Текст книги "Славная Мойка — священный Байкал"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Через минуту он уже ушел по берегу – шел и раздвигал сухую траву своими сапогами. И думать я не думал, что еще когда-нибудь его увижу.

Нинка все ежилась. Мне почему-то и смотреть на нее не хотелось. А ей, как будто, на меня.

Она постояла, постояла, а потом побрела вдоль воды. Я стоял около бревна. Только иногда поглядывал, где она там – все же, как-никак, я за нее отвечал.

Сидеть на бревне мне было еще больно, и я все отмывал камешки, в воде они оживали. Мы нашли одну тоненькую халцедоновую плиточку, в полсантиметра толщиной, а то, может, и меньше – и она почти что просвечивала насквозь, и на ней были разводы и прожилки, в которых, если всмотреться, можно было увидеть серое море и белый прибой и почти черный берег, и все это четко, как после грозы. Был еще коричневый камень с лягушачьими пятнышками, который нам обоим не понравился, но мы почему-то решили, что он самый ценный – вид у него был очень дорогой – хоть за границу продавай. И был малюсенький – в полкусочка сахара – малахитик. Я его вообще-то думал подарить Нинке, но сейчас уже не знал, надо ли, потому что и я еще сесть на бревно не мог, и она где-то там по берегу бродила. Надо, пожалуй, было за ней пойти.

Я встал и оглянулся. Томашевской на берегу не было.

Со стороны, где наши родители все еще искали камни, раздавался грохот и выстрелы – это подъехал дядя Тигран. Я быстро собрал камни в мешок и побежал к красному мотоциклу – пока дядя Тигран еще не остановил мотор.

Дядя Тигран очень любил, чтобы все видели, как его мотоцикл ездит по песку и как перелезает канавы. Самой большой наградой для него была лужа, смесь болота с помойкой. Дядя Тигран залезал на своем «Бэ-Эс-А» в самую трясину, останавливался, чтобы все думали, будто он окончательно завяз, а минуту спустя выползал на сухое место, волоча за собой гнилую рыбачью сеть или лежавшее в грязи деревцо. Кругом с восхищением говорили:

– Ну и зверь! Ну и трактор!

Дядя Тигран улыбался сдержанно и широко и говорил:

– Нобле́с обли́ж[1]1
  Noblesse oblige – положение обязывает (фр.)


[Закрыть].

Я у него как-то спросил, что это означает, и дядя Сережа мне перевел.

– По уши в жиже, – говорит.

Наверно, не совсем так, но у папы я еще не спрашивал.

Дядя Тигран ходил вокруг своего «Бэ-Эс-А», оглаживал его и не выключал. Я подбежал.

– Дядя Тигран, – сказал я, – вы мне еще осенью обещали дать прокатиться…

– Одному, что ли?

– Одному.

– Врать ты мастер! – восхищенно сказал он.

«Бэ-Эс-А» все работал, сотрясался. Один раз он, не сдвигаясь с места, ушел в песок до половины колес. Об этом дядя Тигран любил рассказывать.

– Садись, – сказал он.

Я сел впереди него на сиденье, дядя Тигран – совсем вплотную сзади. Он продиктовал мне на ухо, что надо делать, да я и сам помнил.

Папа, мама, дядя Сережа и Нинкин отец – все стояли вокруг. Только Нинки не было.

– Потихоньку… – сказал дядя Тигран.

Я отпустил сцепление. Мы прыгнули вперед и заглохли. Тронулись мы только с третьего раза. Не так уж плохо, что Нинка не видела.

Но теперь мы уже ехали, и я стал рулить к тем зарослям, где должна была быть Нинка. Нас качало, как кибитку в «Капитанской дочке», но я все же почти справлялся с рулем – только иногда дядя Тигран мне немного помогал.

Томашевскую я увидел скоро. Она все бродила между кустами и ежилась. И сумочку уже не на плече несла, а в руках, и что-то в сумочку быстро спрятала, когда нас увидела, только это была уже не сигарета, а платочек, кажется. Ревет, что ли? Я чуть не зарулил в дерево. Мы притормозили около нее, и я предложил ей, чтобы она забиралась в коляску. Но она на меня даже не посмотрела и пошла к своему папе. И дядю Тиграна она тоже, кажется, не узнала – у них труд вела другая учительница.

И мне вдруг стало неинтересно больше ездить, хотя я несколько дней только об этом и думал. Вот всегда так – Томашевская все испортит.

Мы еще прокатились один кружок, ради дяди Тиграна, и потом подъехали к нашим. Томашевской с отцом уже не было.

– А где они? – спросил я у мамы.

– Уехали.

– А почему?

– Тебе лучше знать, – сказала мама и сделала такое лицо, будто сама все знает. А откуда она может знать, когда и я-то не знаю?

Летим

Ну, я не буду рассказывать, как ездил этим летом в лагерь. Я в лагере уже в четвертый раз, и там все зависит от того, какие попадутся ребята. Я один раз чуть не скис от скуки – такие гогочки попались. Что в озере ни найдут – все тащат к воспитательнице. Зажигательные пули, идиотики, нашли – и, мне не показав, тащат к ней:

– Клавдия Егоровна, а что это такое?

Она, конечно, – цап! – эти пули. И до свидания. Уж я просил, просил ее потом хоть штучку отдать, чтобы в костер бросить, но она скорей бы свои очки отдала.

А иной раз ребята попадутся и ничего. Вот в этом году довольно удачные подобрались. Мы даже подкоп в обрыве сделали – метров пять, наверно. И там у нас склад был, и входа никто, кроме нас, не знал, потому что мы только вечером и лазили… Но это все не так важно, потому что в этом году почти нечего нам было хранить в своей пещере – место какое-то выбрали для лагеря – около Мельничьего Ручья. Что сейчас можно там в лесу найти – консервные банки да бутылки – больше ничего и нет.

Два события, правда, все же были у нас за смену – первое, что к нам на территорию лагеря забрел лось. Он прошел в ворота, наверно, ночью, а потом кто-то ворота и закрыл или они сами захлопнулись. Когда мы проснулись, воспитатели уже бегали по территории и кричали. Директор, физрук и конюх выпускать его не хотели, но воспитательницы кричали, что он перебьет нас копытами, и потому надо вызвать милицию. А нас всех подняли на десять минут позже и перевели, без умывания, в столовую, откуда мы из окон смотрели, как лося погнали к воротам. Он был почти черный, чуть с зеленью, и морда горбатая, и рога небольшие.

Когда его выгнали, стало скучно, а он побежал по дороге – мы видели, как песок летел из-под его копыт. Очень он странно бежит – словно плывет, а ноги под ним, как длинная бахрома висячая – никогда и не подумаешь, что он копытами может перебить дерево пополам.

А второе событие было такое…

Мы бегали по лесу рядом с лагерем, утром дело было, сразу после завтрака, и вдруг слышим – девчонки кричат из старшего отряда. Мы подбежали к ним, а они столпились, и одна из них лежит в траве. Кровищи – ведро, наверное.

Старуха там косила между деревьями для своей козы и оставила косу лежать в траве, а сама села отдохнуть. И эта девчонка из старшей группы – Танька Ермакова – бежала босиком. У них в этом году мода такая была – распустить волосы и босиком носиться. Вот она распустила волосы и понеслась по лесу, не глядя под ноги. И насадилась. Да еще бы прямо, а то наискосок… Вспомнишь – в горле холодно становится. Девчонки сбежались – галдят, одна уже зеленая совсем, сейчас сама свалится. Ну, мы сказали этой, чтобы она пока пальцами прижала, чтобы поменьше текло, и ногу повыше, на пенек, а сами в лагерь побежали, к медсестре.

Вечером читают приказ – никому босиком не ходить, а после чтения приказа выступила медсестра и сказала, что еще неизвестно, не останется ли у Ермаковой на всю жизнь хромота, так как сильно повреждено сухожилие. И это нам всем урок. Только какой же урок? Кто мог знать, что эта старуха бросит в траве косу?

Из-за Ермаковой на закрытии лагеря не давали прыгать через костер. Начальник лагеря так и спросил:

– А что, собственно, за радость в этом прыганье? Для чего это?

«Что за радость в прыганье» – никто из нас сказать не мог, и, послушав, как мы молчим, воспитательница сказала, что настоящей радости от таких прыжков, конечно, быть и не может, потому нам и нечего ответить, а настоящая радость – это спеть всем вместе хорошую песню у костра.

Одним словом, закрытие было тихое, и я себе совсем не представлял, как в таком празднике участвовали бы, скажем, дядя Тигран или дядя Сережа, когда им было по стольку же лет, сколько нам сейчас. Так они и стали бы сидеть вместе с девчонками и петь. Да это смешно просто.

В конце июля мы с папой уже полностью собрались для Байкала.

Мама смотрела на нас то с жалостью, то с завистью.

Палатка у нас была. Она протекала местах в трех, но дождей на Байкале в это время особенно сильных не бывает, так сказали папе. Два рюкзака было. Разной, правда, величины.

Ружье папа осмотрел и сложил. Боезапас сунул в толстый полиэтиленовый мешок.

Котелок, спиннинг. Два складных ножа.

Компас, две куртки, завинчивающаяся коробочка для спичек. Мазь от комаров, жидкость от комаров, кусок марли от комаров, если совсем заедят.

– Вы тогда сразу же двигайтесь к берегу, – сказала мама. Даже она знала, что над самим Байкалом комары не водятся – их сдувает ветер.

Блесны. Темные очки. Свитера. Двое штанов папе. Двое – мне. Носки…

В углу выросла куча – как мы все это потащим?

Да еще обувь.

Да еще консервы – чтобы в Иркутске не бегать по магазинам.

– Может, Саш, ты все же раздумаешь? – спрашивала мама.

Пришпиленные бельевым зажимом к абажуру папиной лампы висели билеты на самолет. На папином столе, оттеснив графики и карты Марса, лежала теперь карта Байкала. Клеенная-переклеенная, с кружками и значками, с пунктирчиками и надписями разными почерками.

Дядя Сережа приходил к папе очень деловитый. Они садились над картой и разрабатывали маршрут. Дядя Сережа произносил слова «Чивыркуй», «Селенга», «Баргузинский кряж» – будто он там уже бывал. Потом дядя Сережа сам осмотрел те патроны, которые папа уже приготовил, и часть их забраковал. Добавил своих, снова разложил по кучкам – пули, картечь, дробь…

– Вот так сойдет, – сказал он напоследок. Он все же у нас главным был по медведю, это сейчас особенно было видно. Спиннингом и блеснами он не интересовался.

– Ну что ж, вы так и улетите? – спросила мама утром того дня, что мы улетали. Она была какая-то растерянная.

– Как? – спросили мы.

– Да так…

Мы не знали, что ответить. А мама все бродила по квартире и смотрела, не забыли ли мы что-нибудь, только, по-моему, она волновалась больше нас. То есть больше меня. Папа как будто и вовсе не волновался. Он завязал рюкзаки, поставил их у двери и сел в кресло с одной из своих трубок. Трубка, как водится, полчаса не зажигалась, и папа задымил всю комнату синим дымом, прежде чем ему удалось сделать затяжку. Трубка сипела. Дядя Тигран мне как-то объяснял, что в трубке бывает температура до семисот градусов, и там даже можно расплавить кусочек свинца, но делать это опасно, потому что расплавленный свинец во рту – вещь малоприятная.

Папа курил. Все было собрано. Я тоже сел. Так мы и сидели – нечего суетиться. А мама все бродила, оглядывала квартиру.

– Пап, – сказал я. – Можно я тоже буду курить?

– Зачем? – спросила мама. Она сразу остановилась. – Зачем тебе курить? Я не курю, папа… – Она посмотрела на него, но трубки-то она сама ему дарила, – папа у нас только для вида, да и то раз в месяц… Дедушки-бабушки тоже не курят… Нина твоя, – тут мама улыбнулась сквозь свой отсутствующий вид, – Нине твоей это тоже едва ли понравится…

– Да она сама курит, – сказал я.

Папа повернул ко мне голову. Мама открыла рот.

Кто меня дергал за язык? Не знаю. Только мне вдруг показалось, что Томашевская далеко, так далеко, что никогда и не встретимся, и потому не все ли равно, что я сейчас скажу? Я ведь не ябедаю… Это просто, как бы сказать, прием такой в разговоре, аргумент, как папа говорит.

Первой опомнилась мама.

– Ты, видимо, шутишь, – сказала она.

Надо, наверно, было сказать, что шучу.

– Вовсе нет, – ответил я.

– Ты бы ей сказал, что это вредно. Зачем она курит?

– Она только когда волнуется, – сказал я. – От переживаний.

Папа поперхнулся и стал кашлять. Взрослые думают, что только они волнуются и только у них есть переживания.

– Когда ей плохо, – сказал я, – вот тогда она и курит. И потом ей легчает.

Папа перестал кашлять, у него даже слезы на глазах были. Он смотрел на маму почти жалобно.

– Ты скажи ей, – сказала мама, – чтобы она тогда уж лучше валерьянку пила.

– Пила уже, – с ходу придумал я. – Ей не помогает.

Что-нибудь бы тут произошло, если бы нам уже не надо было ехать.

На аэродроме мама обнимала меня так, будто мы летим воевать во Вьетнам. Потом вдруг повернулась к папе:

– Ты что, серьезно будешь на медведя охотиться? – спросила она.

Папа заволновался.

– Не шумите, Танечка, – сказал он.

Кругом нас, ожидая у турникета, стояли люди.

– Я думала, все это шутки, – сказала мама. – А ты что, действительно?

– Да нет, – томясь, сказал папа. – Это и есть шутки.

– А ружье зачем тогда взял?

Стоявший перед нами мужчина в куртке обернулся и посмотрел на папу. И вдруг… Я узнал его. Это он таскал нас с Томашевской за уши. Он стоял рядом. В другой рубахе, но в этой же куртке и в той же фуражке. Я отвернулся и задвинулся за папину спину. Вот это совпало!

Мама еще раз нас обоих обняла, глаза у нее были совсем испуганные, и мы пошли к самолету.

…Конечно, место его оказалось рядом с нашим! Я уже почти не сомневался, когда его увидел, что так оно и выйдет – судьба! Он поднялся в самолет раньше нас, и когда мы разыскали свои места, нам пришлось его побеспокоить, чтобы сесть. Меня папа пустил к иллюминатору, сам сел на среднее место – между ним и мной. «Не хватало, чтобы они заговорили», – подумал я. Дядька меня не узнал. Он, наверно, столько детей по берегу излупил, пока шел, что уже и не помнил. Я уткнулся в иллюминатор, чтобы не напоминать о себе.

– Знаешь анекдот про аэродром? – спросил папа.

– Не знаю.

– Один пассажир говорит другому: «Смотрите-ка, ну и высоко мы летим, люди внизу как муравьи!» А сосед ему и отвечает: «А это и есть муравьи. Мы еще не взлетели».

– Не очень смешно, – сказал я.

С таким-то соседом рядом, да еще чтобы было смешно!

– У тебя, Митька, с чувством юмора худо, – сказал папа.

– Ага.

Откуда, интересно, оно в таких условиях может появиться?

Папа заговорил с соседом почти сразу же – мы еще даже не поднялись в воздух. Оказалось, что тот летит домой, на Байкал. Значит, нам целую ночь сидеть рядом. Одна надежда, что он заснет. Я в разговоры не лез. Когда взлетели, я сделал вид, что сплю. Папа закрыл меня своей курткой и перестал в мою сторону поворачиваться. За иллюминатором темнело, и мы плыли над темно-серыми облаками, а небо в той стороне, куда мы неслись, было холодное и непрозрачное, а сзади желто-розовое. Еще дома папа объяснил мне, что мы будем лететь по ходу вращения Земли, и раз так, то время для нас будет идти быстрее. А вот когда мы полетим обратно – будет все наоборот, и можно сделать так, что самолет будет лететь и лететь, и все время в нем будет один и тот же час ночи или дня. Тут сразу мне пришло в голову, что хорошо бы таким образом продлить каникулы, например. Но папа тогда засмеялся и сказал, что вот на этот случай предусмотрен 180-й меридиан, где – щелк! – сразу же переходишь – стоит тебе шаг сделать – из четверга в пятницу, допустим…

За иллюминатором стало совсем темно, в самолете тихо гудело и еле-еле светились лампочки.

Потом папа меня разбудил. Мы где-то садились, кажется, в Новосибирске.

После Новосибирска стали кормить. Я очень люблю, когда в самолетах кормят. Во-первых, все в оберточках; во-вторых, вкусно; в-третьих, что взрослым, то и остальным. Равноправие.

Вафли и яблоко я есть не стал, положил их в карман. Мало ли что с нами еще будет?

Папа без передышки говорил с соседом. Сосед что-то глухо и степенно рассказывал. Уже полночи рассказывал, не меньше. Конечно, хорошо, что он меня не узнал, но все же отчего-то было обидно – мало того, что отодрал, так еще и не помнит. Но я и смотреть в его сторону не хотел. Потом я напряг слух и разобрал, что рассказывает он о медвежьей охоте. Но после еды ужасно захотелось спать… Кажется, мы еще раз садились. Я просыпался и снова засыпал.

– Мить, проснись, – сказал папа. – Подлетаем.

Иллюминатор был уже совсем желтым. Мы летели ниже облаков, и папины слова я еле слышал – заложило уши.

– Пристегните, пожалуйста, привязные ремни, – сказали по трансляции.

– Я думал, тебе нравится на самолетах летать, – сказал папа.

– А мне и нравится.

– Что же у тебя рожа такая злая?

– Немытая просто, – сказал я.

– То-то… На Байкал прилетаем, а для тебя словно наказание.

– Где Байкал? – я глянул в иллюминатор.

– Не торопись, – вдруг сказал сосед. – До Байкала от аэродрома еще семьдесят километров.

– Кстати, Дмитрий, – сказал папа. – Это Иван Михайлович, капитан катера. Мы, наверно, на его катере пойдем по Байкалу…

– А как же тот? – сказал я. – От которого дядя Сережа письмо получил? Мы же к нему…

Не мог же я сказать – ну его, твоего Ивана Михайловича, у меня и так одно ухо еле держится и синяки, наверно, есть на заду, хоть никто этого и не знает. Кроме Томашевской. Она, наверно, догадывается, потому что у самой… До меня только сейчас дошло. Нет, я ему такого не прощу… Я ему катер утоплю. С ним самим. Девчонок бить, силач нашелся!

– Ничего, – сказал папа. – Мы к нему заедем.

– К кому?

– Как к кому? Ты же сам меня только что спросил…

– А-а…

– Ворона кума. Что это ты такой рассеянный?

– Так, – сказал я. – Вспомнил одну вещь.

Тут я посмотрел на Ивана Михайловича, но он на меня не смотрел. Мы уже садились.

Катер

И зачем только папе понадобилось разговаривать с этим Иваном Михайловичем? Разве не видно было по лицу, кто он такой?

По Иркутску мы не побродили, только потом уже, из такси, увидели Ангару. Вот где воды! В Неве, конечно, тоже воды дай бог сколько, но Ангара еще так несется. Водовороты, воронки и струи поверху.

На такси мы втроем поехали вдоль Ангары к Байкалу, и уже скоро в просвете над Ангарой впереди повисли неподвижные розовые и белые облака, но Иван Михайлович сказал, что это не облака, а снежные вершины Хамар-Дабана на другой стороне Байкала.

По обе стороны дороги уже была тайга, мы только иногда выезжали на берег, и берега Ангары, особенно тот, по другую сторону, были все выше, все дичее. Иван Михайлович сказал, что раньше, по тому берегу, у самой воды проходила железная дорога – та, что шла к Владивостоку, а теперь ее спрямили. Здесь же вода из-за иркутской плотины поднялась, и дорога ушла под воду.

– Когда вы должны выйти в рейс? – спросил папа.

– Завтра. Я потому и тороплюсь.

Такси еще раз нырнуло вместе с дорогой в лес, еще раз вынырнуло к берегу, и я увидел вдали ровную темно-синюю воду. Это был Байкал. Но мы еще ехали, ехали, ехали…

Научный институт стоял прямо в том месте, где из Байкала вытекала Ангара.

Мы вышли из такси, папа сказал мне, чтобы я погулял, а сам с Иваном Михайловичем пошел к директору института.

Перед институтом был деревянный причал. К нему нужно было сходить по крутой деревянной лестнице. Я спустился, но до воды с причала было еще не дотянуться. Говорят, она очень холодная. Я разул ногу и, держась за поручни, дотянулся подошвой до воды. И правда, она была холодная, но не такая, как говорят. Мол, как лед она. Ничего не как лед, а такая же, как зимой из кранов течет у нас в Ленинграде. Ничуть не холодней. Интересно, что сейчас мама делает? Завтракает, наверно. А мы-то… Вон куда забрались. У нас во всей Сибири не было ни одного знакомого, если не считать этого… Ну, его и считать нечего. Как подумаю, что мы с ним на катере поплывем…

Берега напротив видно не было. Белые вершины продолжали висеть в воздухе, низа этих гор я не мог рассмотреть, кисель какой-то. И не понять – то ли воздух, то ли вода. Вправо, через Ангару, стоял маленький поселок под высоким берегом, оттуда гудели катера и долетали глухие удары – сваи, что ли, заколачивали? Как у нас на Мойке. Зато и горищи же здесь стояли кругом! И все из камня, да не из какого-нибудь сыпучего, а повсюду торчали гранитные бока – красные, коричневые, почти черные.

– Митька! – крикнул папа сверху. – Ты что это разулся?

– Ноги мою.

– Смотри, палец рыбы откусят! – сказал Иван Михайлович.

Еще шутить пытается. Избиватель детей…

Катер уходил на следующий день. Иван Михайлович ушел к себе домой. Мы с папой побродили по берегу, дошли до села Лиственичного, пообедали там в столовой, и уже наступил вечер. Холодно стало. И захотелось в Ленинград. У нас на Мойке сейчас ребята сетками колюшек ловят, теплынь… Может быть, Томашевская уже приехала…

– День сегодня длинный какой-то, – сказал я.

Папа на меня глянул.

– Да ты совсем скис, братец. Пойдем-ка.

Ночевали мы в институтской гостинице. Я сунулся носом в подушку, а дальше ничего не помню.

Снилось мне, что я иду по Мойке с той самой собакой, что сидела две недели в подвале. Собака бежит впереди и все время лает. А мы идем с дядей Тиграном, и он мне говорит, что собака нам покажет, где завал, потому что только что было землетрясение и надо завал взорвать. Если я хочу, он и меня научить может, как надо взрывать. Он говорит, что землетрясение, наверно, у Летнего сада, а я с ним спорю – там трясти нечего.

– Проспишь, Митька, пропустишь, – говорил папа и тряс меня за плечо.

– Что?

– Землетрясение…

– Где?

– А ты прислушайся…

Даже прислушиваться было не нужно. Как только папа отпустил мое плечо, меня тряхнуло без его помощи. Не сильно, но все же я сразу почувствовал. И графин на подоконнике звякнул, и зашуршала штукатурка, и обои треснули.

– Пап, спасаться надо!

– Еще успеем.

– Дом провалится! Знаешь, как в Ташкенте!

– Ну, сравнил.

– Вообще-то неприятно, – сказал я, потому что меня уже подташнивать начинало.

Через открытое окно было слышно: по всему берегу лают собаки. Особенно они заливались после сильных толчков. Прямо выть начинали.

– А который сейчас час?

– Четыре.

Я опять вспомнил маму. Вот бы она перепугалась! Под треск обоев я снова заснул, и не помню уже больше, что мне снилось.

И вот мы уже на катере. Идет погрузка. Мешки, ящики, громадные банки. Мы везем продукты экспедициям, которые разбросаны по всему Байкалу. Папа работает вместе с командой. Я, пожалуй, тоже, но так, чтобы не видел капитан. Он, правда, и не смотрит, засел в своей каюте и не выходит оттуда.

Катерные дядьки с нами не говорят. Только «ну-ка», да «подвинься», да «отойди». Могли бы и повежливей, папу ведь никто не просил таскать их же картошку. А он у меня не кто-нибудь, а планетолог… Но папа, будто так и быть должно, таскает. На ногу мне наступил и говорит: «На дороге не толкись!» Будто я ему чужой. Я чуть не заплакал. Но он на меня и тут не посмотрел.

Запустили машину. Грузить стало уже почти нечего. Еще только по разу сходили. Папа зачерпнул ведром на веревке из-за борта – ополоснуться после погрузки. Я ему полил, потом он мне. Я нагнулся, посмотрел на воду, а мы уже плывем.

– Пойдем, посмотрим, что у нас за жилье, – сказал папа.

Мы вошли в нашу каюту. Ее здесь кубриком называли. Ничего, жить можно, только темновато. Папа вышел на палубу, что-то передвинул над потолком каюты, и стало светло – там стекла наверху были толстенные, мутноватые.

– Ну вот, – сказал папа. – Люкс и дворец. Как по-твоему?

Ничего «люксового» не было. Скучно. Так две недели и сидеть?

– Ты что это, Митрий? Не заболеваешь случаем? Опять киснешь?

А что мне было ему отвечать?

Из динамика шуршанье какое-то слышалось и музыка. Больше, правда, шуршанье. Потом щелкнуло, незнакомый голос сказал:

– Пассажиру Белякову-младшему прибыть в рулевую рубку.

Я посмотрел на папу. Папа на меня.

– Иди, – сказал он.

– Зачем?

– Ты на судне. Слушайся.

– А ты?

– Но меня же не зовут.

– А я только тебе подчиняюсь.

– На судне все подчинены капитану. И я, и ты.

Это он, конечно, просто так говорил. В воспитательных целях. Но идти пришлось.

Капитан стоял в рубке. Он был уже другой немного. Но я его еще больше боялся.

– Ну что мнешься? – спросил он и повернулся ко мне. – Входи. Боцман, объясни матросу Белякову, как стоять на руле.

– А я не матрос… – пролепетал я.

Он вдруг как заорет:

– Разговоры прекратить! Что за разболтанность!

– Вот смотри, – сказал дядька, который стоял на штурвале. – Это компас. Но он тебе не нужен, когда берега видны…

Я уж боялся рот раскрыть, но все же надо было показать, что я хоть что-то знаю.

– А на Байкале берега всегда видны, – сказал я.

– Правильно, – сказал боцман. – Всегда. Кроме тех случаев, когда их не видно.

Он, наверно, меня совсем дурачком считал. Или маленьким. Тоже удовольствие!

Он стал мне что-то рассказывать, но я понял только одно: рули, куда скажет капитан.

– Понял? – сказал дядька.

– Понял.

– Силы-то хватит?

Небось, когда я коробки с причала носил, так не спрашивал.

– Хватит, – сказал я.

– Рули пока что вон на тот мыс.

– Ладно.

– Не «ладно», а «есть».

– Есть, – сказал я. Не ответишь, так еще не даст рулить.

– Может, тебе ящик под ноги подставить?

– Да я и так смогу.

Не такой уж я малолетка, чтобы под меня ящики подставлять. И видно мне было все. И силы хватало.

– Ну, действуй.

И мы с капитаном остались одни.

Байкал был совсем гладким. Мы стали огибать то место, где из него вытекает Ангара, и я почувствовал, как нас потихоньку затягивает, как в воронку, и чтобы идти на мыс, надо было все время немного поворачивать штурвал. А потом прошли это место и стало почти нечего делать, и я стал смотреть на берег справа. Он был огромный, мохнатый, от леса серо-зеленый, и такой крутизны я никогда нигде не видел – сразу видно: камень. А впереди была чистая-чистая гладь, ни одного кораблика или лодки. День сегодня хмурился.

– Останешься за меня! – вдруг сказал капитан. – Держать на второй мыс. Если что-нибудь непонятно или впереди появится судно, нажмешь вот эту кнопку. Ясно?

– Ясно.

Он снял с гвоздя бинокль и надел его мне на шею.

Я веду корабль по Байкалу! Веду сам! Куда захочу, туда он и пойдет… Томашевская не видит. Вот когда нужно, так ее никогда рядом нет.

Немного вертанул вправо. Нос пошел вправо.

Я вертанул влево, но, наверно, перекрутил – катер здорово пошел левей. Я снова вправо… Еле-еле вернул нос на место. Не так-то, оказывается, легко. То перекрутишь, то недокрутишь. А все же здорово. И не такой уж он крокодил, этот Иван Михайлович… Непонятный только.

Рядом на столе лежала капитанка. Грязноватая она была, но хорошо бы ее надеть. И постоять. С биноклем и в капитанке.

Придерживая штурвал рукой, я добрался до капитанки, надел. Если ее приладить на самый затылок – то было вполне ничего, на уши она тогда не лезла.

Мой корабль шел точно на мыс. Я отпустил штурвал и взял в обе руки бинокль. Как сразу все стало близко! Деревья на кручах по берегу так прямо ко мне и скакнули! Я увидел, что на берегу здесь, оказывается, идет железная дорога. И стоят станционные домики. А ну, посмотрим в другую сторону! Вода была такая же, как и обычно, а что это там такое?

Из воды торчала какая-то черная морда с усами. Я посмотрел туда без бинокля – ничего не разобрать – черная точка и все. Нет, надо в бинокль!

Долго было ничего не найти. Потом морда появилась снова – маленькая, черная, и опять нырнула. Ничего больше не было… Я еще долго всматривался – вдруг появится, но так ничего и не увидел… Я повертел окуляры бинокля, повернулся, чтобы навести их на берег, чтобы проверить, так ли они настроены. Берега не было.

Я посмотрел вправо. Влево. Берега не было. Впереди его не было тоже… Только что был – и вот скрылся. Я бросил штурвал и выглянул в дверь рубки. Берег был сзади!

Ну и закрутил же я штурвал… до отказа закрутил. Берег появился очень быстро. Но как в кино, он покатился мимо, пока не оказался снова сзади нас. Катер вертелся, не подчиняясь мне!

За шиворотом у меня стало мокро. Я закрутил штурвал обратно. Теперь я уже кое-что понимал. Берег еще был прямо против нас, а я уже почти вернул штурвал на место. Еще несколько минут, и мы твердо и точно шли на тот мыс, на который я должен был глядеть не отрываясь. Пришел Иван Михайлович.

– Ну? – спросил он. – Как дела?

– Ничего.

– Справляешься?

Тут только я вспомнил, что я стою в его капитанке. Я опять вспотел. Но он будто и не заметил.

– Еще денек-другой – и можно будет тебя на ночные вахты ставить. Или не сможешь?

– Отчего же… – сказал я. – Смогу.

– Вот и я тоже думаю.

Нет, он все же не такой уж был дрянной. Сухарь только. Когда он снова вышел, я незаметно положил капитанку на место. Будто и не дотрагивался.