

Никитка и нос повесил:

– Нет ли другой такой?

Старик в ответ:

– Одна она на всей земле.

Взял старик метелку под локоть и пошел к лесу.

Ушел он, а Никитка о миткалях думает – померкнут теперь или нет? Может лучше было бы кусок али два дать?

А миткали светятся, пожалуй, еще явственней, будто вдвое белизны им прибавилось.

И решил Никитка, что метелка не причем, а все дело в погоде.

Только вдруг на улице тихо стало так, что слышно, как мыши в соломе похрустывают. Небо чистое, ситцевое, и звезды горошком рассыпаны. А вокруг луны – красный поясок.

– К ведру луна подпоясалась красным кушаком, – смекает Никитка. – Метели не будет.

И подался в избу прикурнуть. Лампу погасил, да так, одетый, за столом и ткнулся носом в ладони – пригрелся, вздремнул с морозу.

Поспал он немного, проснулся, слышит, вроде кто стучится. А это горбыль о стену бьет. В трубе ветер заливается. Глянул на улицу – хвиль завила, света белого видно. Ветер так и посвистывает, снежной крупой в стекла сыплет. У Никитки сразу сердце упало – миткали не скатаны, теперь не найдешь их, сугробами заметет. Как полоумный, выскочил Никитка, а ветер дышать не дает, наземь валит, за два шага ничего не различишь. Где кувырком, где ползком дополз Никитка до гуменников, торопится убрать миткали. Кричит:

– Люди добрые, помогите!

А народ спит, как Никитка велел.

Только схватится Никитка за ленту, ветер завьет, вырвет ее из рук, покатит полем. Никитка – за ней, а ветер пуще – другие ленты завил и крутит столбом. И не поймешь – то ли миткаль крутится, то ли снег вьется. Со всех гуменников миткали в воздух подняло, в воронки завивает и гонит нивесть куда. И земля и небо все в снежном море потонуло. Где село, где лес – не разберешь.

Ползет Никитка по сугробам, и вдруг его подхватило и с миткалями вместе потащило. Снег в лицо хлещет, ветер шапчонку сорвал, а миткали вокруг трубкой, трубкой свиваются, будто змеи над головой тянутся. Заплетается в них Никитка, спотыкается, опамятоваться не может, остановить хвиль такую не в силах, бросает его, как пушинку, по сугробам. Из сил выбился, а отстать от миткалей не хочет.

И видит Никитка: посреди поля стоит тот самый старичок в белой шубе да своей метелкой над головой помахивает. Куда махнет – в ту сторону вихрь несется. А сам приговаривает:

– Миткали белить, не в гостях гостить. Белитесь скорей, белитесь белей.

– Дедка, дедка, останови! – кричит Никитка.

А дедка только шибче метелкой машет.

Так и закружило Никитку. Снегом его запорошило.

И никто его добрым словом не помянул.