Текст книги "Славная Мойка — священный Байкал"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Смотрю – и правда избушка. Старенькая такая, черненькая, окошко забитое. Никто не живет. И стоит она между лиственницами так, что за сорок шагов не увидишь – здорово спрятана. Крышу ветки закрывают, стены – кусты.

– Входи за мной, – говорит тетя Матрена. – Осторожно, смотри, не оступись – тут порог.

Вот знаю, что не поверят, а для чего-то рассказываю… Может, теперь я единственный из мальчишек, кто такое видел.

В избушке стояли сундуки и лежали кучи всякого добра. Поблескивали.

– Погоди, – сказала тетя Матрена. – Посмотрим, нет ли змей.

Я, конечно, вспомнил Маугли и белую кобру с выломанными зубами. Тетя Матрена светила фонариком по углам. Змей не было.

– Ну, давай смотреть, – сказала тетя Матрена.

– А это что такое вообще? – спросил я.

– Это наши монахи сюда принесли. Давно. С тех пор и лежит.

Вокруг сундуков валялись бронзовые фигурки, какие-то чайники узорные, подносы. Все с узорами. А больше всего изображений толстяка с голым животом и подвернутыми под себя ногами. На голове у толстяка была высокая шапка.

– А для чего это все тут лежит? – спросил я. – В музей же надо.

В сундуках были книги. Старинные, в кожаных толстых обложках. И в деревянных тоже. Тетя Матрена вынимала книги, листала, я ей светил. Лицо у тети Матрены было древнее, темное.

– Вы умеете их читать?

– Нет, – сказала она. – Не умею… Пожалуй, ты прав насчет музея.

Так мы и бродили по избушке. Звякали бронзовыми фигурками, крышки открывали.

– Домой хочешь подарки отвезти?

– Конечно, хочу. Маме.

– Погоди, – сказала тетя Матрена. – Маме, говоришь?

Она взяла от меня фонарик и залезла в один из сундуков. Покопалась в нем, нагнувшись, и вынула тускло поблескивающего человечка.

– Серебряный, – сказала она.

Вторым у меня на очереди был дядя Тигран.

– А кто он? – спросила тетя Матрена.

А и правда, кто он у нас? Ведь не скажешь же просто: учитель. Учителей много, а дядя Тигран – это дядя Тигран.

– Ну, как бы это… – сказал я. – Он взрывать умеет, у него мотоцикл из Африки. Градусники собирает. Шампуры из титана сделал…

Рылась тетя Матрена долго. Звенела чем-то.

– На, – говорит. – Только тут не все шарики целы.

Дала она мне какую-то большую плошку, коричневую, тяжелую, думал: из камня или из кости, а оказалась из тяжеленного дерева. Плошка была с резными драконами, их было шесть, они подпирали плошку со всех сторон, и оскаленные головы их торчали. А в зубах у них были шарики. Шарики свободно катались за зубами дракончиков, но не выпадали.

– А что это? – спросил я.

– Это прибор для определения эпицентра землетрясения. Надо установить на ровном месте, на жесткой подставке. И всем шарики в зубы. Как тряхнет – так у кого-то из драконов шарик из зубов и выпадет. Значит, землетрясение в той стороне.

– Здорово! – сказал я. – Это уже точно для дяди Тиграна. А шарики-то он выточит.

– Ты скажи ему, чтобы обязательно деревянные. Иначе действовать не будет.

Я не стал ей говорить, что дядя Тигран сам кому угодно что угодно объяснит. Правда, в Ленинграде долго ждать, пока шарики из драконов повалятся.

– Ну, еще кому?

Я подумал о Томашевской.

– Теть Матрена, можно еще этого?

Я взял самого маленького толстячка, он в кулаке у меня помещался.

– Бери. Еще кому нужно?

– Папе.

– Нет, – вдруг резко сказала тетя Матрена. – Папе твоему не дам. Он медведей приехал бить.

– Он ведь по разрешению…

– Не дам.

Хорошо еще, что я не сказал ей про дядю Тиграна. Это ведь он дяде Сереже и папе лил пули.

– А себе? – спросила тетя Матрена.

Я вообще-то ждал, что она так спросит.

И тогда я взял этот меч. То есть это был не то чтобы меч, но и не кинжал – тесачина такой громадный, тупой и тоже из бронзы, и конечно, резать или рубить им и раньше было нельзя – весь в узорах и письменах, и колечки были для пристегивания, а ножен не было.

– Это ритуальный меч, – сказала тетя Матрена. – Не знаю только, для чего.

Жалко, вообще-то, было уходить. И половины не посмотрели.

Когда мы отошли шагов на пятьдесят от избушки, я оглянулся. Избушки не было. Скрылась, как в сказке.

– Вы вроде хранительницы, тетя Матрена, – сказал я.

Она не ответила. Вообще всю обратную дорогу молчала. То ли обиделась на что-то, то ли вспоминала. Я заглянул ей несколько раз в лицо, но ничего не мог на нем прочитать.

А потом мы вышли на край леса, перед нами была пологая, уходящая к другому, прибрежному лесу равнина, тетя Матрена села на камень, я снял с себя звякающий рюкзак. И глядя на равнину, тетя Матрена стала набивать свою трубку.

Солнце садилось.

Домой

В этот день мы повернули назад.

– Да, брат, скоро расставаться, – сказал Иван Михайлович.

А я уже был в рубке своим. Даже бинокль на шею не вешал. Брал со столика, если надо куда глянуть. И дырочку от пули мы с Иваном Михайловичем бумажкой заклеили – на ходу из нее дуло. Непривычно.

– Да, – сказал Иван Михайлович. – Вот и отплавались…

Жаль мне его стало. Сильный и все такое, но ноги у него плохие, вон в валенках теперь стоит на вахте. Что бы ему подарить?

– А зверье ты любишь, – сказал он. – Это от кого у тебя? Не от отца ведь?

– От мамы, – сказал я. – Она у нас главный лекарь. И еще от… – Я споткнулся. – От Томашевской. Есть такая.

– Жаль, их не знаю, – сказал Иван Михайлович. – Те, кто зверье любят… Они…

Так и не сказал.

– Да вы знакомы, – сказал я. – С Томашевской-то.

– Кто? Я?

– Вы.

В рубке темновато было.

– Не припомню, – напряженно сказал Иван Михайлович.

– Ну как же…

– Да нет, не знаю.

– Вы еще ее за ухо оттаскали…

– Когда?!

– А вы и не помните?

– Не помню.

– Вы шли по берегу… Ну, около Петергофа.

– Так, так… – озадаченно сказал Иван Михайлович.

– Ну, вот. А мы, Томашевская то есть…

– Так, так…

– Ну, курила. Дым пускала…

Ничего он не помнил. Совсем ничего. Я ему рассказывал, а он смотрел на меня и лоб чесал, будто я ему его сон рассказываю.

– Вот ведь как, – сказал он смущенно. – Да… Обижаешься?

Я-то? Да уже давно все простил. Теперь мне казалось, что никогда я на него и не злился.

– Знаешь, – сказал он. – Я когда по берегу шел – вспоминал. Мои там лежат. Десантники-байкальцы. Да… Вот, значит, как. А ты, значит, все об этом думаешь. Стоишь тут рядом и думаешь… Нехорошо вышло. Драть-то вас, конечно, надо. Но как же я-то?.. До синяков, говоришь?

– До синяков, – с удовольствием сказал я.

– Дела. Что, прямо так – по заду?

– Да еще как!

– И девчонку?

– Сильней, чем меня!

– Ох! – сказал он. – Послать надо чего-нибудь ей. Как ты думаешь? Что она любит-то?

– Собак, – сказал я.

– Собак?

И замолчал. Только мне видно было, что думает.

– А если лаечку?

– Большую?

– Пять месяцев.

– Блеск, – сказал я.

– Знаешь, какая собака… Легонькая, шея дугой. Не то собачка, не то лошадка. Городская какая-то. И умница. Все мордочку набок клонит, будто соглашается. Может, возьмешь?

– Как ее зовут? – спросил я.

– Да вот никак и не окрестим.

– А в самолет с собаками пускают? – спросил я.

Я стоял последнюю вахту.

Тихо было. Штиль. Какое все-таки озерище! Две недели ходим, а берега все новые. Или, может, мы их проходили ночью, когда я спал?

Появился хребет Хамар-Дабан, висит слева над водой розовыми облаками.

Гена принес компоту прямо на вахту. Поставил передо мной кастрюлю. Пей, мол.

Дядя Миша снизу спросил по переговорной трубе, не прибавить ли оборотов.

– Конечно, прибавить! – сказал я. – Полный вперед!

Вода зашипела, как пошли…

Иван Михайлович что-то молчаливый. Придет в рубку, встанет за моей спиной, руку мне на плечо положит. А с другой стороны уже тетя Матрена стоит. Так и плывем.

Я у Ивана Михайловича спрашиваю:

– А ваши дети отдадут лаечку-то?

– Отдадут, – говорит. И ушел сразу же.

Тетя Матрена мне и говорит:

– Ты у него не спрашивай больше.

– А почему?

– Да так. Нет у него детей. А он – видишь, как к тебе привязался.

К тому старику, где остались папа и дядя Сережа, мы пришли ночью. Будить папа меня не стал, а видно, проговорил всю ночь с Иваном Михайловичем. Утром просыпаюсь, а он в ногах у меня сидит, мне в лицо смотрит.

– Папка, – говорю, – а мы тут за браконьерами гонялись…

– Знаю, – говорит и странно при этом на меня смотрит. Насквозь как-то. – Знаю…

Да как обнимет меня… Раньше-то не очень обнимался – скажет что-нибудь такое, и смотрим друг на друга, усмехаемся. Он – оттого, что придумал, я – оттого, что понял.

А сейчас смотрел, смотрел, да как обнимет…

– Пап, – говорю. – Я тебе сейчас все расскажу… А где дядя Сережа?

– Да он там на палубе со шкурой возится.

– С какой шкурой?

– С медвежьей.

Мы летим в самолете. На коленях у меня маленькая лаечка. Ушки у нее еще не очень стоят.

В багаже у нас громадный, обшитый мешковиной, тюк. Когда лаечка его понюхала, она завыла и стала около него носиться – еле ее оттащил. И сейчас она поводит носом в сторону дяди Сережи и папы и всхлипывает.

В багаже у нас сырая медвежья шкура. Ее отдадут выделывать дяде Тиграну.

У нас с папой опять какие-то новые отношения, пока что не разобраться какие. Он обросший. И спит. Но есть что-то в нем новое, хоть и спит. Дядя Сережа тоже спит.

А я сижу, почесываю лаечку, думаю.

Мама там в Ленинграде уже, наверно, поставила будильник, чтобы нас встретить. Поскорей бы!

И еще – Томашевская говорила, что они переезжают. Если уже переехали и ее долго придется искать, лаечку придется оставить нам. У собак порок сердца бывает от смены хозяев – а вон она как ко мне уже привязалась, так и прилаживается…