Текст книги "Гвоздь & винил"

Автор книги: Михаил Гальцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Этот нехватчик – сказал Гнус, указывая пальцем на Митрофанушку – зашхерил у себя под матрасом ящик консервов и ночью пытался их зачифанить! Вы считаете это правильно, товарищи курсанты?!

Над столами пронёсся недовольный гул

– Ба-а-аклан, бля-я-я….

– Я считаю, что этот бак должен быть наказан – продолжил Гнус.

– Мы-то здесь при чём?! – возмутился Серж – он хавал, а нам теперь голодать? По уставу групповые наказания запрещены!

– Вас, курсант Миляев, я не спрашивал – неожиданно прапор напрягся и выпучил глаза – «Я люблю натуры умеренные и средние во всех отношениях. Чрезмерность в чём бы то ни было, даже в том, что есть благо, если не оскорбляет меня, то, во всяком случае, удивляет, и я затрудняюсь каким бы именем её окрестить». О чем это я?!

– О средних натурах, товарищ прапорщик – ответил я, узнав в его тираде так любимого мною Монтеня.

– Какие, нах, натуры?! Я об ём говорил – Гнус указал пальцем на Митрофанушку – Значит так, этот бак сегодня без обеда…

– Почему?! – возмутился Серж и стал похож на матроса с броненосца «Потёмкин» из фильма советского режиссёра Эйзенштейна.

– Отставить разговоры! – взвизгнул прапор, взял со стола ложку и сунул её в руку Митрофанушки – на! Садись и ешь!

– Что есть? – вылупил зенки Митрофанушка.

– Всё! За десятерых!

– И компот? – Митрофанушка ласково посмотрел на большой чайник с компотом.

– И компот! Пока курсант Филимонов всё это не съест, рота отсюда не выйдет! – проорал Гнус и встал за спиной у Митрофанушки.

Спустя пятнадцать минут наказанный закончил трапезу и, выплюнув в измятую алюминиевую миску последнюю косточку от распаренного чернослива, густо рыгнул.

Прапор вывел роту из столовой, оставив одного Митрофанушку, который идти не мог, а выползши из столовки на карачках, блевал у входа.

«Вход, где выход» – сказал Лунатик, изобразив на лице крайнее отвращение к происходящему.

На следующий день Митрофанушка, держась за правый бок и слегка прихрамывая, добровольно уехал из лагеря.

– Твоих рук дело, Миляев? – подкатил к Сержу прапор.

– Нет, товарищ прапорщик, ваших – коротко ответил Серж.

– Я всё равно доберусь до вас, контры – закусил губу Гнус и отошёл от Сержа.

Ночью трое халдеев подняли нашу палатку по учебной тревоге – они искали Сержа.

– А его здесь нет – он в наряде по камбузу – услужливо сообщил халдеям Плевок.

– Точно! Я ж его сам туда поставил! – хлопнул себя по лбу наш халдей – а вы здесь ждите!

Все трое бодро затрусили по тропинке к столовой.

Плевок опасливо посмотрел на нас с Лунатиком.

– Сучара – сказал Лунатик и презрительно сплюнул в сторону.

– А что я такого сказал? Это же правда! – включил дурака Плевок – меня учили всегда правду говорить.

Мы ждали халдеев, стоя под проливным дождём и грязно ругаясь.

Спустя двадцать минут пришёл Серж и сказал, что халдеи разрешили всем спать.

– Правда, разрешили? – зашептал Лунатик на ухо Сержу.

– Да. Спи – успокоил Лунатика Серж и моментально заснул.

Утром один из халдеев обратился в медпункт, жалуясь на боль в правой руке и шум в голове. Врач определил у него перелом правого запястья и сотрясение мозга.

– Как это вас угораздило, товарищ курсант? – спросил халдея видавший виды военврач.

– Понимаете, товарищ майор, со ступенек упал. Темно было…

«И где он здесь такие ступеньки нашёл»? – подумал военврач и наложил халдею гипс на распухшую руку.

В субботу приехала походная баня. Нас загнали голыми в большую палатку с душевыми соскАми, вода в которых регулировалась из стоящей рядом машины. Кто-то невидимый явно забавлялся, включая то кипяток, то, холодную как лёд, воду, поэтому смыть «кровь, пот и слёзы», накопившиеся за последние дни, нам не удалось.

Вечером, на растянутом между соснами самодельном экране, сшитом из старых простыней, показывали фильм «Ленин в Октябре» с Борисом Щукиным в главной роли. Понятно, что радость наша была беспредельна!

– Ну и что, зато покурить можно спокойно – сказал Серж, лёжа на примятой траве вдали от экрана.

– Не, лучше б нам «Человека с ружьём» показали – хитро начал Лунатик – там сюжет интереснее.

– Напомни.

– Да, ё-маё, там солдат подходит с чайником к Ленину и спрашивает: нет ли кипяточку?

– А Ленин?

– Ленин ему так, с прищуром и говорит: «Пшёл на хрен»! А глаза добрые-добрые…

Обозвать Лунатика «мудаком» Серж не успел – сзади послышались чьи-то быстрые шаги. Мы обернулись и увидели запыхавшегося Плевка

– Там вас прапор! На инструктаж! – переведя дух, выпалил Плевок.

– Какой инструктаж? – удивился я – завтра ведь спортивный праздник. Бег, прыг и перетягивание каната.

– Не только. После праздника сюда родаки приедут. От нас – патруль по периметру!

Прапор жил в небольшом домике вместе с равными по званию в отведённом ему углу. Он сидел на койке и одновременно пил чай, курил, чистил ботинок и читал газету. Увидев нас, он отвлёкся от своих занятий и покачал головой

– Значит так, товарищи курсанты, завтра после спортивного праздника к лагерю приедут родители…

– А почему к лагерю, а не в лагерь, товарищ прапорщик? – вежливо перебил его Лунатик.

Гнус показал ему указательный и средний пальцы, разведённые в стороны, как это некогда делал сэр Уинстон Черчилль

– А при чём тут «виктори»?! – удивился Лунатик

– Это, курсант Левинский, не ваша сраная «виктори», а римская цифра «пять»! – с чувством явного превосходства произнёс Гнус.

– Что значит «пять»?

– Пять нарядов на службу!

– Не имеете права! Я устав читал! – заверещал Лунатик.

– Заткнись, нах, я всё и всех имею – Гнус посмотрел на нас и продолжил – от каждой роты на свой участок – патруль по периметру. От нашей идёте вы. Начиститься, нагладиться, получить штык-ножи и в двенадцать ноль-ноль заступить в наряд. Я проконтролирую, и если хоть кто-то покинет пределы лагеря, вы будете отчислены!

«Это ты здорово придумал! – подумал я про себя – Всё, как в сказке, когда Царь приказывает Дураку выполнить невыполнимое, чтобы затем отсечь ему башку и забрать какое-нибудь чудодейственное снадобье или бабу! Вот ты, кишкомот долбанный что удумал»!

После вечерней поверки Серж, который уже заимел в роте некоторый авторитет, пробежался по палаткам и вежливо попросил «молодых бойцов» не вылезать к предкам за территорию лагеря.

Родители оккупировали периметр лагеря, как африканская саранча. Каждый из них старался вытащить своё чадо за ограду, облобызать и напихать в рот всяческой снеди. Кое-где эти фишки проходили, но на нашей территории дисциплина была железная! Прапор рвал жопу, бегая вдоль «колючки», как цепной пёс, но никаких нарушений выявить ему не удалось! Хотя, мы вместе с прапором видели, как Плевок ел колбасу, которую сердобольная старушка-мать просунула ему между колючей проволокой. Но ведь пределов зоны он не покидал! В общем, придраться было не к чему.

В скором времени мы свернули палатки, уложили нехитрый скарб на грузовики и покинули лагерь.

Пока я поступал в училище прошли Олимпийские игры, умер Высоцкий, а спустя некоторое время Джо Дассен, которого любили все без исключения женщины Советского Союза за его «Индейское лето». Эту песню ещё Валерий Ободзинский пел в переводе. Помните? «Где же ты? И где найти твои следы? Как тебя зовут, никто не может мне подсказать»… Вот так. Джо Дассен умер, Ободзинский слетел с катушек и спился, а я поступил в училище. Так что, по сравнению с ними, у меня пока всё шло неплохо! Чтобы стать полноценным воином оставалось только принять присягу.

По прибытию в Систему нас поселили в казарму, находящуюся в старинном трёхэтажном здании царской постройки. Первый этаж здания занимала морская кафедра, на которой нам предстояло осваивать сложные военно-морские науки, а второй и третий – казармы первого и второго курса. Оборзевшие второкурсники сплавили нам свой двухпудовый мусорный ящик, сваренный из толстой листовой стали. «Мы таскали – теперь вы потаскайте. Качайтесь, бля»! – сказали они.

Окна нашей казармы выходили на окна городского архива, и в первую же неделю начальница архива пришла к нашему ротному с жёстким требованием

– У меня в архиве почти одни женщины! – возмущённо сказала она ротному.

– И что? – спросил ротный и закурил «Беломор».

– Сегодня же закрасьте окна вашей казармы!

– Зачем?! – искренне удивился ротный и открыл рот с прилипшей к губе папиросой.

– Вы ещё спрашиваете?! – в свою очередь удивилась начальница архива – ваши курсанты бегают в казарме голыми и трясут своими причиндалами, а наши девушки смотрят!

– У нас тут не привокзальный гальюн, чтоб окна закрашивать – немного подумав, ответил ротный – вам надо – вы у себя и красьте. И, вообще, пусть ваши девушки архив разбирают, а не в окна пялятся.

Взбешённая начальница городского архива вылетела из дверей канцелярии и больше не возвращалась. Думаю, она поняла одну вещь: если наш ротный такой несгибаемый, то офицеры выше рангом и подавно.

В новой казарме появились новые названия. Лестницу стали называть трапом, табурет – баночкой, каптёрку – баталеркой, сортир – гальюном, но прапор так и остался прапором, получив на морскую тужурку погоны с красными просветами, что означало его принадлежность к береговым частям. Гнус не терялся, и я слышал, как он представился морским пехотинцем какой-то смазливой бабе, пришедшей на КПП к одному из курсантов нашей роты.

Всю неделю до присяги мы драили бляхи, гладили брюки и тренировались в сборке и разборке акээмов.

– Мы их что на присяге разбирать и собирать будем? На время? – спросил меня Лунатик в очередной раз отстёгивая магазин.

– Это вряд ли, но мне лично больше нравиться автомат собирать, чем дучки в гальюне драить. Ты прапору нашему скажи, что устал, он тебя быстро пошлёт кал отбивать.

Пока мы с Лунатиком беседовали, Серж раза три собрал и разобрал свой автомат и получил похвалу от ротного. Плевок в это время помогал Гнусу пересчитывать штык-ножи в оружейке. Лунатик закончил сборку и опять начал приставать ко мне

– Слышь, Проф, а ты знаешь, что у моремана бляха должна быть плоской? – он расстегнул под робой ремень и показал мне бляху – понял?

– Понял, а как ты это сделал?

– Давай ремень, покажу.

Я дал ему ремень. Лунатик свернул его, положил на пол и резко ударил ногой. Когда я развернул ремень, бляха была плоской. Тем же вечером мы оба огребли по два наряда от ротного и «римскую пять» от злорадного прапора. Бляхи нас заставили согнуть. Потом мы получили все шмотки, которые назывались «вещевым аттестатом» и две ночи подряд пришивали к ним погоны, шевроны и прочую херню. Пальцы у меня были исколоты, как у бедной Золушки, но пожалеть было некому.

За день до присяги нам всучили листки с анкетой и приказали заполнить задним числом. Вероятно, забыли о ней при поступлении. Особенно покорил вопрос о том, что делали мои родственники в Гражданскую войну. По рассказам милой бабушки моей Марии Сергеевны я знал, что три моих прадеда были белыми офицерами и пропали без вести, а четвёртый «перековался» в красные, когда чекисты пообещали расстрелять всех его родственников, и уехал в Туркестан бить басмачей. В сороковом году он умер, и жители нескольких кишлаков стояли вдоль дороги на коленях, когда везли гроб с его телом. Вот какое было уважение! Рассказывать, а тем более писать об этом, было нельзя.

После заполнения анкеты нашу роту посетил сам начпо училища, прозванный Ойле-Лукойе за свою способность долго и красноречиво говорить о несуществующем безоблачном счастье, данного всем нам любимой Родиной. Он тоже притащил анкету с каверзными вопросами о литературе, кино и музыке.

– Смотри – толкнул меня в бок Серж – вот этот вопрос «Какой музыкой вы увлекаетесь»? Это ж голимая провокация! Чувствуется рука особиста. Ты что написал?

– Написал, что «народной».

– Частушки матерные тоже «народное»… – Серж постучал по спине Лунатика – а ты что написал?

– Кишен мерен тухис – загадочно ухмыльнулся Лунатик.

– А это что?

– Народная еврейская музыка. Типа «семь сорок». Помнишь на свадьбах лабали?

– Помню. Я тоже «народная» напишу.

Сидящий рядом с Лунатиком Плевок, послушав нашу болтовню, коряво вывел в этой графе «классическая».

– Охуеть не встать! – удивился Лунатик – ты что ж это, дружище, Моцарта слушаешь?!

– Нет, Бетховена. Мне особенно «Крейцерова соната» нравится в ля-миноре, а в ней «Andante convariazioni»…

От удивления мы разинули рты, а Плевок добавил

– У бати коллекция пластов немецких большая. Он в Германии завклубом служил.

– Неожиданно – обрёл дар речи Лунатик и продолжил заполнять «провокационную» анкету.

Гнус в это время был в ротной канцелярии на беседе с Ойле-Лукойе.

Я сидел, грыз кончик ручки и думал о прапоре. Получалось, что он начинал чревовещать тогда, когда очень волновался. Тогда вопрос: как он прошёл медкомиссию? У него непременно должна быть большая волосатая лапа! Видно, что с нервами у него не в порядке, если он постоянно волнуется. А если его совсем взбесить – что он расскажет?

Поток моего сознания был прерван визгливым окликом прапора

– Бобров, нах!

– Есть! – я встал и посмотрел на Гнуса – лицо его опять было багровым.

– У вас, правда, отец генерал-майор?!

– Так точно, товарищ прапорщик!

– Так какого ж, мля, вы баклуши тут бьёте?! Отца позорите, нах!

– Какие баклуши, товарищ прапорщик?

– «У великого писателя Льва Николаевича Толстого есть сказка, которая называется «Водяной». Некоторые строки из неё я приведу вам дословно: «Стал мужик из осиновых чурбанов баклуши бить. Много набил, целую кучу».

Первое слово «бить» является замаскированным арабским глаголом «играть, теребить». Далее следует «Б» – это предлог управления. «Каляви» – это анатомические яички. «Ши» – арабская частица со значением «немного» – она идентична русской глагольной приставке «по». Значит, в данном случае человек не «играет», а «поигрывает». Поговорка происходит из арабского языка и раскрывает образ похожий на этот: «Когда коту делать нечего – он яйца лижет». Вам понятно, курсант Бобров?

– Так точно – ответил я, подумав о том, что неплохо было бы натравить на этого этимолога моего злого папашу.

– Действуйте по распорядку дня – приказал нам Гнус и попёрся в баталерку заниматься очень важным делом. Если вы подумали, что онанизмом, то это не так. Мы давно, ещё с абитуры заметили, что каждый вечер, если позволяло время, прапор разбирал вещи из своего чемодана, а потом складывал обратно. Чемодан был старым и потёртым, а внутренняя сторона крышки была оклеена картинками из журнала «Советский воин» и походила на крышку бабушкиного сундука. Гнус, одну за другой, доставал из чемодана вещи, выкладывал их на стол и пересчитывал. Удостоверившись, что все вещи на месте, он складывал их обратно в чемодан, и убирал его на полку в баталерке. После этой нехитрой процедуры на лице Гнуса читался покой и умиротворение.

– А что если вскрыть этот «ящик Пандоры»? – спросил меня Лунатик, теребя пальцами кончик носа – Заманчиво, а?

– Стираное исподнее, кусочек мыла и блок сигарет «Вега» – что же здесь заманчивого?

– А вдруг у чемодана второе дно, а там запрещённая литература? – пошутил Лунатик – ведь интересно же!

– Вы, масоны, все такие любопытные?

– Проф, ты не понимаешь, это ж психология чистой воды! Если мы изымем из чемодана хотя бы кусочек мыла, то у Гнуса нервный припадок начнётся, усекаешь?

– Да, но мне кажется, что сейчас этого делать не стоит.

– Если не стоИт, то и не стОит – искренне огорчился Лунатик и пошёл гладить брюки.

На присяге всё прошло удачно, и после неё роту отпустили в увольнение. Я вышел из дверей КПП и увидел родаков. Папаша был почему-то одет в гражданку, и его голова под модной фетровой шляпой была перевязана бинтом. Маман опиралась на палочку, а глаза её были закрыты огромными солнцезащитными очками. Они поочередно обняли меня, а потом мы уселись на лавочку в соседнем дворе. Папаша оглядел меня с головы до ног и удовлетворённо произнёс: «Орёл»! Маман, доставая из сумки какие-то свёртки с едой, говорила, что я очень похудел и мне надо срочно «покушать».

– Ма – я взял её за руку – подожди. Вы что такие прибитые?

Маман вцепилась в мою руку, и спина её мелко затряслась – она плакала.

– Понимаешь, тут такое дело – начал папаша – мы в Москву поехали. А машину я у зама своего взял, потому что «Волга» моя сломалась… И слава богу!

Такую фразу от папаши-атеиста я слышал впервые и был немало удивлён. Маман продолжала плакать, то и дело вытирая слёзы платочком, который она доставала из рукава джемпера. Я обнял её и прижал к груди. Она не сопротивлялась.

– Грузовик выехал с заправки – продолжил папаша – и влупил нам в бочину. Метров пятьдесят кувыркались! Маму в ящик за кресло забросило и колотило, как в стиральной машинке, а мы с водилой удержались… Мама вся синяя, а я вот только башку разбил… Если б тент без утеплителя был – нам п… – папаша осёкся и закончил – кранты!

– А водила? – машинально спросил я.

– Нормально. Ни единой царапины. В рубашке родился.

Маман высвободилась из моих объятий и сняла очки – кожа вокруг глаз была фиолетово-жёлтой.

– Вот и остался бы ты, Иннокентий, сиротой – тихо сказала маман, открывая пакет с домашними пирожками – на вот, поешь.

Я поел, а потом заявил предкам, что хочу учиться в плехановском институте на экономиста.

– А что тебя здесь не устраивает, берибздей – заговорил своим обычным тоном папаша – я, когда в училище попал, нарадоваться не мог! И форма, и харчи! Я на пять килограмм за первый год поправился!

– Ага, «от каждой котлеты из гиппопотама я сразу поправлюсь на три килограмма» – пробурчал я себе под нос.

– Что ты там бубнишь, сын? – спросила, отошедшая от сантиментов маман – тебе здесь не нравится?

– Не особо.

– А где тебе будет «особо»?! – начал давить папаша – Скажи спасибо, что в тюрьме не сидишь!

– Спасибо.

– Хватит паясничать! – папаша уловил в моём «спасибо» тонкую ноту иронии – Ты всегда как мимоза рос… в теплице! А тут попал на природу и п-п…, то есть, спёкся! – папаша посмотрел на маман – Зина, я правильно говорю?

– Да, Георгий, смысловая нагрузка твоего выражения верна. Наш сын пока ещё не привык к дисциплине, но это дело поправимое. Думаю, что со временем он всё поймёт, а командиры помогут ему стать человеком. Правда, Иннокентий?

– Правда – тускло ответил я и представил лица отцов командиров, которым предстояло меня воспитывать в течение четырёх лет. Картинка была не очень.

Мы ещё немного поговорили и распрощались. Предки направились на вокзал, а я вернулся в казарму.

В казарме было непривычно тихо. Переодевшись в робу, я заглянул в ленкомнату и обнаружил там Лунатика, который что-то сосредоточенно писал на вырванном из тетради листке. На столе лежал его любимый «Зенит» и несколько коробочек с фотоплёнкой.

– Оперу пишешь?

– Да, ему, кому же ещё – ухмыльнулся Лунатик – клички я записываю. Вот у нас в роте 100 человек, и почти у каждого есть погоняло, а то и несколько. Вот послушай: Лысый, Булка, Тёплый, Чёрный, Толстый, Зяма…

– Ты фитилёк-то притуши – остановил я его – в чём смысл? Соберёшь ты эти клички, а дальше что?

– Дальше вот чего – Лунатик указал взглядом на фотоаппарат – досье на каждого буду собирать.

– И на прапора?

– Всенепременно! На эту тварь обязательно! Кстати, ты как думаешь его лучше называть «кусок», как в армии прапоров зовут или «сундук», как на флоте мичманюг?

– Какой он тебе «сундук», если флота в глаза не видел?! «Кусок» – тут и думать нечего.

– Понятно. Так в досье и запишем.

Вечером на поверку к нам пришли лагерные халдеи-третьекурсники. Дождавшись, пока Гнус закончит выкрикивать фамилии, один из них спросил

– Ну что, караси, присягу приняли?

– Да-а-а – раздались из строя недружные голоса

– Значит, пора вам службу всосать!

С этими словами он достал из кармана брюк спичечный коробок и потряс им около уха

– А вы знаете, как молдаване проверяют, есть ли в коробке спички? – спросил халдей и озорно на нас посмотрел.

– Не-е-ет – опять раздались голоса.

– Вот так – халдей поднёс коробок к уху и потряс головой – смешно?

– Да-а-а.

– А сейчас будет ещё смешнее – он достал из коробка спичку, чиркнул о коробок и заорал – Отбой!!! Пока спичка горит!

После того, как все попрыгали в свои койки, халдей достал очередную спичку и сказал.

– Очень плохо. Будем тренироваться. Подъём по полной форме с тумбочками и матрасами! Выходи строиться на центральную палубу!

В проходах между койками образовалась давка, как в семьдесят пятом году в Сокольниках, когда после матча канадцы начали раздавать жевательную резинку. Так мы всасывали службу и веселились до двух ночи, пока халдеям не надоело зажигать спички. Гнус всё это время загадочно ухмылялся и потирал руки. После отбоя мы с Сержем и Лунатиком тихо встали и, убедившись, что дневальный спит, как лошадь, стоя у тумбочки, принялись за дело… А в пять утра роте объявили тревогу.

Намоченные и завязанные узлами рукава на робах, штанины и шнурки на ботинках скорости не прибавили. Рота зависла в казарме. Минут десять на улице брызгал слюной багровый прапор и грязно матерились наши отцы-командиры. Потом мы побежали. Над рабочим городом Горьким вставало солнце, в висках стучала кровь, но каждый взвод бежал в ногу и, в конце концов, мы уложились в норматив.

– Ты, вообще, помнишь «Bad company»? – толкнул меня в бок Лунатик, стаскивая с себя пропотевшую робу.

– И чего?

– «Run with the pack» – «Бег в стае» – вот чем мы сейчас занимались!

– Пропаганда западного образа жизни? – поёрничал я и добавил – «Мне кажется, я вас видел! У меня хорошая память на лица»!

– Зря ты так – тихо проговорил Лунатик – Пропаганда, между прочим, великая вещь! У меня тут даже записано, вот: «Серьезная пропаганда существует не для того, чтобы удовлетворять потребность пресыщенных интеллигентов в интересном разнообразии, а для того, чтобы убеждать прежде всего широкие массы народа. Массы же в своей косности всегда нуждаются в значительном промежутке времени, раньше чем они даже только обратят внимание на тот или другой вопрос. Для того же, чтобы память масс усвоила хотя бы совершенно простое понятие, нужно повторять его перед массой тысячи и тысячи раз». Усекаешь?

– Да. А кто это написал?

– Не помню. То ли Хрущёв, то ли Рузвельт… Так ты хочешь поучаствовать?

– В чём?!

– Ротный увидел мой фотоаппарат и назначил ответственным за стенную печать, а я ему сказал, что мне нужно ещё два человека. Серж уже согласился – он перьями хорошо пишет. Ты как?

Стенгазета, по обыкновению, делалась в субботу во время большой приборки, а писать всякую херню и рисовать картинки было гораздо привлекательнее, чем драить толчки и натирать паркет! Конечно, мы ударили по рукам.

Лунатик, как истинный сын своего народа, одной стенгазетой не ограничился.

– Вот смотрите – сказал он нам с Сержем – Горький город тухлый и здесь ничего нет, даже жратвы нормальной. Хотя, местные всё время трындят, что «В магазинах ничего нет, а наши холодильники – битком»!…

– Предлагаешь сюда гречку возить? – перебил его Серж.

– Да, подожди ты! – резанул ладонью воздух Андрюшенька – мы будем продавать «опиум для народа»!

– Траву или религию? – спросил я.

– Зачем так буквально, Проф?! И, кстати, опиум, он же из мака, а не из травы. А наша религия это «девки, пиво, рокнролл»!

– Слышь, ты не опух?! – Серж хлопнул Андрюшеньку по спине своей тяжёлой дланью – какие, на хрен, девки?! Мы тут сидим за зелёным забором, как ворьё, и с Дуней Кулаковой общаемся! Ещё раз про баб заикнёшься, я тебе глаз на жопу натяну! Понял?!

– Понял-понял, старухан! – скороговоркой проверещал Лунатик и что-то записал в свой блокнот.

Я подсмотрел. В блокноте была записана новая рифма «посажен как вор за зелёный забор». В воздухе опять запахло антисоветчиной.

Лунатик продолжил

– Помните, я в школе фотками «назаретов» и «цеппов» торговал?

– Помним. И что дальше? – Серж недоверчиво посмотрел на Андрюшеньку.

– Это и есть тот самый «опиум»! Фотки! Можно даже ченч делать – одно фото – пачка сигарет!

– Ага! Или банка варенья! – мечтательно облизнувшись, сказал я.

– Не. Банка на три фотки потянет.

– А бухло? – Серж задал периодически мучивший его вопрос.

– Бухло? – почесал репу Лунатик – «Здесь нужна иголочка потолще»…

– Какая иголочка?

– Мы можем делать плакаты. Помнишь – Лунатик посмотрел на меня – ты в ГУМе «хипОв» купил?

– Конечно! Они у меня в конуре на стенке приклеены! И чего?

– А того, что стенгазета практически того же формата, что и твой постер! Будем делать постеры и продавать.

– По чём? – оживился Серж.

– По червонцу. Все будем в шоколаде!

С этого дня для каждого из нас троих жизнь вновь обрела смысл.

Помимо стенгазеты и постеров я набивал руку в эпистолярном жанре, сочиняя письма в стихах и прозе для менее одарённых курсантов. Одно письмо, в зависимости от сложности, было эквивалентом пачки сигарет, банки варенья или наряда на службу.

Все письма для предков я подогнал под определённый стандарт, который выглядел так:

«Мама и папа, здравствуйте!

Как ваше здоровье? Спрашиваю, потому что у нас здесь люди часто простывают и чихают, а от грязных рук болеют желтухой! Особенно часто от еды в столовой у наших курсантов бывает понос. Я всегда ношу таблетки эритромицина, которые вы дали мне при отъезде, но они уже кончаются! Как здоровье тёти Вали? Не родился ли у неё внук? Жив ли ещё пёс Маркиз?

У меня всё хорошо, вот только вчера кто-то взял мои парадные брюки и не вернул, а у нас скоро строевой смотр, и меня накажут за то, что у меня нет этих брюк! Просто не знаю что делать?! Позавчера мы всем взводом фотографировались в городе. Фотографии будут хорошие, цветные, по рублю за штуку. Мы заказали каждому по пять (кое-кто заказал десять, потому что много знакомых, и есть кому раздавать эти фото). Что ещё? Вроде всё написал. Да, чуть не забыл! Ма, ты просила написать, как нас тут кормят. Кормят неплохо, но сплошные каши, бигусы и гуляши! Так хочется чего-нибудь слатенького и молочка! Всю эту радость продают в курсантской чайной, но у меня нет денег, потому что наши командиры собирают каждый месяц деньги на инвентарь, и вместо восьми рублей тридцати копеек я получаю на руки три рубля. Ладно, писать заканчиваю – у нас построение.

До свидания. Ваш сын …».

Понятно, что читая эти ненавязчивые письма, предки курсантов были довольны, но не всем. Мало кому из них хотелось, чтобы сын-моряк ходил без парадных брюк, не мог заказать фотографии и не пил молочка, поэтому в ответ на жалистные послания сердобольные родаки посылали денежные переводы.

Письма для тёлок были «собраны» из тупых слоганов, записанных в курсантские блокноты типа «Суровый взгляд, и чувства огрубели», но в каждое письмо я вставлял стих Роберта Бёрнса, который автор письма выдавал за свой:

«Любовь, как роза, роза красная

Цветёт в моём саду.

Любовь моя, как песенка

С которой я иду.

Сильнее красоты твоей

Моя любовь одна.

Она с тобой, пока моря

Не высохнут до дна.

Не высохнут моря, мой друг,

Не рушится гранит,

Не остановится песок,

А он, как жизнь бежит…

Будь счастлива, моя любовь,

Прощай и не грусти.

Вернусь к тебе, хоть целый свет

Пришлось бы мне пройти».

После таких строк, тёлки осыпали ответные письма пылкими поцелуями, окрашивая тетрадные листки разноцветной губной помадой! На мой вопрос: «А вдруг, когда ты приедешь к своей биксе, она попросит тебя прочесть что-нибудь из своего? Что будешь делать»?! все заказчики отвечали примерно одно и то же: «О, мля! Да, не смеши ты мою жопу! Какие там стихи?! Завалил в койку и – порядок»!

Мои размышления над очередным эпистолярным шедевром прервал голос ротного

– Бобров, у вас глаженый гюйс или чей? – спросил он и дёрнул меня за форменный воротник.

Я встал со стула и бодро ответил

– Мой, товарищ капитан-лейтенант!

– Вы курсант или куда? – не унимался ротный.

– Так точно, курсант, товарищ капитан-лейтенант!

Удовлетворённый ротный свалил, но только я принялся за сочинительство, в ленкомнату вошёл Девочка. Я встал.

– Садитесь-садитесь, Бобров – летёха сделал мне жест рукой и задумчиво пропыхтел губами несколько вступительных нот из марша, под который мы стучали копытами на общеучилищном разводе по понедельникам – что пишете?

– Письмо маме, товарищ лейтенант – грустно ответил я.

– Да, мать это святое, но я думаю вам пока надо отвлечься.

– Почему?

– Потому, что в эту субботу ваш взвод приглашён на дискотеку в кулинарный техникум. А это значит? – Девочка поднял одну бровь и вопросительно посмотрел на меня.

– Что? – затупил я и тоже поднял одну бровь.

– Танцы-шманцы-обниманцы! – радостно сказал Девочка – Готовьте форму одежды и, это, пару там стишков каких-нибудь или песенок! Мы ж должны чем-то ответить на приглашение?

– Должны – я бодро кивнул головой и представил, как мы с Сержем и Андрюшенькой лупим а капелла слэйдовскую «Гуд бай». Из стишков же почему-то вспомнились древние как мир пошлые слоганы про животных: «Рано утром звери встали, потянулись, попердели и, решив не умываться, пошли в город похмеляться»… В запасе была ещё одна скороговорка, которую я разучил в первом классе и запомнил на всю жизнь: «И подцепил триперепердуцы но цы тацы, херцы-мерцы вереверсацы, шишка с перцем гопцы дроп! Лай-лай-ла»!

Будучи несмышленым ребёнком, я пропел чудную скороговорку маман.

– Иннокентий, кто научил тебя этой мерзости? – с выражением брезгливости на лице строго спросила мамаша.

– Ребята из пятого класса. А в чём тут мерзость?

– В том, Иннокентий, что в этих строках говорится о нехорошей болезни, которой можно заразиться от нехороших людей. Никогда больше не пой эту гадость! Ты меня понял, сын?

– Ну, да – помялся я – а где тут болезнь?

Ответ на этот вопрос я нашёл гораздо позже, немного пообщавшись с девушками-пионервожатыми одного из подмосковных лагерей.

– У какого молодца утром капает с конца? – прикололся надо мной опытный в этих делах Серж.

– У крана – ответил я – эти загадки из «Мурзилки» только ленивый не знает. Ты лучше скажи, что мне с этим делать? – спросил я Сержа, указав глазами на промежность.

– Трихопол – лаконично ответил мой друг и кивнул головой в сторону аптеки.

«Такой маленький, а всё туда же»! – укорила меня старуха– аптекарша, но лекарство продала. Не сказать, что с тех пор я стал разборчивее в связях, но таблетки и резинки теперь в запасе имелись всегда. Папаша, будучи кирным, любил вспоминать, что в училище перед увАлом им выдавали презервативы, а лекарством от всех болезней был кальцекс. И никакого трихопола!

Дискотека с будущими работницами общепита прошла вяло под шлягеры Леонтьева и Антонова, звучавшие из двух старых десятиваттных колонок.

«Там, там в сентябре

Кленовый лист светился, как звезда.

Там был счастлив я,

Как никогда не буду, никогда»…

Плевок станцевал «Яблочко», отбив в конце нехилую чечётку и этим покорил сердце самой жопастой ученицы кулинарного техникума. Девки ответили песней «Ты меня оставил милый» и юмористическими сценками из жизни поваров с весёлыми прибаутками типа «Яйца и пальцы в солонку не тыкать».