Текст книги "Черная книга
Таинственные люди и необыкновенные приключения"

Автор книги: Михаил Фоменко

Соавторы: ,Ал. Александровский,Иван Гурьянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Ал. Александровский. Таинственное явление мертвеца ночью

Повесть

Глава I. Письмо

Молодой, лет двадцати пяти, поручик И…скаго полка Михаил Александрович Навроцкий только что возвратился домой со стрельбы.

Было около пяти часов пополудни, когда он вошел в свой барак, стоявший в сосновой роще, невдалеке от солдатских палаток.

Помещение его состояло всего лишь из одной небольшой комнатки, которую он занимал сам, и маленьких сеней, где спал денщик его Иван Прохоров и готовил своему барину обед на маленькой плитке.

Стрельбище находилось верстах в десяти от лагерей, поэтому на стрельбу выходили часов в пять утра.

Немудрено, что Михаил Александрович чувствовал себя теперь утомленным, тем более, что день был сегодня очень знойный, хотя июль месяц приближался уже к концу.

Войдя в свою комнату, молодой офицер сбросил с себя сюртук и шапку и, тяжело вздохнув, опустился на стул.

– Уф, жарко… Иван, поскорее чаю! – крикнул он денщику.

– Готово, ваше благородие, – отвечал бойкий солдат, внося на подносе стакан чая с лимоном и маленькую рюмку коньяку, которую офицер целиком вылил в чай.

– Вот хорошо, брат, – обратился он к денщику, ставя на поднос опорожненный стакан, – всю усталость как рукой сняло, теперь, пожалуй, давай обед.

Иван Прохоров готовил очень хорошо простые кушанья, так как поучился несколько у повара, который готовил в офицерском собрании.

Он накрыл стол белой скатертью, поставил миску с супом и тарелку с двумя котлетками; потом подал небольшой графин водки.

Обед был хоть куда; недаром Михаил Александрович всегда хвалил своего повара перед товарищами.

Часов в восемь вечера, только лишь Михаил Александрович успел проснуться и умыться, как в барак вошел дневальный его роты.

Он подал приказ по полку и письмо.

Причитав приказ, офицер отдал его солдату и вскрыл письмо.

Письмо писал его прежний товарищ.

Вот какого содержания было оно:

«Дружище Миша, здравствуй!

Захотелось, милый, побеседовать с тобою. Вот уже два с лишком года прошло, как мы расстались с тобой, а повидаться с тобой до сих пор не удалось.

Скучаю теперь страшно; один-одинешенек; никто ко мне и я ни к кому, да и не нахожу по душе человека.

Еще во время полевых работ сносно чувствую себя: все с народом и за делом, а вот, как покончил теперь все работы, и тошно. Единственное развлечение – охота: хожу один с своим псом по полям и болотам, бью уток, куликов и всякую всячину, которою кишмя кишат наши края.

Вспоминаю тебя, страстного охотника: вот, думаю, где раздолье моему другу-то.

Да и что, в самом деле, приезжай-ка, дружище, сюда после лагерей. Возьми отпуск и кати; тем более, ты одинокий и вполне свободен. А уж как бы душу-то я отвел с тобой; помнишь, как бывало-то жили. Посети, друг, отшельника, а уж о том, чтобы ты здесь не скучал, – моя забота.

Писать тебе, что еще, не знаю, да и нечего. Работаю по хозяйству, хожу на охоту, читаю и живу пока вдали от людей. Сельскую жизнь, полную созерцательности и производительного труда, я полюбил и не раскаиваюсь, что оставил полк.

Единственно, скучаю о тебе, мой друг, и прошу тебя навестить хоть на самое короткое время.

Надеюсь, что ответить не замедлишь и в желаемом для меня смысле.

Кстати, как мой Иван, доволен ли ты им?

Ну, до свиданья, мой друг. Дай Бог тебе всего хорошего. Не забывай своего одинокого товарища, который очень, очень любит тебя и ждет не дождется встречи с тобой.

Твой Николай Проскуров».

– Ванюха! – крикнул офицер денщику, – иди-ка сюда!

– Что прикажете, ваше благородие?

– Барин твой письмо прислал.

– Николай Петрович?

– Да, да, спрашивает и об тебе.

– Покорнейше благодарю, – говорит денщик, радостно улыбаясь.

– Едем, брат, к нему в гости, как кончатся лагеря. На два месяца в отпуск и марш… вместе с тобой… чай, рад, а? На охоту будем ходить; едем, что ль?

– Вот было бы хорошо, ваше благородие, охота там не то, что здесь: вот тепереча, стало быть, утки, дупеля, куропатки и… видимо-невидимо, а по пороше зайцы… хоть палкой бей. Бывало, с барином-то, с Миколаем Петровичем, пойдем в урочище «Козьи рожки» – это соседнего барина, помещика земля-то; так, верст с восемь будет от нашей Проскуровки; так поверите ли, ваше благородие, каких-нибудь часа в два – много в три столько набьем разной дичи, что мученье до дому тащиться, хоть бросай по дороге. А уж как Миколай Петрович был бы рад вам, так и сказать нельзя. От вокзала всего верст с двенадцать до имения-то; лошадей вышлют, только было бы известно, в который день приедете, ваше благородие…

– Едем, едем, Иван, непременно.

В тот же вечер Михаил Александрович написал коротенькое письмецо своему другу, такого содержания:

«Здравствуй, Коля!

Спасибо, дорогой, за память. Очень рад, что ты здоров. Я тоже – слава Богу. Горю нетерпением с тобой встретиться и после лагерей, так, вероятно, в конце августа, беру отпуск и мчусь на всех парах, вместе с твоим Иваном, к тебе. Кстати скажу тебе, что парню твоему цены нет и мы с ним живем душа в душу. О дне, когда выеду, напишу особо, а теперь жму крепко твою дружескую руку и шлю сердечный привет себе.

До скорой встречи, милый,

твой неизменный Михаил Навроцкий».

Михаил Александрович оделся, и, по дороге в собрание, зашел в полковую канцелярию и отдал посыльному письмо, приказав утром сдать на почту заказным.

Михаил Александрович Навроцкий лишился отца своего в младенческом возрасте. Ему было лет шесть, когда, однажды вечером, мать его, получив письмо и прочитав его, лишилась чувств. Известие было роковое; сообщалось, что муж ее, а его отец, поручик Александр Николаевич Навроцкий, умер героем при взятии Плевны. Несчастная женщина не перенесла тяжелого горя и года через два умерла, оставив одного-единственного сына Мишу по девятому году.

Какой то дальний родственник принял в нем участие и похлопотал за него. Благодаря заслугам отца, Миша был принят на казенный счет в кадетский корпус.

Там он очень близко сошелся с однокурсником своим Колей Проскуровым, сыном помещика средней руки, офицера в отставке.

Мальчики полюбили друг друга как братья и были неразлучны.

По окончании корпуса, они оба поступили в одно военное училище и через два года произведены были в офицеры, но в разные полки.

Через год, однако, молодой Проскуров, благодаря знакомству отца с людьми власть имущими, перевелся в тот же полк, где служил Навроцкий.

Молодые люди были опять вместе и по-прежнему неразлучны.

Около двух лет тому назад, молодой Проскуров получает однажды от своего вдового отца письмо, которым тот извещает о своей болезни и просит поскорее приехать.

Николай Петрович тотчас же помчался в свою Проскуровку и оттуда в полк уже не возвратился. Отец вскоре умер и Николай Петрович тотчас же подал прошение об увольнении в запас. Как единственный наследник, он тотчас принялся за хозяйство и полюбил это дело. Имением фактически управлял староста Степан Прохоров, мужик весьма честный и в хозяйстве опытный. Сын его Иван, попав в солдаты, жил в денщиках у Николая Петровича, а когда тот вышел из полка, перешел к Навроцкому.

Прислуги у Троекурова всего было еще работник с женой да скотница, жена старосты Степана. Ожидали из солдат Ивана, служба которого кончалась через год.

Что Николай Петрович жил отшельником, как выражался он в письме к своему другу Навроцкому, – это сущая правда.

Проскурова и в полку звали анахоретом, так как это был человек, склонный к уединению. Будучи не по летам серьезен, он не находил большого удовольствия в сутолоке военной жизни вне службы. Редко по вечерам он был в собрании, в ходил туда почти исключительно в тех случаях, когда касалось службы.

В карты он не играл, а выпивку разрешал себе только в среде двух-трех товарищей, из которых Навроцкий был самым близким.

Соберется, бывало, приятельская молодежь в небольшой квартирке Проскурова, да и сидит чуть не до утра у радушного хозяина. Проскуров был музыкант; у него было хорошее пианино, да и голосом он обладал незаурядным и считался душой компании.

Любимым его занятием было чтение и не было для него большого удовольствия, как вечерком залечь в постель с хорошей книгой.

Читал он ночи напролет и проходящие из собрания запоздалые сослуживцы его, видя огонек далеко за полночь, стучались иногда к нему без стеснения.

Вступив после смерти отца в наследство имением, он сразу окунулся в кипучую деятельность. Работы в поле было много. Везде нужен был свой зоркий глаз.

Имение было хотя и не особенно велико – всего лишь около двухсот десятин, из которых более половины леса и лугов, но оно, будучи долгое время в умелых руках хорошего хозяина, отца Проскурова, достигло такого цветущего состояния, что давало порядочную экономию ежегодно, так что молодой Проскуров имел и кругленький капиталец на всякий случай.

Когда кончилась страдная пора в полях, хлеб и сено частью проданы, а частью оставлены для себя, – для Проскурова наступило некоторое время отдыха и всю осень изо дня в день он ходил на охоту с неразлучным своим Трезором.

А там выпадал снег, устанавливалась санная дорога и он отправлялся в лес, где производилась рубка дров для себя и на продажу.

В зимние вечера он посылал иногда работника к учителю и священнику ближнего села и приглашал их в гости.

Тут-то гости убеждались воочию в хозяйственных способностях молодого помещика. Чего-чего не было на столе: домашние настойки, наливки, варенья, моченья и т. п. и все было на славу вкусно и хорошо, хоть и делалось руками старостихи-скотницы.

Проскурову было около двадцати семи лет, но он далек был от мысли жениться и в своей уединенной, отшельнической жизни полагал истинное благо.

Глава II. Встреча друзей

Лагерный сбор закончился трехдневными маневрами и полк ушел на зимние квартиры числа двадцать шестого августа.

Настало время отдыха и поручик Навроцкий взял двухмесячный отпуск. Денщика своего Ивана он брал с собою.

– Ну, Ванюха, сегодня я послал Николаю Петровичу письмо, а завтра с вечерним поездом едем, – говорил офицер денщику, – два месяца будем гулять с тобой; сегодня укладывайся.

Радость Ивана была невыразима: шутка ли, в три года он видел только раз своих родителей, сам же не был дома ни разу.

На другой день, часов в девять вечера, к квартире поручика Навроцкого была подана полковая лошадь. Надо было спешить к десятичасовому поезду. До станции было около восьми верст.

Уселись, тронулись в путь. Позади бежал большой черный пес Навроцкого, Рено.

Поезда пришлось ждать недолго и через десять минут он уже мчал на всех парах наших путников. Навроцкий вошел во второй класс, а Иван расположился в третьем с вещами и собакой.

– Как бы мне не проспать, Иван, нашу станцию, – говорил офицер денщику, – ты разбуди меня.

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие, – отвечал тот, – там мы будем не раньше девяти.

На другой день, часу в девятом утра, поезд остановился у станции «Липки» и Навроцкий вышел из вагона бодрый, радостный. За ним шел Иван с большим чемоданом; впереди бежал, весело махая хвостом, Рено.

Пройдя через вокзал, Иван увидел работника Петра из Проскуровки, который весело улыбался подходившему солдату.

– Пожалуйста, ваше благородие, – сказал денщик офицеру, – эти лошади Миколая Петровича, за нами приехали.

Офицер поздоровался с работником и осведомился о здоровье барина.

– Ничего, слава Богу, ваше благородие, – бойко отвечал тот, – наш барин здоров, ожидают вас.

Сели, поехали. Быстро бежат застоявшиеся сытые лошади; весело заливается колокольчик.

Утро было ясное; в воздухе чувствовалось приближение осени.

По сторонам гладкой широкой дороги далеко-далеко расстилались сжатые золотистые нивы; там и сям виднелись селения и деревни, а вдали темной полосой развернулся лес.

– Вон там, ваше благородие, – говорил Иван, – за этим лесом и будет наша Проскуровка.

– Ей, вы, соколики, подвигай! – похлестывал слегка работник и без того мчавшихся во всю лошадей.

Вскоре въехали в густой лес и минут через пятнадцать Проскуровка была видна как на ладони.

– Вот мы и дома, ваше благородие, – радостно говорил Иван, – всего с версту осталось.

Впереди, на пригорке, среди пожелтевшей зелени вековых берез виден был одноэтажный с мезонином дом, с золеной крышей и балконом. Дом был обращен в сторону довольно обширного чистого озера, из которого вытекала чистая речка. Она вилась серебристой лентой и терялась вдали среди широких лугов. Там и сям видны были стога скошенного сена, тогда как по другую сторону дороги тянулись поля, а по ним разбросаны были скирды сжатого хлеба. Невдалеке был виден пожелтевший лес.

Вид был вообще восхитительный, а многочисленность стогов и хлебных скирд свидетельствовала о зажиточности помещика.

Между тем лошади, переехав по мосту через речку, подымались уже на пригорок.

– А вон и нашего барина видать, – обернувшись, сказал работник Петр.

– Где, где? – спрашивал Навроцкий.

– А на террасе, в поддевке-то, а около него и староста Степан, отец Иванов с матерью евонной, и моя баба тут же. Вон Николай Петрович платком машет, узнал, стало быть.

Петр гаркнул на лошадей и через две минуты осадил их перед самой террасой.

Навроцкий выскочил из тарантаса навстречу бежавшему с террасы Проскурову.

– Миша, Миша!.. сколько лет… здравствуй, дорогой мой, вот обрадовал… – взволнованно говорил Проскуров, крепко обнимая товарища.

– Да постой, Николай, – шутливо говорил Навроцкий, горячо целуя друга, – раздавишь, ей-Богу, вот накопил в деревне силы-то…

А в это время Иван обнимался с своими родителями. Потом, подойдя к Николаю Петровичу и вытягиваясь в струнку, он молвил: «Здравия желаю, ваше благородие, как вас Бог милует…»

– Спасибо, спасибо, Иванушка; здоров, как видишь, слава Богу; вот и поздоровеешь небось здесь на деревенском-то воздухе; служить тебе уж год остается. Ну, тащи-ка скорее вещи своего барина, да иди к старикам своим угощайся.

Иван снес вещи барина в особо приготовленную комнату и ушел «угощаться».

– Эй, Настя, – крикнул Николай Петрович жене работника, – умой-ка с дороги барина то, да готово что ли у тебя там в столовой-то?

– Готово, барин, все, – отвечала работница, молодая румяная баба.

Минут через пять Навроцкий, умывшись и переодевшись в чистое платье, веселый и жизнерадостный вошел в столовую.

Там, посреди обширной комнаты, на большом столе, накрытом белоснежной скатертью, чего-чего только не было наставлено: громадный, великолепный окорок, гусь, утки. поросята, дичь, графины, графинчики, банки, баночки…

– Ну, брат Николаша, этого всего хватило бы на все полковое собрание.

– Да, и это все собственного производства; скотница у меня такое золото-хозяйка, что заткнет за пояс самую заправскую помещицу по этой части. Ну-ка, брат, присаживайся, да вспомним старину. Начнем с шампанского; нарочно в город посылал.

Приятели выпили по огромному бокалу.

Хозяин то и дело подливал то того, то другого, а гость был весел как никогда и оказывал внимание как настойкам, так и всевозможным закускам.

– А немного ты изменился, Миша, все такой же свежий, здоровый: возмужал только несколько.

– Зато я гляжу на тебя и удивляюсь: совсем богатырем стал, а в особенности эта поддевка русская так идет тебе. Ну, да и то сказать, на свежем воздухе, на лоне природы. А жаль все-таки, что полк оставил в такие годы.

– Ну, полно, Миша, я не честолюбив, да и особенного влечения к военной службе я никогда не чувствовал. А если говорить, положа руку на сердце, так я, пожалуй, живя в деревне, больше приношу пользы отечеству, чем щеголяя в офицерском мундире.

– Как же это так, скажи пожалуйста?

– Да очень просто: первое, плачу подати… ну, это, положим, не в счет, а потом: я веду образцовое хозяйство и тем являюсь примером для темного люда. Представь себе, за два года моего здесь хозяйствования, положение их стало улучшаться благодаря моим советам. Я им говорю, где что посеять, посадить; научил их травосеянию и дело идет… Медоносные травы пошли, пчелы местами завелись… Школа тут одна недалеко, – я попечительствую; ремесленный класс завели… Э, милый, была бы охота, будет и работа, а в нашем бедном отечестве – жатвы много, да жнецов нет. И я чувствую, мой друг, себя здесь на своем месте. А что мне там чины, звезды, ордена: это все – мишура, по крайней мере, с моей точки зрения…

– А как жалеют тебя, Коля, в полку: вспоминают все частенько…

– Спасибо, друг, товарищем я был и останусь, и случись нужда какая-нибудь у кого – рад буду услужить; так и скажи, Миша. Знаю, что бедноты там много. Ну-ка, шивирнем, мой милый… Эх, как ведь обрадовал ты, Миша! век буду помнить.

– Спасибо, друг, я в этом не сомневаюсь: да и я не меньше твоего рад видеть друга.

– Да, да, знаю!.. Вот ведь и не пьяница я – тебе известно, а на радостях напьюсь сегодня…

Николай Петрович был особенно растроган сегодня и от наплыва чувств на его прекрасных задумчивых глазах по временам появлялись слезы.

Он то обнимал, то отстранял руками своего друга, нежно заглядывал ему в глаза.

– Да ты отдохнуть не хочешь ли, – спрашивал он, – может быть, утомился в дороге, так не стесняйся.

– Нет, нет, что ты, – всю дорогу почти спал; вот разве ты, как деревенский житель, наверное, вместе с курами встаешь.

– Ну, обо мне-то речь молчит: я хоть и с курами встаю, да вместе с ними и ложусь… Впрочем, не всегда…

– То-то, не всегда… А кто у нас, бывало, в полку ночи напролет проигрывал на пианине, да прочитывал… Впрочем, может быть, с новой жизнью и привычки стали новые?..

– Нет, нет, голубчик, мало меня изменила новая жизнь: все так же, как бывало, я люблю и музыку, и книги. А музыку я, кажется, еще более полюбил. Теперь я играю по ночам при луне… Вот уже, если хочешь.

– Да всенепременно, конечно, сыграешь, – воскликнул Навроцкий, – я хоть сам и плохой музыкант, но люблю музыку и, пожалуй, скажу, что и понимаю ее.

– Ну я, конечно, более чем уверен в том. А скажи-ка, охотник ты все тот же страстный, как бывало?

– Да, Коля, это страсть моя; к сожалению, ты сам знаешь, какая у нас охота.

– Зато здесь на этот счет привольно. Да вот, погляди, сколько тут всякой всячины, – воскликнул Николай Петрович, указывая на стол, – все это я своими собственными руками набил.

– Благодать!..

Так благодушествовали приятели около стола часа три, позабыв все остальное и, надо отдать справедливость, – оказали они-таки большое внимание и графинам и графинчикам, да и Настасьины хлопоты не пропали даром: отдали они должную честь и ее закускам.

– Ну, пройдемся, Миша, немного; покажу я тебе свое хозяйство.

– С удовольствием, и то засиделись.

Друзья обошли сначала нижние комнаты, из которых особенного внимания заслуживала большая зала со старинной мебелью и зеркалами во все пристенки. Потом поднялись они по внутренней винтовой лестнице в мезонин.

– Вот где я провожу часы досуга, Миша, – говорил Проскуров, – здесь отдыхаю душой под звуки музыки и здесь же мысленно беседую с великими мыслителями древних и новых времен, венчанными неувядаемой славой.

Весь мезонин представлял собой одну очень большую комнату. Большие без окон стены были сплошь увешаны дорогими картинами и старинными фамильными портретами. Ближе к двери стояли несколько шкафов с книгами и кровать Николая Петровича. Мебели всего лишь было – побольше стол у стены с двумя стульями, да перед одним из окон – письменный стол с креслом. Перед другим окном стояло пианино и этажерка с нотами. Дверь между этими окнами выходила на широкий балкон, с которого открывалась чудная картина: в нескольких шагах начиналось широкое озеро с зеркальной гладью, в которой отражались стоящие по бокам старые темные ветлы. Издали оттуда, где кончалось озеро и начиналась река, при устье которой стояла водяная мельница, – слышался шум мельничных колес и гул падающей воды. Вправо зеленым ковром расстилались луга, а влево вперемешку пестрели пашни и сжатые нивы. Вдали на горизонте синел лес.

– Хорошо, Коля, здесь – глаз не оторвешь и как будто несколько грустно становится… Как пустынно, безлюдно…

– Это правда, мой друг, но в этой-то именно грусти и заключается вся прелесть картины.

– Ты поэт, Коля, и я только отчасти понимаю тебя.

– А что ты скажешь, посмотри-ка вот отсюда, – и он пошел в противоположную сторону. Там была единственная стеклянная дверь. Она выходила тоже на широкий балкон.

С этой стороны в нескольких шагах от дома начинался густой тенистый сад. Вековые березы составляли прямолинейные широкие аллеи, которые то скрещивались, то расходились в разных направлениях. В глубине главной аллеи, идущей прямой линией от дома, виднелась белая решетчатая беседка, обвитая плющом; там и сям стояли деревянные крашеные скамеечки. Все пространство между садом и домом заполнено было клумбами, которые пестрели разными яркими цветами, не успевшими еще отцвесть.

Деревья уже обнажались и листья с шумом сыпались на влажную землю. Природа умирала.

– Вот, Миша, здесь я особенно люблю сидеть по вечерам: легкий ветерок качает ветви деревьев; слышится таинственный шепот, навевающий думы; луна чуть-чуть видна сквозь густую чащу, грустная и бледная, холодная луна, лик которой веки вечные носит на себе печать мировой скорби…

– Поэт, поэт… – шептал про себя Михаил Александрович, невольно задумываясь.

– Ну, пойдем пока отсюда, – сказал хозяин и оба вышли на двор.

– Ну, здесь поэзии немного, – говорил Николай Петрович, – а вот что, пойдем-ка зайдем к старосте Степану; он хоть и мужик, а достоин моего уважения.

– Пойдем, пойдем, дружище; мне все это так ново и интересно.

Большая, в три окна по лицу изба старосты Степана стояла в глубине двора.

Молодые люди вошли в хату.

В переднем углу за столом сидели все трое: староста с женой и сын их Иван. Стол был весь заставлен закусками крестьянского производства: пирогами, ватрушками, пряженцами и т. п. снедью.

Судя по тому, что в большом графине водки было наполовину, можно предположить, что сидящие угостились как следует.

При входе молодых людей все встали, а староста, седой, благообразный старик, молвил:

– Не побрезгуйте, Николай Петрович, нашим хлебом-солью, и вас покорнейше просим, ваше благородие, – обратился он к Навроцкому.

– Спасибо, старина, мы не прочь, – сказал Николай Петрович, – наливай, дружище, всем.

Хозяин налил по рюмке и все чокнулись.

– Вот что, Степан Тимофеич, завтра поезжай ты в Воскресенское, найми человек с десять пильщиков; надо к сроку дров заготовить, ну а я съезжу в город к дровянику Петрову: надо условиться, сколько и когда ему доставить дров.

– Слушаю, батюшка Николай Петрович, рано ли ехать-то?

– Да поезжай часов в восемь утра; к вечеру-то вернемся.

– Хорошо, хорошо, знамо вернемся.

Приятели прошлись садом, потом вышли к озеру, побывали на мельнице.

Между тем, уже смеркалось и в доме зажгли огни.

В столовой кипел на столе самовар. Около него стояли ром и коньяк.

– Вот, Миша, сказал, напьюсь и напьюсь на радостях. Садись!

– Итак, Коля, ты завтра едешь в город?

– Да, нужно; поедем вместе; только не будешь ли скучать?

– А я бы попросил тебя уволить меня: ну что буду делать там; ты за делами, а я-то? – Нет, Коля, я пойду лучше на охоту…

– А и в самом деле: это твоя ведь страсть.

– Мы с Иваном разговаривали о здешней охоте; говорит, что раньше он с тобой ходил.

– О, Иван незаменим, он знает все места, парень ловкий, сметливый. А пес твой каков?

– Нельзя лучше.

– Ну, так и с Богом! Ружье любое выбирай. Все принадлежности есть в достатке.

– Так надо будет сегодня же предупредить Ивана.

– Ну, это успеем попозже, он, чай, спит теперь, наугощался.

Только что налили друзья по рюмке коньяку, как в дверях явилась Настасья:

– Миколай Петрович, из Успенского учитель с батюшкой приехали, просят доложить.

– Зови, зови скорей, Настасья, какие тут доклады: люди свои.

– Эти люди – цены им нет, Коля.

В комнату вошел первым батюшка, человек средних лет с добрым, замечательно симпатичным лицом, за ним следовал высокий, статный учитель.

Священник, войдя, перекрестился на образ и с доброй улыбкой шутливо заговорил на ходу:

– Незваные гости хуже татарина… Здравствуйте, батюшка, Николай Петрович, как вас Господь Бог милует?

А Николай Петрович с распростертыми объятиями уже шел навстречу гостям.

– Очень рад, очень рад, дорогие мои, как это вы надумали? – вот уж истинно уважили. Это вот товарищ-друг мой, Михаил Александрович Навроцкий, сегодня приехал только; прошу любить да жаловать. Батюшка, Михаил Павлович, садитесь-ка!

Учитель Михаил Павлович Булгаков был молодой человек лет 28-ми, высокий, стройный, могучего сложения. Высокий прекрасный лоб и темные глубокие глаза обличали незаурядный ум, а густая темная грива волос придавала ему что-то львиное, величавое. Он был уже два с лишком года учителем в Успенском и поступил он сюда по окончании университета.

С юных лет он поставил для себя целью служить народу и, действительно, был предан своему делу до самопожертвования.

Все это рассказал Навроцкому в кратких словах Николай Петрович и тот проникся к учителю чувством глубокого уважения.

Сели, стали чай пить.

– А ведь мы к вам, Николай Петрович, отчасти и по делу, – обратился Михаил Павлович к Проскурову.

– А именно?

– Завтра пожалуйте к нам на торжество.

– Что такое?

– Завтра первое сентября – начало учения.

– A-а! Значит, будет молебен; рано ли начнется?

– Да часов в десять, дело за вами.

– Хорошо, непременно будем. Эй, Настя, поди-ка сюда!

Вошла работница.

– Что прикажете, Николай Петрович?

– Позови-ка сюда старосту.

Через несколько минут она вернулась и доложила, что староста пришел.

Николай Петрович вышел в переднюю.

– Вот что, Степан Тимофеич, – сказал он ему, – поездку в Воскресенское за пильщиками на денек отложим, а ты завтра часов в семь поезжай в Успенское к торговцу Степанову; видишь ли, начало учения в школе; будет молебен, соберутся ребятишки, надо им гостинцев, так скажи ты Степанову, чтобы отпустил пуд конфет, пуд пряников и пуд орехов. Да пусть развесит все в восемьдесят пакетов, по полфунта, значит, того, и другого, и третьего в каждый. Работу задаю ему немалую, ну так пусть его поставит всех приказчиков на ноги. Понял?

– Понял, понял, Николай Петрович, да ведь прошлый год тоже самое было, стало быть, он помнит.

– Ну, а деньги я ему завезу сам, так как буду там на молебне в школе.

Староста ушел, а Николай Петрович крикнул снова Настасью.

– Вот что Настя, – сказал он явившейся бабе, – принеси наверх огня и приготовь там закуску, сама знаешь, что надо, да винца не забудь.

– Хорошо, все будет готово.

– А потом часа через два готовь ужин. Когда он будет готов, позови нас.

– Ладно, ладно, батюшка, все сделаю.

Николай Петрович вошел в столовую. Там учитель и Навроцкий вели оживленную беседу, а батюшка тем временем наслаждался созерцанием синего пламени пунша.

– Так вот, Миша, завтра мы с тобой будем на деревенском, детском празднике.

– Очень рад, я уже дал Михаилу Павловичу слово; приглашал было его с собой на охоту, а он говорит, что и ружья-то не брал в руки сроду.

– Ну, мы с ним дичинкой-то поделимся.

– Да я и так вам очень благодарен, Николай Петрович, – говорил учитель и, обратись к Навроцкому, добавил: – Верите ли, Михаил Александрович, мяса не приходится покупать: едим здесь царскую дичь.

– Ну, друг мой, это только осенью, а по летам-то на этот счет плоховато.

– А зимой зайцев жарим, тоже штука невредная.

Появилась Настасья и доложила:

– Готово, Николай Петрович.

– Пожалуйте, господа, возноситесь – пригласил он гостей, указывая ход на лестницу в мезонин.

– А, в храм поэзии и искусства, – молвил батюшка, – это хорошо.

– С благоговением, господа, – вставил Михаил Павлович, замыкая шествие.

В мезонине, вблизи балкона, выходящего в сад, накрыт был стол белоснежной скатертью и уставлен множеством всевозможных вин и закусок.

Вся огромная комната освещалась одной только лампой, стоящей на столе, так что большее ее пространство было в полумраке.

– Господа, – воскликнул Николай Петрович, – я давеча сказал моему другу, что сегодня на радостях напьюсь по случаю его приезда: два года с лишком не видался. Рад, что и вы здесь и впредь прошу без церемонии. Батюшка, с вашего благословения, – сказал он, наливая рюмки.

Николай Петрович, обыкновенно скромный и мало пьющий, быль неузнаваем. Пил он, действительно, как никогда; гости тоже от него не отставали.

Но вот он поднялся и направился к переднему балкону.

– Пошел за впечатлениями, – шепнул Михаил Павлович Навроцкому, – это всегда бывает с ним, когда в ударе.

– Господа, – воскликнул Николай Петрович, отворяя дверь на балкон, – посмотрите, какая чудная, божественная ночь!..

Все вышли на балкон.

Ночь была действительно божественная. Луна сияла уже высоко, отражая бледный свой лик в зеркальной поверхности спящего озера. Звезды мириадами усеяли бездонное небо и, время от времени, прорезая полевода, некоторые из них стремглав падали в бездну.

Тихо, торжественно было кругом и эта таинственная тишина нарушалась лишь отдаленным гулом мельничных колес да шумом падающей воды из озера.

– Вот, господа, созерцая эту чудную, великую картину, действительно сознаешь всю сущность нашей мелочной жизни и невольный трепет благоговения наполняет сердце, заставляя содрогаться пред величием Непостижимого Творца вселенной.

Все в глубоком безмолвии слушали восторженную речь поэта, проникаясь в тоже время сознанием справедливости его слов.

Долго любовались они величественным зрелищем необъятной мировой картины. Наконец Николай Петрович сказал:

– А не спеть ли нам, господа, что-нибудь подходящее настроению?

– «Коль славен наш Господь в Сионе», – молвил Михаил Павлович.

– Вот-вот, действительно это идет, – восторженно воскликнул Николай Петрович, – великий композитор, вероятно, чувствовал все величие Творца при созерцании подобной же, как в нынешнюю ночь, картины, и воплотил свои мысли в дивных звуках чудной, божественной музыки. Идемте, господа.

Все вошли в комнату.

Николай Петрович сел у пианино; Михаил Павлович величественно встал у противоположной стены близ окна, а батюшка и Навроцкий уселись неподалеку на стульях.

Раздался торжественный могучий аккорд и, как волны бушующего моря, прокатился, теряясь в пространстве, и замер.

Потом мягко, едва внятно, подобно легкому дуновению ветерка, пронеслись: «Коль славен» и воображение унеслось в небеса, где раздаются немолчно песни ангелов, восхваляющие Создателя.

Вот звуки растут и крепнут – то будто все небесные силы гремят в исступлении, сливаясь с раскатами грома, потрясающими вселенную…

«Везде, Господь, везде Ты славен…» – гремят струны…

«Везде Ты славен в нощи, во дни с сияньем ра-а-а-вен…» – раскатывается громоподобный бас Михаила Павловича, колебля пламя стоящей вдали лампы и ударяясь в стекла мелкой дробью…