Текст книги "Славная Мойка — священный Байкал"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Михаил Сергеевич Глинка
Славная Мойка – священный Байкал

Тили-били

Перемена была как перемена, и только в конце коридора четверо мальчишек из седьмого «а» стояли в бумажных треуголках и держали руки по швам. А около них толкались другие семиклассники.

Мы с Андрюшкой к ним подошли посмотреть, и я их спросил:

– А чего это вы тут стоите?

Тогда все четверо отдали честь и хором сказали:

– Мы стоим здесь, ваше благородие, за то, что не умеем играть в футбол!

– Чего-чего? – спросил Андрей.

– А ну, мелочь, брысь! – сказал один.

– Уговор! Уговор! – закричали остальные семиклассники. – Уговор дороже денег!

– Вы еще из третьего класса кого-нибудь позовете, чтобы они нас спрашивали, – сказал тот, в треуголке.

– А мы и этих не звали! Они сами подошли! Уговор! Уговор!

Андрюшка мигом все сообразил.

– Ребята! – сказал он. – Все же мне непонятно, зачем вы тут стоите?

Кругом даже затихли, а эти, в треуголках, снова приложили по два пальца к треуголкам и доложили:

– Мы стоим здесь, ваше благородие, за то, что не умеем играть в футбол!

– Приходите, – сказал Андрюшка, – мы вас научим.

Что тут началось! Я думал – его сейчас в окно выкинут, такая поднялась свалка!

Андрей убежал, но заодно и мне пришлось убегать, потому что те, которые стояли в треуголках, совсем озверели. Я вбежал в наш класс, а за мной влетел семиклассник, и мы стали носиться вокруг парт. Вдруг, смотрю, он уже на четвереньках, а сзади него Нинка Томашевская на одной ножке подпрыгивает, а за вторую руками схватилась и то ли делает вид, что плачет, то ли действительно плачет. Он вскочил – и к ней.

– Ты, – кричит, – кукла на резинках! Чего ты ножки ставишь? Я ж тебя одним ногтем могу на стекле размазать!

Смотрю – он на полторы головы выше Нинки. Я классное полотенце скомкал в комок, а оно мокрое еще, хорошее, и – через парты в семиклассника! Голову он не успел убрать – полотенце так и шмякнулось! Он сначала даже не понял, а потом прямо взвыл, как серый волк. И ко мне. Через парты. Да только Нинка опять его сзади за ногу схватила. Он в парте и завяз. Обернулся, хотел ей дать, а она отскочила и стоит, не убегает. И нога у нее как будто прошла.

– Ну! – говорит семиклассник. – Сейчас я вам объясню!

А тут звонок. И в класс сразу наши повалили. Семиклассник с меня глаз не спускает:

– Я тебя, – говорит, – шуруп белобрысый, еще найду!

И – из класса. Чуть Евдокию Васильевну не сбил. А за ней Андрюшка проскальзывает, встрепанный весь, видно, его изловили все же. Пишет мне на уроке записку: «Надо убегать – бить нас придут!»

Но убежать не удалось. Евдокия Васильевна задержала нас после звонка, а как только она вышла, в класс сразу же ворвались семиклассники – уже не только те, что стояли в треуголках, – и нас с Андреем уволокли к себе. Прямо татаро-монгольское иго! Нинка Томашевская бежала рядом и ножки им подставляла, и еще кое-кто с ней – но не дружно. Не отбили нас. А потом Нинку кто-то из семиклассников назвал «невестой», она и отстала. А нас затащили в седьмой «а».

– Что мы с ними сделаем? – говорят. – Может, в шкаф их посадим? Или по десять горячих?

– Давайте, – говорит один (самый, кстати, маленький из семиклассников, меньше даже Андрюшки), – давайте мы им за шиворот чернил нальем…

Маленькие всегда самые вредные, это даже по зоологии известно.

Чернил не налили, побоялись, но воды все же налили. Пятеро держали, шестой лил. По полкружки.

– По шейному желобочку, – говорит, – по шейному желобочку… Чтобы шейку держали чистой и чтобы к старшим не задирались…

Вышли мы от семиклассников, идем как-то негордо, ноги сдвигать не хочется.

– Протекло, – сообщает Андрюшка. – А у тебя?

Что тут спрашивать! Мне меньше, чем ему налили, что ли? Мокнет все, липнет. До самых подколенок.

– Знаешь, – говорит Андрюшка, – давай-ка урок промотаем. Лучше нам сейчас в класс не ходить. Пойдем над физкультурным залом на батарее подсохнем…

Пошли. Сели. Слышу – пар стал подниматься.

– Отомстить надо, – говорит Андрей.

А я тоже только об этом и думаю. За что они нас так? За тряпку, что я этому барсуку в нос кинул? Так он еще не того стоил. Может, мы с Томашевской дружим – откуда он знает? Я до того распалился, что мне и правда стало казаться, будто я к Томашевской не так отношусь, как к другим девчонкам. Я бы, может, об этом даже серьезно подумал, если бы она все время нарочно при мне не причесывалась. Чуть я к ней поближе подойду, она сразу вынимает гребенку и начинает волосы чесать. А они у нее густущие, так и трещат.

– Ты, – говорю, – как электростанция!

– А умней, Митенька, ничего не можешь придумать?

Зачем придумывать? Все девчонки одинаковые – воображают, что мы только о них и думаем.

– Отомстить надо, – говорю я Андрею, – только как?

– Они сегодня после школы опять в футбол будут играть, – говорит он.

– В тили-били, – поправляю.

Тили-били – это вроде футбола, но в одни ворота.

– Надо им как-нибудь помочь, – говорит Андрей. – Ты как, сушишься?

– Сушусь. А ты?

– И я. Сушеный скоро буду. Ну, так что придумаем-то?

– Мяч, – говорю, – надо куда-нибудь забить.

– Мяч… – говорит Андрюшка, – это мысль… Не… Мы забьем, а они достанут! Нет, не годится.

– А так, чтобы не достали?

– А как это сделать?

Как? Мы сидели, сушились и думали. И придумали.

За отсутствие на уроке нам, понятно, влепили по замечанию, и Нина мне сделала сочувствующие глаза, но уже не до нее было, я все думал, где достать длинную бечевку. Андрюшка, наверно, тоже думал об этом, мы с ним еще на географии чуть не схлопотали по замечанию, но обошлось, потому что урок был последний и географичка куда-то торопилась. Как учителя торопятся – одно удовольствие наблюдать, они тебя с полуслова понимают, не то что в начале урока.

– Придумал, – сказал Андрей, когда урок кончился. – У девчонок в том шкафу, где рукоделие, есть толстые нитки.

– Не выдержат, – сказал я.

– Еще как выдержат. У них там сороковой есть размер – это тонкие, и десятка – толстые. Я на десятке змея запускал, и портфель, правда, без книг, с балкона вниз передавал. Выдержит. Но вообще-то можно и вдвое взять нитку.

Окна нашего класса выходили на школьный двор. Во дворе после уроков семиклассники играли в тили-били.

План был такой: я добываю от нашего класса ключ, запираюсь в классе и вывешиваю из форточки длинную нитку. Андрюшка внизу привязывает к нитке авоську (авоська у него всегда лежала в портфеле, чтобы он за хлебом из школы заходил) – и ждет. Как только в игре случится удобный момент и мяч выбьют на аут около Андрюшки, он хватает его и пихает в авоську, а я авоську поднимаю.

За Андрюшкой гнаться долго не будут, потому что мяч-то все же не у него, а на виду. Кроме того, чтобы Андрюшке легче было убегать, портфель его на время операции доверяется Томашевской, которая стоит тут же, за углом школы. Я вытаскиваю нитку, пока мяч не повиснет около нашего окна, заматываю нитку за оконную задвижку и либо успеваю убежать, либо остаюсь в запертом классе, потому что семиклассники, конечно, в школу ворвутся. О том, как вернуть ключ на место в учительскую, мы пока не думали.

План Нине очень понравился. Она сказала, что если мы сделаем, что задумали, то семиклассники будут опозорены.

– Мы тоже так думаем, – сказал Андрюшка.

– А может, я буду внизу? – спросил я.

– Нет, – сказала Нина. – Ты, Митя, будешь наверху, это опасней.

– Это почему же опасней? – спросил Андрей.

– Так уж. Опасней.

– Мне тоже могут накостылять, – сказал Андрей.

– Могут. Еще как могут, только ты бегаешь быстро… А тебе точно накостыляют, – шепнула она тихонько мне, когда Андрей привязывал сетку к нитке. И глаза ее снова стали большими и круглыми. Не нравилось мне это.

Ключ я добыл довольно легко. Я вошел в учительскую, будто за мелом, хотя уроки уже кончились, но завуч в это время распекал каких-то малышей и внимания на меня не обратил, только кивнул. Наш ключ лежал на столе, покрытом сукном, среди других ключей, я сгреб его незаметно и еще, поискав для виду мел, сказал, что найти не могу.

– Значит, у тети Маши возьми, из кладовой, – посоветовал завуч.

– Хорошо, – сказал я и побежал в класс.

Семиклассники уже сложили кучей свои пальто на скамейку и, съежившись от мороза, спорили, кому с кем играть. Мяч у них был хороший – это и отсюда, с третьего этажа, было видно.

Андрюшка с Ниной прошли мимо семиклассников и посмотрели вверх на мое окно. Я им помахал рукой. Они мне тоже помахали. Нина взяла у Андрюшки портфель и отошла подальше.

Андрей стал подходить прямо под окно, мне уже было его не видно, и я решил, что надо окно раскрыть. Оно у нас на зиму не заклеивалось, чтобы быстро проветривать. Я открыл раму и лег животом на подоконник. Стало холодно, но зато все видно. Нитку я держал в руках. Снизу к нитке уже подходили малыши и даже подергивали, но Андрей стоял рядом и малышей отгонял. Авоська лежала на земле, чтобы было не так заметно.

Семиклассники начали игру, забегали под окном. Играли молча, норовили побольше толкаться и побольше бить по мячу, видно, все продрогли. Андрюшка стоял около нитки и еще к мячу не выскакивал ни разу – семиклассники пока что не устали и держались за мяч цепко – аутов не было.

Мне скоро надоело смотреть, как они гоняются, и я тоже замерзать стал, но тут во дворе что-то бахнуло, я глянул в ту сторону и увидел Нинку, которая стояла у стены, держа в руках перегоревшую лампочку. Нинка бахнула второй раз и замахала мне руками над головой и запрыгала. У ног ее стояли два портфеля.

– Тащи! – вдруг услышал я снизу голос Андрея, но не сразу сообразил. А когда сообразил, то чуть не свалился с подоконника. Я дернул за нитку, тут же догадался, что дергать нельзя – оборвешь, и потянул нитку ровно, и почувствовал на конце ее тяжесть, как бывает на конце лески…

Потом я глянул вниз, увидел качающийся в авоське мяч, и под ним подпрыгивающих и орущих семиклассников. Андрей бежал через двор, а за ним гнались двое; Нины с портфелями не было.

Мяч качался около второго этажа. Семиклассники, зайдя под самую стену школы, кидались вдоль нее ледышками, старались попасть в авоську – прямо кидать боялись – сразу за мячом было стекло.

Я подумал, что, может, так его лучше и оставить висеть, но тогда его можно было достать из окна ниже, а что там за классы – кто их знает! Я подтянул мяч повыше, совсем под наш подоконник.

Ледышки стали летать мимо нашего окна. Я положил мяч на карниз, прикрутил нитку и быстро закрыл окно. Крика семиклассников внизу сразу не стало слышно.

В коридоре было тихо. Но когда я хотел уже повернуть ключ, в конце коридора раздался топот, я быстро закрылся и вынул ключ. Семиклассники подбежали и стали дергать ручку. Они кричали, что из меня сделают котлету, бифштекс, и свиную отбивную, и шашлык. А из носа – винегрет.

Потом они решили узнать – тут ли я. Они стали карабкаться друг к другу на плечи и заглядывать в стекло, что над дверью. Но я тихонько прилип к стене, и они увидели только свой мяч, привязанный на морозе за окошком, чтобы в тепле не испортился. Тогда они снова взвыли и стали рвать дверь.

В это время я услышал зычный голос – это пришла тетя Маша. Тетя Маша лицом очень походила на Петра I, но роста была совсем маленького – будто Петр ушел по пояс в землю. Но осанка и взгляд у нее были точно как у Петра. Даже усы у тети Маши не то чтобы пробивались, а можно сказать, пробились. И властная была она тоже, как Петр I.

– А ну, из школы, архаровцы! – сказала она. Ей даже не нужно было никого звать на подмогу.

– Да он тут! Закрылся! – кричали семиклассники. – Наш мяч утащил и закрылся!

– Кому сказала?!

Я услышал какой-то тяжелый шум, будто работал бульдозер.

– Да, теть Маш!..

Она их выгребла из коридора, как совком. А потом вернулась к двери. Зазвенели ключи. Но я-то знал, что́ надо говорить.

– Спасибо, тетя Маша, – сказал я. – Вы всегда за справедливость.

– Выходи!

– Вы всегда за справедливость и за слабых… – повторил я. – Вот за Анджелу Дэвис… Я знаю…

Тетя Маша любила общие митинги. После них она бывала под впечатлением. Остановит кого-нибудь из учителей за рукав, смотрит вверх и спрашивает:

– А он, бедняжка, все сидит?..

– Кто?

– Да Манолис… – говорит тетя Маша и, тяжело вздохнув, уходит по коридору – юбка до земли, ног не видно, ну точь-в-точь как Петр I по пояс в воде.

– Выходи! – сказала она. – Окна бы перебили – кому отвечать?! Герой – штаны с дырой! Погоди… Узнаю – ушли ли…

Внизу она открыла мне черный ход, дала по шапке подзатыльник, от которого я полдвора бежал, догоняя ногами самого себя. И оказался на улице.

Вечером, когда меня отправили из дома погулять, я не удержался и заглянул в школьный двор. Мяч, как ананас к празднику, висел за окном. На дворе никого не было.

Углы наклона

За медведем мы гоняемся уже лет семь.

Мы живем в Ленинграде, на Мойке, недалеко от квартиры Пушкина, но я был еще совсем маленьким, еще в детский сад ходил, а уже знал, что такое «овсы». «Овсы» – это такое поле, медведь на это поле приходит ночью. На краю «овсов» стоят три сосны, и к ним охотники высоко над землей приколачивают три жердины, чтобы ночью на этих жердинах сидеть, подкарауливать. Папины друзья иной раз целый вечер говорят об одних овсах. Я тоже говорю. Мне все понятно, о чем они говорят, только одного я не понимаю и всегда об этом спрашиваю:

– А что, если деревьев на краю поля не будет?

Взрослые замолкают, долго на меня смотрят, будто впервые увидели, а потом кто-нибудь из них говорит:

– Нет, такого не бывает.

– Как же не бывает, – говорю, – вот у нас под Вырицей овес есть, а деревьев около этого поля нет!

– То овес, а то овсы, – говорит дядя Тигран. У нас с ним примерно равные права среди медвежатников, поэтому он всегда со мной очень серьезно спорит. Иной раз даже отведет меня одного в сторонку и начинает советоваться – можно увеличить пороховой заряд, если пулю сделать полегче, или не стоит? Я ему всегда говорю, что стоит, но только пулю надо не полегче, а потяжелей.

– Смелый ты парень! – восхищенно говорит дядя Тигран и улыбается. – А не боишься, что разорвет?

– Да ну, чего там бояться! Зато уж даст, так даст!

– Это верно, – мечтательно говорит он. – А чуешь, какая отдача будет?

– Сотрясения мозга не получишь – и ладно, – проходя мимо нас, говорит мимоходом дядя Сергей. – А тебе, Тигран, и вообще бояться нечего…

– Это почему?

– Да уж так.

– Странно, – говорит дядя Тигран.

Он преподает у нас в школе труд. Меня, наверно, в эту школу потому и отдали, что там работал дядя Тигран, и если бы он захотел, то плохи бы были мои дела, но он не захотел, чтобы дела мои были плохи, и еще давно, только меня определили в школу, пришел как-то к нам домой, принес мне, как и раньше приносил, полкармана зубчатых колесиков и сказал родителям и мне, что хочет с нами всеми троими поговорить. Мы удивились, но сели вокруг стола, и дядя Тигран, глядя на нас своими круглыми глазами, сказал:

– Условимся раз и навсегда: в школе я для Митьки – Тигран Грантович, а здесь – дядя Тигран, и никаких поблажек – в школе, и никаких школьных дел – здесь… Нахулиганит – замечание в дневник…

– Да проще же… – сказала мама.

– Хочу досказать. Если вы на это не согласны – либо Митьку отдавайте в другую школу, либо я уйду в другую.

– Еще чего, – сказал папа.

А мама, как все женщины, решила, что потом будет, как она захочет, и я замечал, что она вдруг, как бы невзначай, возьмет да и спросит у дяди Тиграна, как я там в школе. Посмотрели бы вы, как дядя Тигран начинал тогда орать! В общем, она в конце концов перестала его подлавливать. А я научился делить его на дядю Тиграна и на Тиграна Грантовича, хотя все равно это было одно и тоже. Он мне, правда, один раз замечание вкатил, но я дневник недели на две замотал, а когда показал его, то уже после замечания по труду стояли две пятерки. Мама часто пилила дядю Тиграна и говорила ему слова, вроде «непедагогично» и «двойственность не способствует развитию правдивости», но дядя Тигран был настоящий мужчина, и на такое ловить его было бесполезно, и когда он приходил к нам, мы, как и раньше, обсуждали всяческие вопросы по медвежьей охоте и дружили.

– А все-таки почему должны быть три дерева на краю овсов? – спрашиваю я. – Вот у нас в Вырице…

– Дмитрий! – говорит папа. – Взрослые о делах говорят…

– О чем? – спрашивает мама. – О делах?

Она в это время накрывает на стол. И нормально так спрашивает, будто плохо расслышала папины слова. Но все мужчины вдруг переглядываются, замолкают, а потом начинают около мамы кружиться.

– Какая вы, Танечка, сегодня красивая…

– Хотите, Танечка, мы вам посуду поможем носить?

– Танечка, а это правда, что вас ваши студенты боятся?

– Зачем это им меня бояться? – говорит мама.

А папа молчит. Потом, уже когда все уходят, а я лежу в кровати, я слышу – папа слегка смущенно, но волнуясь тоже, говорит маме:

– Понимаешь, дорогая, сафари дело очень серьезное, его надо со всех сторон обсудить…

– Понимаю, – говорит мама.

Я тоже понимаю. «Сафари» – это большая охота. У меня уже много таких слов накоплено. «Овсы», «жакан», «жевало», «экстрактор», «залабазить». «Залабазить» – это в лесу спрятать, чтобы потом найти снова. Можно консервы залабазить, можно байдарку под ветками залабазить, а может и медведь лабаз устроить, и если ты нашел медвежий лабаз, то надо прятаться самому и ждать.

– Понимаю, – говорит мама. – Сафари в Ленинградской области – это очень серьезно.

– Вот вы странный какой-то все же выбрали тон, Танечка, – говорит папа. Он иногда вдруг переходит с мамой на «вы». Я заметил, что мама после этого сразу же перестает с папой спорить и на следующий день ему что-нибудь покупает – носки какие-нибудь красивые или двадцать пятую курительную трубку, и говорит, что это в счет будущих именин. Папа у нас свои дни рождения не празднует, и мама наузнавала откуда-то, когда именины Александра – оказалось, что они то ли три, то ли пять раз в году. Папа сердится – говорит, что именины могут быть в году самое большее один раз, но трубок у него все прибавляется.

Как-то папа принес домой целый портфель бело-серенькой, как папиросная бумажка, ткани.

– Что это? – спросила мама.

– Это треть парашюта. Совершенно случайно достал.

– А для чего?

– Какие-нибудь можно будет штючки шить…

– Какие это «штючки»?

– Куртку, например.

– Куртку? – сказала мама. – Саша, ты немного болен. Ты как облако будешь в такой куртке. Ты еще из марли бы решил шить. Да еще какая-то скользкая. В руки брать не хочется! И ни линии, ни силуэта…

– Вот именно, – говорит папа, будто мама ему что-то подарила. – Вот именно! Именно, что никакого силуэта. А представляешь, если ее еще выкрасить! В зеленый с коричневым!

– Ну и будешь пятнами, как жаба.

– Послушай, Тань, – восхищенно говорит папа. – Поможешь, а?

– В чем?

– Ну, выкрасить под жабу?

– Тут и помогать не нужно, – говорит мама. – А что за нужда?

– Да так, – говорит папа. – Есть, в общем, одно дельце.

Мама подозрительно на него смотрит.

– Это для овсов, – говорю я. – Маскировка.

– Ишь какой! – страшно довольный говорит папа. – Соображать начинает!

Зима кончается. Я хожу каждый день в школу, хотя ходить хочется и не каждый день. Все последние дни семиклассники нас с Андрюшкой ловят в школе. Но Томашевская распространила слух, что мы – герои, защищали честь всего класса, и нам теперь уже полегче – чаще всего отбиваемся. Не всегда, правда. Воды за шиворот мне еще разок налили. Теперь уже целую кружку.

– По желобочку, – говорят, – по желобочку…

На большой перемене вылили, и домой я пришел еще не до конца досохший. Вечером мама на мое белье с подозрением посмотрела, но я ей не сказал всего, – сказал, что жарко было.

А у Томашевской все-таки каких-то винтиков в голове не хватает. Я сижу там на батарее, сохну, историю проматываю, вдруг она является.

– Ты, – говорю, – откуда тут?

– А я с тобой здесь посижу.

– Еще чего!

– Боишься, что задразнят? – говорит она. И гребенку вынимает.

– Хватит, – говорю, – передо мной трещать. Убери расческу!

– А хочешь их потрогать?

Совсем у нее завертон какой-то.

– Зачем это?

– Я, – говорит, – знаю, что хочешь. Ты только вид, Митенька, не делай!

– Какой вид?

– Ну, вот такой…

– Какой это «такой»?

– А вот такой это… Я же видела, как ты на Валю Стронкину смотришь!

Нашла с кем себя равнять! Валя Стронкина из восьмого – как киноартистка, которую в школьную форму переодели.

– Угадала? – говорит Нина.

– Что угадала-то?

– Вот то и угадала!

– А что это ты за мной следишь?

– Я? – даже расчесывать свои кудри перестала.

– Не я же, – говорю.

– Эх, ты! А я еще к тебе пришла.

Никто ее не просил этого делать. Батареи и без нее горячие.

– И ты мне больше ничего не скажешь? – говорит.

Будто я в кругосветное плавание ухожу и на прощание обязательно должен что-то ей сказать.

– Замечание тебе вкатят – вот что, – сказал я. – И ты будешь потом ныть, что это из-за меня…

– А из-за кого же? – говорит она и улыбается. – Конечно, из-за тебя, Митенька…

– Я тебе не Митенька, а Беляков…

– Эх ты, – говорит, – а я еще им помогала…

– Да какое отношение имеет то, что ты помогала?.. Ко всему этому!

– К чему?

– Ну, ко всему!

– К чему всему-то?

Вот поговори с ними, тронутыми!

– Ну, к волосам твоим, – говорю, – к Вале Стронкиной…

Я уж и не знал, чего она от меня хочет, знал только, что если нас здесь вдвоем застукают, это будет похуже, чем замечание в дневнике. А мне во что бы то ни стало надо было еще на батарее посидеть – а то я и в коридоре не мог появиться.

– Послушай, Томашевская, – сказал я. – Уйдешь ты отсюда или нет?

Ушла в конце концов. Но сначала волосами тряхнула, будто хотела их оторвать, а потом еще посмотрела на меня. Я от одного ее взгляда, наверно, должен был просохнуть.

В общем, совершенно незачем ходить в школу каждый день. Вот сегодня, например, на математике симметрию проходили. А мы, мальчишки, по труду ее давным-давно прошли – я уж не помню – год или два назад. Когда с металлом или с деревом работаешь, как же о симметрии можно не знать? А у девчонок – другое дело – они на труде пуговицы третий год пришивают и кисель варят. Их какая-то Прасковья учит. Вот им надо симметрию объяснять, а нас-то за что в этот день держать в школе?

Зима кончилась. Папа приходит домой поздно. То он вдруг говорит весь вечер без умолку о своем Марсе, то молчит, и тогда мама закрывает к нему в комнату дверь, а сама начинает стирать в ванной. А я читаю «Девяносто третий год» или точу коньки – катки вдруг растаяли, но вдруг их снова заморозит?

Как-то однажды вечером начинает без перерыва звонить телефон и без всякого зову приходит много народу. Дядя Сергей и дядя Тигран тоже приходят. А папа только что переоделся в свою любимую и самую проношенную рубаху и сидит разводит какой-то ядовитый клей, чтобы приклеить стекло к стеклу.

– Послушай, Александр, – говорит дядя Сергей, – а сколько народу было на твоем докладе в Географическом обществе?

– Не считая меня, шесть, – говорит папа.

– Иди ты! – говорит дядя Сергей. – Отличное доказательство преждевременности. Твое открытие опередило нужду в нем. Люди еще не могут его использовать.

– Да какое это открытие? – говорит папа. – Подумаешь, углы наклона…

– Не умаляй, не умаляй! – говорит тетя Мила, жена дяди Сергея. Я, когда увидел ее в первый раз, подумал, что она фигуристка – у нее всегда все так аккуратненько, что никакой ветер ее не растреплет. – Не умаляй своего открытия, – говорит тетя Мила. – У нас сегодня институт по твоему поводу гудел. Все ко мне приходили и спрашивали: «Вы, кажется, знакомы с Беляковым? Знаете, что в газете написано? «Известный планетолог Беляков открыл закономерность, свидетельствующую, что планета Марс в отличие от других планет Солнечной системы…»

– Да, – значительно говорит дядя Тигран. – Марс, Беляков и Солнечная система – три имени собственных. Там что угодно можно говорить – маленькое открытие, большое открытие, а все равно – Марс, Беляков и Солнечная система… Саша, мы тебе завидуем!

– Углы наклона… – говорит папа.

– Ладно, – говорит дядя Сережа. – Все в мире в конце концов зависит от углов наклона. Не так уж это и мало. А я вот письмо с Байкала получил.

– От того мужика? – спросили папа и дядя Тигран вместе.

– Зовет, – сказал дядя Сергей. – Но ты знаешь, Саш, я в этом году дальше Вологодчины не смогу уехать. Дела. Так что уж соображай сам.

– А сильно зовет? – спросил папа.

– На, почитай.

И дядя Сергей вынул из кармана письмо.

Я еще не знал, что благодаря этому письму мы с папой поедем в этом году искать медведей на Байкале.