Текст книги "Славная Мойка — священный Байкал"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Плывем

Когда капитан в следующий раз вошел в рубку, под мышкой у него были две книги.

– Какая длина Байкала из конца в конец? – спросил он.

Я не знал.

– А ширина?

– Восемьдесят километров, – ответил я, вспомнив его же слова в такси.

– Так. В каком это месте?

А откуда мне было знать?

– Вот тебе книжка, – сказал Иван Михайлович. – Хочешь стоять на руле – сдашь мне экзамен по первым трем главам.

Весь оставшийся день и вечер, пока папа не погасил свет, ушли у меня на эти три главы.

– А где Иркутск? – спрашивал папа. – А где мыс Покойники?

Он был, кажется, очень доволен. Я даже думаю, что он под шумок тоже подучивал – делал вид, что меня экзаменует, а сам все мотал на ус. И уж, конечно, до сих пор он не знал, где этот мыс Покойники. Недаром три раза о нем спросил.

Когда я поздно вечером вышел на палубу, то смотрел на все кругом уже совсем иначе.

В голове у меня сейчас был как будто учебник, даже по параграфам и главам все лежало, и думал я о том, что Ангара – такая громадная, быстрющая река, которая из Байкала не вытекает, а прямо выхлестывается, – выносит за целый год из озера лишь одну четырехсотую байкальской воды!

На следующий день все еще был штиль. Мы с папой ходили в куртках, потому что от воды тянуло холодком, но команда вся была кто в тельняшке, кто в рубашке, даже Иван Михайлович, уж на что старик – и то полдня бродил по катеру с засученными рукавами. Кроме него, в команде было четыре человека.

Во-первых, был кок, Гена. Я его хотел дядей Геной звать, но он сказал, что не будет тогда откликаться.

После погрузки, когда я был еще злой, теперь уже и не вспомню почему, – Гена взял меня молча за руку и повел по трапу вниз.

– Куда это вы меня ведете? – спросил я.

Но он ничего не отвечал, и я даже подумал, что на катере, значит, есть глухонемые. Он только улыбался и, когда привел меня к себе на камбуз, молча закрыл дверь, защелкнул ее на задвижку и налил громадную кружку компота. С такой кружкой можно пожар тушить. Пить очень хотелось, но я был еще немного злой и потому сделал вид, что не хочу. Он упрашивать меня не стал. Он просто сел передо мной и улыбнулся: врешь, мол, насквозь вижу. Я постоял и сказал, что пойду.

А он все улыбается. Я и сам уже понял, что шучу. Тогда он открывает картонный ящик, а там урюк. И изюм. Ну, я взял горсточку, чтобы не обидеть его, а потом и кружку выпил. Всю. Мама бы в обморок упала, если бы видела, что это за кружка.

– Приходи, – сказал Гена, – в любое время. Компоту трахнем.

– И перед обедом?

– Само собой!

Я решил его на слове поймать и пришел перед обедом. Но он снова налил мне целую кружку. Ту же самую. Я ее теперь из вежливости выпил – совсем пить не хотелось, и мы подружились. Он мне и макароны сухие давал грызть, и соленые огурцы с сахаром – и ни разу не учил, что с чем и что после чего есть – а это великое дело, когда без педагогики. Он чем-то на дядю Тиграна был похож.

Вторым был Николай Никитич, боцман, у которого я принял штурвал в рулевой рубке. Здоровенный он был, еле в ватник помещался. Сначала он спросил, как мое отчество, это мне уже не понравилось – значит, жди всяких подначек. Так и было. Встречаемся на палубе, он будто бы даже рад.

– Здравствуйте, дорогой Дмитрий Александрович! Как я рад вас видеть!

Что ему ответишь?

– Не подскажете мне – что тяжелей: пуд свинца или пуд пуха?

Или еще:

– А что, Дмитрий Александрович, можете вы натощак два яйца съесть?

У нас дома так не шутили, но в школе я все эти подначки сто раз слышал. Но не станешь же всерьез отвечать? Я и отмалчивался. Или еще такой вопрос задаст, что как ты не отвечай, а дурак-дураком останешься. Например, сколько у велосипеда колес. Ответишь: два – так кто ж этого не знает, что их два? А что еще можно ответить – пять?

Но зато как Никитич топором работал! Он за десять минут с одним топором сделал громадный березовый молот, чтобы сбивать с деревьев кедровые шишки, а в другой раз – тоже одним топором, без ножика – челнок для плетения сети… Когда он начинал стругать дерево, скулы у него обтягивало кожей, а дышал со свистом, и глаза становились узкие, как у китайца. И еще он шлюпку один на воду спускал. Я ее еле качнуть мог – до того она тяжеленная, а он толкнет, дернет, и глядь – она уже на воде… Сапоги у Никитича были как у Карабаса-Барабаса. Гена мне сказал, что у Никитича дома в одном старом его сапоге собака живет, лайка. Выдумывал, наверно, но все равно правдоподобно. Я сразу поверил.

А еще про двоих из команды я после расскажу.

На следующий день я сдавал экзамен. Иван Михайлович сказал, что экзамен должна принимать комиссия, и пригласил еще папу и боцмана. Они все сели за стол в нашем кубрике – Иван Михайлович посередине, папа и боцман по бокам, а я перед ними стоял.

Сначала спрашивали о цифрах. Я их знал наизусть, и комиссия, кажется, осталась довольна, хотя папа и высказался, что «кое-что усвоено нетвердо». Потом стали спрашивать названия. Про Баргузинский заповедник спросили, и про Ангару, и откуда вытекает Лена. Могли бы и посложней что-нибудь спросить. Я все ждал, что папа поинтересуется своим любимым мысом, но он удержался.

– Вот скажите, Дмитрий Александрович, – сказал боцман. – Если штурвал повернешь вправо – куда пойдет судно?

– Вправо, – сказали.

– Ведь понимает! – сказал боцман и посмотрел на всех. – А если влево?

– То – влево, – сказал я.

– Это ж надо! Ну, и последний, контрольный вопрос: а если прямо руль держать?

Что тут ответишь? Я и промолчал.

– Совершенно верно, – послушав мое молчание, сказал боцман. – Судно пойдет прямо. По-моему, Дмитрий Александрович отлично усвоил материал и командованию следует доверить ему судно.

– Да уж ты обрадовался – есть кому на руле стоять… – проворчал Иван Михайлович.

– Так он же прирожденный моряк! – воскликнул боцман. – Скажите, Дмитрий Александрович, если вы идете прямо на юг, где у вас север?

– Сзади, – сказал я.

– Ну, что я говорил! Моряк!

– Погоди, – сказал Иван Михайлович. – Митя еще ничего не рассказал нам о землетрясениях.

– А вы мне не задавали…

– И ты ничего не прочел?

– Вчера одно было, – сказал я. И я посмотрел на папу.

– Вот что, мы сейчас подходим к берегу у Старо-Байкальской дороги, – сказал капитан. – Там вчера камни с горы от этого землетрясения срывались. Хочешь посмотреть?

Гора висела прямо над катером. На палубе стало сумрачно, хотя еще был день. Катер, тихо пыхтя, подходил к берегу. На берегу, чуть повыше, шла железная дорога. У самой воды стоял человек и махал нам рукой.

И вот мы идем по шпалам старинной железной дороги – сейчас по ней только раз в сутки проходит старый паровозик с четырьмя вагончиками, возит рабочих – прямо как трамвай.

Я несу мешок, в который мы что-то должны положить, когда придем в экспедицию, и бородатый человек в брезентовой куртке рассказывает, как здесь трещало вчера. Мы подходим к старому станционному домику, в котором давно уже никто не живет. Крыша домика проломлена насквозь. Дыра в полкрыши.

– А как там на комбинатах? – спросил бородатый. – Ничего у них не попортило? Радио не получали?

– А землетрясение было не сильное, – сказал Иван Михайлович. – Это у вас тут камешки запрыгали, а вообще-то ничего особенного.

– Ты, Иван, забываешь, что сто лет назад залив на Байкале новый появился, – сказал бородатый. – Не «камешек» упал, не дерево свалилось, а двести квадратных километров ушло под воду. И все после землетрясения.

– Это ж не вчера, это сто лет назад.

– Остряк! – заорал бородатый. – Остряк ты, Иван! Да сто лет для геологии – это даже не вчерашний день, и даже не сегодняшнее утро – это вообще десять минут назад! Ты что полагаешь, что магма за неделю твердеет?

– Что такое магма? – тихо спросил я у папы.

– Это такая раскаленная масса внутри земли.

– А глубоко она?

– По-разному.

– Как же метро?

– Ну, – сказал папа. – Успокойся. Землю все же ковырять можно. Особенно в наших краях.

– А здесь?

– Здесь, конечно, она поближе. Но здесь и кора покрепче.

Я глянул вверх. Склон был почти отвесный, но на нем умудрялись расти деревья, и некоторые из них были расщеплены и вывернуты с корнем. А внизу валялись камни – все в белых пятнах и с острыми краями… Если бы нам тут с мамой и с Томашевской побродить, мы бы, конечно, камешков поднабрали.

О силовом поле

Теперь я стоял на руле законно. Капитанку Ивана Михайловича, правда, больше не трогал, но бинокль надевал на шею сам. И штурвал из рук не отпускал – это ребячество, конечно, отпускать. А если бы рифы? Или встречный корабль?

От Старо-Байкальской дороги мы уже отошли на целые сутки. Мы идем теперь к устью Селенги. На Байкале все еще тихо, штиль. Опять вечереет, и я стою за штурвалом. Папа и Иван Михайлович переговариваются за моей спиной, в полутемной рубке. За эти дни куда-то делся папин характер, не чувствую его. Вот у нас дома, в Ленинграде, входишь в квартиру и уже знаешь – дома папа или его нет. Даже если он сидит молча за столом, даже если спит. По всему чувствуешь. По голосу мамы, по тому, какие двери открыты или закрыты – по шуму и по тишине. Там, у нас дома, я слышу папу, знаю, чего он хочет, даже когда он об этом и не говорит. А здесь, на катере, – все так же, да не так. Папа говорит, читает, шутит со мной, а я его присутствия почти не чувствую. Я это ему сказал сегодня. Папа посмотрел на меня внимательно и говорит:

– Молодец. Правильно. Мне здесь нравится, но это – не моя жизнь, вот силовое поле и исчезло.

– Какое поле? – спрашиваю.

– Ну, скажем, у магнита есть видимая нами часть – сердечник, а есть невидимая – магнитное силовое поле.

– Кажется, понял, – сказал я. – А вот у Ивана Михайловича это поле есть.

– Еще бы, – сказал папа. – Если у капитана да на собственном судне его не будет, дело труба.

Я хотел было сказать, что у Ивана Михайловича «силовое поле» не только на судне, но воздержался.

Папу мои слова, слава богу, не обидели. Он и сам понимал, что не очень-то тут на месте. Но он ведь был ученым – исследовал и запоминал, и еще сам над собой подтрунивал. А это – хороший способ, я давно заметил. Вот когда драться собираешься, очень трудно на себя со стороны посмотреть, но если только взглянешь, удастся тебе такое, – то как бы драка ни кончилась – ты все равно победитель.

Папа стоял сейчас за моей спиной, разговаривал с Иваном Михайловичем.

– А у вас в Ленинград командировка была?

– Да, считайте, что так. То есть, мне не обязательно было ездить, но поехал. Лет пятнадцать не был.

Помолчали. Только дизель стучал, да полз навстречу темный Байкал.

– Воевал я там, – сказал капитан. – Ораниенбаум, Петергоф. Друзья там лежат. Навещаю.

Папа молчал, и я молчал, слушал, что еще Иван Михайлович скажет.

– У нас батальон морской пехоты был… Ну, и там несколько байкальских. Так и звали – «сибирские матросы»… Человек пять только и уцелело… Шли мы на десантной барже, и – на мину. Вот поверите ли – палуба так прыгнула, что у всех почти, кого из воды вытащили, пяточные кости разбиты, а у некоторых еще и коленные суставы… Фронт движется, а я лежу. С сентября сорок первого по февраль сорок второго – все по госпиталям… Не срастается и все, стоять на ногах не могу. Да… А теперь езжу, навещаю. Редко, правда. Живых растерял, а этих помню.

Вот, оказывается, для чего он бродил там по берегу. А откуда мы с Томашевской могли знать, почему он там ходит?

– А теперь ноги как? – спросил папа.

– Хожу. Медкомиссию обманываю. Пятки-то ничего, срослись, а колени хандрят, валенками спасаюсь. А самое замечательное – в горячем источнике посидеть. У нас маршрут всегда через этот источник…

К источнику мы подошли на следующий день, уже в темноте. Справа по ходу катера вставали черные силуэты похожих на трамплины мысов. В заливе, которым мы двигались, было тихо. Казалось, что мы плывем уже не по воде, а по лесу, прямо над головой у нас вставали черные тени деревьев. Катер мягко ткнулся и слегка вылез носом на берег. Дизель замолк. С берега тянуло какой-то вонью.

– Раздевайтесь, – увидев нас на палубе, сказал Иван Михайлович. – Пойдем погреемся.

А холодина была страшная.

– Рискнем? – спросил папа.

– Рискнем!

Через пять минут папа уже сидел по горло в плохо пахнущей горячей воде. Я сунул ногу и сразу же отдернул.

– Неженка! – сказала папина голова. – Ванна – тепленькая, душ – тепленький… Залезай сейчас же!

Ну и кипяток в этой яме был! Я стал тихонечко погружаться. Сейчас сварюсь! Да еще темно. Вообще это был какой-то бревенчатый сруб, закопанный в землю, горячая вода просачивалась откуда-то снизу. Папа и Иван Михайлович сидели на подводных скамейках, а мне вода была по горло.

– Пап, – сказал я, – я уже сварился…

– А ты не шевелись, – сказал капитан. – Тогда тело покроется пузыриками. И выживешь.

Я замер. И верно, стало почти сносно, даже немного приятно. Я посмотрел вверх. Над нами стояло черное небо с дырочками звезд. Целебная вода пахла тухлыми яйцами.

Голова у меня вспотела, так было жарко, и все же ушами и даже волосами чувствовалось, какая холодина наверху. Вдруг в кустах что-то зашуршало.

– Что это? – спросил я.

– Змеи, – ответил Иван Михайлович.

– Как змеи?!

– Да так. Змеи и все.

– А что же мы тут… сидим?

– Разве плохо?

– Змеи ведь…

– Им тоже погреться надо. Они тепло любят.

Покачивается в десяти метрах от нас черная тень катера. Все на нем спят. Тихо стоит над нами тайга. Берег до самой воды зарос деревьями, некоторые стоят прямо в воде. В кустах опять шуршит, видно, змеи нас окружают.

Когда я проснулся утром, мне показалось, что я на качелях. Туда-а-а… Сюда-а-а… Ту-да-а-а… Сюда-а-а… Шлеп-шлеп по борту… Бабах! Это, видно, волной прямо в нос катера.

Папа сидел у стола и пытался что-то писать. Лицо у него было зеленое.

– Пап, – спросил я, – тебя укачивает?

Он кивнул. А мне было хоть бы что, даже приятно, я очень любил качели. Как мама… Вниз-вниз-вниз… Вверх-вверх-вверх… Я снова закрыл глаза. Здорово нас подкидывало, мы потом так и валились!

– Мить, ты проснулся?

Я открыл глаза окончательно.

– Тут всякие сложности, – сказал папа. – Мы сегодня приходим к тому месту, где живет знакомый дяди Сережи. Ну, тот, ради которого мы с тобой и поехали. И я должен у него остаться.

– А я?

– Ты, конечно, тоже можешь… Но помнишь, что Иван Михайлович вчера говорил – они пойдут еще на Ушканьи острова и к рыбакам зайдут, а потом еще кедровую шишку будут собирать… Понимаешь, если ты со мной останешься, то всего этого не посмотришь.

– Пап, – сказал я, – брось ты этого медведя. Все равно ведь не укараулите. А так поплывем вместе, шишек в Ленинград привезем.

Папа был совсем зеленый.

– Нет, – сказал он. – Я остаюсь у старика – это дело решенное, а вот насчет тебя надо подумать. Они же через пять дней назад пойдут – и зайдут за мной… Да ты вот, оказывается, и качку хорошо переносишь.

– Все равно, я с тобой хочу. Ну, не убьем медведя, какая разница. А мне с тобой надо. И мама говорила…

– Это ты брось, не глупи, – сказал папа. – Что же – ты все время за мои штаны держаться будешь? Радоваться бы должен, что я тебе самостоятельность даю. Мама бы никогда одного не отпустила.

Это-то уж верно. Такой номер никогда бы при маме не прошел. А может, и правда остаться?

В кубрик постучали. Всунулась голова Гены.

– Завтракать, – сказал он и улыбнулся.

Тут только я понял, как хочу есть! Я вылетел из койки, а папа только глаза рукой закрыл.

– Пап, завтракать.

– Нет. Ты уж там за двоих.

Так я его и не уговорил.

В кают-компании уже сидели все: капитан, боцман, тетя Матрена и механик дядя Миша.

Сначала про тетю Матрену. У нее коричневое плоское лицо, она курит трубку и ходит в ватнике, как мужчина. Родственники у нее живут на севере Байкала, они буряты охотники. Тетя Матрена – научный сотрудник. На корме катера стоит кривая железная стойка, с нее свисает вниз на блоке блестящая трубка с делениями. Мы иногда останавливаемся посреди Байкала и опускаем на полкилометра вниз эту трубку, а потом лебедкой вытягиваем обратно. Тетя Матрена сливает воду из трубки в баночку и ставит баночку в ящик с ячейками. И еще какую-то ампулку вынимает, и стеклышко, и отвинчивает снизу крышечку, и оттуда что-то достает. В общем, один раз опускаем, а потом тетя Матрена полтора часа сортирует. И так через каждые пятьдесят километров.

Я спросил ее, зачем это она делает. Она тогда трубку курила. Ждал, ждал – не отвечает. Думал, она забыла. А когда уже перестал ждать, тетя Матрена и говорит:

– Это делается для того, чтобы точно оценить работу очистительных сооружений целлюлозных комбинатов.

Я с тетей Матреной до тех пор не говорил и голоса ее не слышал, ну и думал, что она что-нибудь ответит, вроде Дерсу Узалы: «Твоя моя не понимай». Я сказал потом об этом папе, а он мне и говорит:

– Да ты что, братец! Матрена Аслановна – кандидат, почти доктор. По ее методике многие наши не только озероведы, но и океанологи работают. И, кстати, катер делает свой рейс именно для ее научной работы. Так что ты, того, не показывай свою серость.

Еще в кают-компании был дядя Миша, механик. Он, как обычно, молчал. Я поздоровался, и все со мной тоже поздоровались.

Говорили, кажется, о том, как бы не делать один из замеров, который сейчас следовал для работы тети Матрены. Мол, уже задерживаемся, и вот непогода идет, так, может, и не стоит ради одной точки уходить снова километров на сорок от берега? Полдня, мол, угробим. Говорил, в основном, боцман.

– Ну как, Мотя, убедил?

Тетя Матрена, как всегда, долго молчала. Я уже к этому привык.

– Отсутствие данной точки на графике может существенно ухудшить убедительность его, так как откроет возможность слишком произвольной корреляции, – произнесла наконец она.

– Постой, Мотя, – сказал Николай Никитич. – Ну, ляд с ним, с этим графиком. На обратном пути зайдем, кинем пробник. А сейчас же нам надо обратно возвращаться.

Тетя Матрена молчала.

– Раз надо, значит, надо, – сказал капитан. – Все.

Он, по-моему, тоже надеялся, что тетя Матрена согласится. Но то, что она не согласилась, ему нравилось еще больше. И мне, пожалуй, тоже.

Никитич теперь повернулся ко мне.

– А… – сказал он. – А мы с Дмитрием Александровичем еще сегодня не виделись!

– Я здоровался.

– Да, да, вспоминаю. Как спали, Дмитрий Александрович?

Как спал? Как всегда, так и сейчас.

– А где же папа ваш?

– Он не хочет есть, – сказал я.

– Не хочет? Ах ты господи… Уж не укачало ли его?

– Нет, – сказал я. – Он и дома так – день ест, день не ест.

Какао Гена налил мне в ту самую кружку. Доверху.

– Иван Михалыч, – сказал я, впервые назвав капитана прямо, – вот папа сегодня на берегу останется, у знакомого… А мне говорит, чтобы я…

– О чем разговор! – сказал Гена, который как раз в это время принес еще чайник какао. – Ну, о чем тут говорить? Пойдешь с нами, омуля в Чивыркуе половим. Так ведь, Иван Михайлович?

– Дмитрий Александрович, да что вы! Самое интересное впереди! Три точки снимем, – Никитич глянул на тетю Матрену, – а потом двое суток – свободны. Остановимся, в лес пойдем – грибы, кедровые шишки…

– Нерпу посмотрим, – сказал капитан.

– Хочешь – дизель будем ремонтировать? – спросил молчун дядя Миша.

– Оставайся, – сказала тетя Матрена.

А катер все било, все качало. Я намазал кусок хлеба маслом для папы, на всякий случай, и пошел в наш кубрик.

Папа разбирал ружье… Не думал я все же, что он такой упорный. Ведь ясно, что не найдут они медведя.

– Ну как, Митя? – спросил он. – Что ты решил?

– Если ты не возражаешь, пап, я останусь.

– Вот и хорошо. А не знаешь, скоро ли под берег встанем?

– Наверно, скоро, – сказал я, хотя мы ради точки на графике тети Матрены шли в открытый Байкал. Нас все больше раскачивало.

– Матросу Белякову-младшему прибыть на рулевую вахту! – приказал динамик.

– Папа, ты прости, – сказал я. – Я бы с тобой посидел…

Он улыбнулся. Его, наверно, тошнило.

Дырочка в стекле

Я надел куртку и выскочил на палубу. Ну и волна была! Меня так и зашвыряло. Могло, конечно, и вообще вышвырнуть, и никто бы не заметил. Я вцепился в поручни что было сил.

Сзади нас, вдоль берега, от которого мы еще не так далеко отошли, шпарила с задранным вверх носом черная рыбацкая лодка. Она торчала из воды, наверно, на две трети или даже больше – только корма и касалась воды. Корма была вся в белой иене и, придавливая ее вниз, у подвесного мотора сидели два дядьки, покрытые черной клеенкой. Лодка прыгала с волны на волну.

– Ого, – сказали за моей спиной. Это был механик. – Куда-то очень торопятся, если в такую погоду…

– Опасно? – спросил я.

– А то нет… Сарма.

Сарма – это такой ветер, я про него читал. Он сносит в воду овец. Дует с берега. Нам он был попутный.

– Мотор у них – чихни! – сказал дядя Миша, глядя вслед лодке, – и… до свиданья.

Лодка шла, зарываясь, и белый хвост от нее скакал по волнам…

Эту вахту мы стояли так – я животом висел на штурвале, а если мне не удавалось его повернуть, Иван Михайлович протягивал руку и помогал. Потом волны стали еще выше, катер начало качать длинно и продольно – с кормы на нос, а не с борта на борт, как раньше, и мне казалось, что что-то внутри меня переливается от ног к голове, как чернила в авторучке.

– Держишься? – спросил Иван Михайлович.

– Нет, – сказал я и не услышал собственного голоса. Я и правда уже не понимал, где это мы. Голова летела куда-то отдельно, ноги отдельно, я весь был липкий от пота, к горлу подкатывало. Я отпустил штурвал и сел на ящик. Стало еще хуже.

– Да… Дела… – сказал Иван Михайлович. – Разве настоящие моряки руль бросают?

Он сам теперь стоял за штурвалом. Потом появился Гена, взял меня за плечи и вывел из рубки. От ветра и брызг я немного пришел в себя. Но к рулю больше не пошел – стыдно. То сидел внизу у Гены, то вылезав наверх, когда становилось особенно плохо.

Мы все плыли и плыли, потом остановились прямо среди волн, тетя Матрена бросила с кормы свои пробники, а потом мы снова плыли…

Часа в четыре мы вернулись к берегу и подошли к тому месту, где жил старик. Качать почти перестало. А все равно еще мутило.

– Пап, слабость какая-то…

– Будь мужчиной.

Он сам еще стоял. Вовсю бодрился.

Еще издали мы увидели на берегу две фигурки. Катер подходил к ним все ближе, и мне стало казаться, что одного из этих людей я знаю.

– Пап, – сказал я, – тебе не кажется кое-что?

– Кажется, – сказал он.

Нас встречал старик охотник и… дядя Сережа. Это он, оказывается, был одним из тех, кто сегодня прорывался на лодке сквозь сарму. От ветра и брызг лицо его еще и сейчас было как свекла.

– Ну что? – спросил папа. – Не выдержал, привалил?

– Да вот так.

– Ты ж рассчитал, что не успеешь?

– Всегда куда-нибудь не успеваешь. А ты что – хотел бы один охотиться?

И я вдруг отчетливо себе представил, как по лесу идет, пробирается медведь, и глаза дяди Сережи над ружейным дулом.

– Пакет вам с большой земли, – сказал дядя Сережа и протянул нам с папой конверт. В конверте было три письма – папе, мне и общее обоим. В том, которое было нам обоим, мама писала, что папа должен следить, сухие ли у меня ноги, и не отпускать одного на берег, а кроме того, кормить четыре раза в день и не всухомятку. И еще класть днем спать. Когда мама писала папе, она всегда делала сокращения: «м. б.» – «может быть», «т. ч.» – «так что», а в конце письма «ц» – хвостик. Целует, мол, но вообще-то догадайся сам. Письмо мне было написано разборчивей, и буквы покрупнее. А так – то же самое, что и в общем письме. Как папа говорит – «теория относительности для ПТУ». Еще мама писала, что шестой класс очень важный и что звонила Нина. Передавать ничего не просила. Слово «целую» мама написала мне разборчиво и целиком. Серьезно так. А ниже было приписано другими чернилами – «приезжайте скорей. Скучаю» и «Ц» с хвостиком. Как папе.

Катер уходил от берега, а на берегу уже стояли три фигурки. Нас снова качало, а знаете, как это, когда целый день качает? Да еще Иван Михайлович в рубку больше не звал – к чему ему рулевой, который штурвал бросает? Зачем ему такой? Я маялся, бродил по катеру, не знал, куда себя деть. И папа вот остался. Гена за мной пришел и повел к себе в кают-компанию.

– Что, – говорит, – тебе там одному, в своем кубрике… А утром вместе встанем… Давай здесь спать.

В кают-компании уже было постелено на рундуке… Черная вода взлетала к черному иллюминатору, катер поскрипывал, дизель стучал. Я бухнулся на постель не раздеваясь.

– Еще чего? – сказал Гена и сдернул с меня куртку. И рубаху. И штаны…

Снов я не видел. А утром меня разбудил динамик:

– Матросу Белякову – на вахту!

Ну и обрадовался же я! И Гена тоже вместе со мной, за меня то есть.

– Вот видишь, – говорит, – все и обошлось.

Солнце только-только вставало. На Байкале было спокойно, шла маленькая зыбь, катер от нее не качался, а лишь немного дрожал.

Я встал на руль, простоял минут, наверно, десять, разговор с Иваном Михайловичем еще не наладился, и тут вдруг он попросил дать ему бинокль, который я уже по привычке навесил на себя. Иван Михайлович стал всматриваться в ту сторону, куда мы шли. Прямо застыл. Сквозь стекло в рубке плохо было видно, так он даже на палубу вышел. Потом шагнул в рубку и сказал:

– Держи вон на ту скалу. Браконьеры.

Скала торчала из воды недалеко от берега. И еще там были скалы, целая семейка. Скал, Скалиха и Скаленыш.

– За нерпой пришли, – сказал Иван Михайлович. – Хочешь посмотреть?

Даже в бинокль браконьеров я не увидел. Только за одной из скал прятался нос лодки, но пока я его рассматривал, он уполз за камни. На воде кое-где виднелись черные точки.

– Нерпа, – сказал Иван Михайлович. – Любимое ее место.

– Что же мы будем делать?

– Что? Брать их надо… Арестовывать.

– А как же вы их арестуете?

Мы шли к камням. Без бинокля еще пока видно было плохо.

Даже непонятно, откуда на катере сразу все поняли, что Иван Михайлович собирается делать. В рубку вдруг вошла тетя Матрена, на носу, вглядываясь, уже стоял Гена, привалился к поручням Никитич, даже дядя Миша выглядывал из своего машинного. Мы подходили к камням все ближе.

Лодка пряталась. Но мы все шли, прямо на скалу, за которой она остановилась.

Никитич всунулся в рубку.

– Вплотную-то подходить не вздумай, – сказал он.

Камни были метрах в ста.

– У них на винтовках оптика наварена, – сказал Никитич.

– Заслабило?

Никитич только что-то проворчал.

– Стоп машина! – сказал Иван Михайлович. Он взял жестяной рупор и вышел на нос.

Дизеля было почти не слышно, урчал тихонечко. Скалы стояли совсем рядом, и нерпа всплывала вдали, видно, мы ее отогнали от скал. Иван Михайлович поднял рупор.

– Немедленно выйти из укрытия! – крикнул он. – И предъявить документы!

Он только договорить успел, как раздался выстрел. Звякнул рупор. Передо мной в стекле рубки оказалась круглая дырочка, а сзади над плечом дырка в дверце шкафчика.

– Вниз! – крикнул Иван Михайлович. – Всем вниз!

Он уже стоял у штурвала.

– Полный вперед!

Дизель загрохотал.

– Миша, – сказал Иван Михайлович, – да что ты там чухаешься?

Но катер уже на полном ходу шел в обход скалы.

– Всем вниз!

– Иван Михалыч… – сказал я. – Можно…

– Вниз! Геннадий, ружье сюда!

Как удирали браконьеры, я видел в иллюминатор. Они вылетели из-за скалы на плоской и длинной алюминиевой лодке, выкрашенной в цвет воды. Их было двое – оба в брезентовых плащах с капюшонами, надвинутыми на лица. Иван Михайлович разворачивался им вдогонку. Один из браконьеров держал в руке винтовку.

Расстояние между нами стало быстро увеличиваться. Я снова пробрался в рубку. Иван Михайлович левой рукой держал штурвал, а правой стучал ключом рации. На голове у него была дуга с наушниками.

Я взял у него руль. Он улыбнулся. Браконьеры уходили.

– Кому это вы передаете? – спросил я.

– Рыбнадзору. Чтобы выслали вертолет…

День спокойно, день – шторм. На следующий день мы опять попали в ветер и нас заболтало. И опять я стоял на руле, и опять началась эта дурацкая качка с носа на корму и с кормы на нос. Вниз-вниз-вниз. Опять вниз… И опять.

«Ни за что не отпущу штурвала, – думал я. – Вот умру. Сознание потеряю. А не отпущу…»

Вырвало меня прямо на штурвал. И было уже все равно – куда.

Иван Михайлович повернул ко мне голову. Он не смеялся.

– Вот так, малыш, – сказал он серьезно и взял меня за ухо – за то самое. И потянул немного. Видно, привычка у него такая была.

Иван Михайлович нажал кнопку. В рубку всунулся Гена.

– Ведро воды и тряпку, Генаша, – сказал Иван Михайлович.

И Гена тоже не засмеялся, а запустил мне пятерню в волосы и подергал. И пошел за ведром.

Я стоял у штурвала.

За два с половиной часа вахты, что мне осталось, я еще раза три умирал, но так и не умер, и не отпустил штурвала, и больше уже ведра и тряпки мне не требовалось.

И если уже по-настоящему – так вот тут я пожалел, что меня никто из наших ребят не видит. Андрюшка, скажем, или Женька или Валерка Нифонтов. Или Томашевская. Только хорошо, что мама не видела, зеркальце тут было в рубке: я заглядывал – зеленый я был, будто из болота.

В лес тетя Матрена никого, кроме меня, не взяла.

Хотел увязаться Никитич. Гена сказал, что мало ли в лесу что может случиться. Даже Иван Михайлович был не прочь. Но тетя Матрена ни с кем разговаривать не стала. И никого не взяла, только меня.

Я не понимал – куда она меня все-таки ведет. Когда мы уходили, Гена повесил на меня пустой рюкзак и подмигнул.

– Не теряйся, – говорит.

…Лес сначала шел редковатый, потом вдруг надвинулась страшная чаща, я никогда такой не видел – мы только и лезли через упавшие лиственницы, загораживавшие нам путь. Тропинки никакой не было. В самой глухой чаще тетя Матрена вдруг взяла меня за руку и, приложив палец к губам, спряталась под густую ель. И мне указала сесть рядом.

Я спрятался. Так мы и сидели несколько минут. А потом мимо нас, крадучись и продираясь сквозь ветки, прошел Никитич.

Мы подождали, а потом вылезли из-под дерева и дали по лесу крюка, оставив Никитича искать след. Тетя Матрена почти все время молчала. Она даже как будто не удивилась, что Никитич за нами следит.

Мы шли сначала лесом между двумя горами, потом вдруг лес кончился, и дальше была равнина, голая, как стол, серо-зеленая, а вдали снова синел лес. Я не думал, что это так далеко.

Прошли мы, значит, равнину и снова вошли в лес.

Этот лес был странный какой-то – будто деревья понатыкали в каменоломне. Не мог я понять, как тут деревья растут – корнями ведь влагу надо из земли сосать и все такое, а здесь какая влага – один камень. Но чаща тоже была непролазная. Через дерево упавшее перелезешь, дальше камень лежит; камень обойдешь – снова через дерево перелезай.

Шли, шли. Лезли, лезли. Перелезали, перелезали.

– Вот, – говорит тетя Матрена. – Смотри. О том, что эта избушка есть и где она находится, может, всего десять человек и знает. А может, уже и пять…