Текст книги "Город на воде, хлебе и облаках"

Автор книги: Михаил Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Дорогой Ваше Императорское Величество! Ты, царь, черт русский, и проклятого черта брат и товарищ, самого Люцифера секретарь. Какой ты к черту витязь, когда голой дупой дикобраза не убьешь. Черт выссывает, а твое войско выпивает. Не будешь ты, сукин ты сын, сынов мусульманских под собой иметь, твоего войска мы не боимся, землей и водой будем биться с тобой, распрошворь твою мать.

Великорусский ты повар, Малая Руси колесник, Белая Руси пивовар, Финляндский козолуп, Большой Москвы и Малого Подмосковья свинопас, Грузинская злодеюка, Татарский сагайдак, Польский палач, всего света и подсвета дурак, самого аспида внук и нашего великого и могучего елдака крюк. Свиная ты морда, кобылиная срака, мясницкая собака, необрезанный лоб, мать твою шворь. С уважением и неизменным почтением,Турецкий Султан.

Но все это было потом. А пока люд, с сознанием выполненного долга, продолжал произносить неизменное «Ну, будем!», и была весна, цвели дрова, и даже пень, и так далее. Пока не кончилась водка!!! А день-то еще ого-го, а светило еще тока-тока склонилось к закату, а душа продолжает гореть, и денежка в магистратской казне не исчахла, и как тут не послать все того же Василия Акимовича Швайко с сестрой Ксенией Ивановной (сами Василий Акимович в ногах слабость поимели) в винную лавку зубного врача Мордехая Вайнштейна за. Выдав денежку из неисчахнувшей магистратской казны – дело-то государственное! А в ожидании возвращения гонцов стали размышлять, как хорошо вот так вот всем обществом, всей христианской общиной собраться и душевно порешать наболевшие проблемы. Без всякого этикету и разного неравенства, ибо сказано, нет «ни еллина, ни иудея», ибо какой же Гутен Моргенович иудей, да и за еллина его в Городе никто не считал, «ни обрезанного, ни необрезанного», когда все в портках и наружу не выставляют, «ни раба, ни господина». Тем более выходной день, когда каждый раб имеет конституционное право на отдых. И может выпить со своим господином.

И вот Василий Акимович с сестрой Ксенией Ивановной принесли! Кстати, мне интересно знать, почему вам не интересно, почему это Василий Акимович – Акимович, а сестра его Ксения Ивановна – Ивановна? И нет ли тут какого подвоха, а то мы вас (нет, ничего против евреев мы не имеем, как можно, 282-я статья, разжигание и прочее) знаем! Так вот, объясняю. Никакого подвоха тут нет. Просто Василий Акимович и Ксения Ивановна – не родные брат и сестра, а двоюродные. Или троюродные. А может быть, и вовсе не брат и сестра. А просто в Городе так привыкли: Василий Акимович Швайко и сестра его Ксения Ивановна. А если вам интересно, как фамилия Ксении Ивановны, то подойдите и спросите. Лично меня этот вопрос – ни капли. Девица Бунжурна что-то знает, но, как я ее ни пытал, молчит, только, сучка, улыбается загадочно.

И вот они принесли. И Ксения Ивановна, вынув последнюю наполовину пустую бутылку, сказала:

– Пришлось Шломо Грамотному плеснуть немного и Ослу, а то мясной пирог, который ему Вандка приволокла, насухую не идет.

И после этих слов, можете мне не верить, я не настаиваю, случилась сцена – ну вылитый Гоголь! Вы, надеюсь, как люди образованные, поняли, что я имею в виду?.. А?.. Немая сцена!!! Из пиески «Ревизор»!!! Гоголя Николая Васильевича!!! Всех вдруг торкнуло, по какому такому поводу христианское население Города в воскресный неприсутственный день пьет-выпивает в присутственном месте. Ну и как после этого не выпить? И что нехарактерно, предложение это поступило не от русского, не от поляка, не от испанца, не от марана, а от самого что ни есть еврея. И не от сапожника по национальности Моше Лукича Риббентропа, а от самого что ни на есть еврейского человека Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна, который закончил свою беседу с женой портного Гурвица, ее дочерью Шерой, мадам Пеперштейн, женой несуществующего реб Пеперштейна и прибыл-таки в Магистрат. Об задать вопрос, что этот Магистрат сам себе думает о его сыночке Шломо Грамотном, застрявшем на площади Обрезания с Ослом, ровно какой Апулей. Но прежде чем задать этот вопрос, Пиня намекнул, что хоть у евреев воскресенье рабочий день, но он как пенсионер Городского значения может выпить и в воскресенье, потому что у пенсионеров, будь они хоть трижды евреями, воскресенье не рабочий день. Если только в этот день не назначен субботник. Тогда тем более. А на пенсию Пиня вышел в возрасте между 750 и 1126 годами, по личному указу императора Нерона, за особые заслуги в связи с введением в Римской империи христианства. Тогда Пиню по ошибке бросили в клетку ко львам вместе с христианами. И львы этих христиан сожрали. Всех, включая актрису Дебору Керр. Как те ни молились Христу. А Пиню не сожрали. А почему – неизвестно. И тогда Пиня задумался: стоило ли обращать людей в христианство, чтобы их сожрали львы?.. И возблагодарил Господа (но уже своего) за чудесное спасение. И все римляне поняли, что Господь предпочитает евреев, а почему – это Его личное дело, и не надо Его мытарить, что да почему. Вон Иисус в свое время доспрашивался. Мол, почто оставил меня, Господи? Ну вот… Результат всем известен. Но люди – народ странный. Ведь все видели, что бывает. Все знают. Вон львы в империи ходят перекормленные. Евреев уже не жрут, сволочи волосатые, хипня поганая! А Пиня вон уже три тыщи лет как с нами в Городе. Так вот пенсию он выслужил за то, что наглядно доказал, что в Римской империи быть евреем лучше, чем христианином. И это последний случай в истории человечества, когда евреям было лучше. Наш Город не считается. Девица Ирка Бунжурна нарисовала его, чтобы в нем всем было хорошо. Но с помещением в центр композиции сцену пародии на тавромахию она опростоволосилась. Потому что если уж на старух бывает проруха, то на таких молодых девиц, как Ирка Бунжурна, прорухи слетаются как на… таких девиц, как Ирка Бунжурна. Я знаю, я сам в молодости на них слетался.

Так что Пиня вполне мог выпить и в воскресенье. Тем более что праздник. День Победы. Ровно в 2524 году Юдифь отрубила голову Олоферну мечом, который ей и передал Пиня Гогенцоллерн, и все филистимляне превратились в рабов. А раз Пиня мог выпить, то он и выпил. И обрел ясность мысли:

– Посмотрите за окно. Не за то, что справа, а за то, что слева. И что вы там видите? Ничего. Впрочем, как и за тем окном, что справа. Но! Спрашиваю я вас: чем отличается «ничего» за левым окном от «ничего» за правым? А тем, что за левым окном «ничего» – вот солнце зашло, и наступила ночь. И все кошки серы. И не только кошки. Но и Ослы! И кровиночка моя, Шломо Грамотный, тоже скрылся в ночном тумане, как милая Одесса. И не найти нам его вместе с Ослом, пока за правым окном не взойдет солнце. И скроется тьма! А утро, как говорят, вечера мудренее. Открываются винные лавки, и все такое…

Потрясенное тысячелетней мудростью Пини, городское христианство допило скудные остатки – потому что откуда ж взяться нескудным, если ее, родимую, кушать с утра, – и порешило с утра спустить вопрос в арабский квартал. Потому как у всех остальных рабочий день. А арабы в лице своей конфессиональной принадлежности к исламу – единственная община в Городе, которая еще не участвовала в определении участи Осла без определенного места жительства и ослоборца Шломо Гогенцоллерна по прозвищу Грамотный. И все разошлись. Только паненка Ванда осталась коротать ночь на площади Обрезания, чтобы скрасить Шломо ожидание рассвета. Порывалась также остаться на площади Обрезания Ксения Ивановна, сестра Василия Акимовича Швайко, чтобы приглядывать за Вандкой, желающей скрасить Шломо ожидание рассвета, но Василий Акимович это желание пресек.

И пока ночь гуляет по моему Городу, а его обитатели спят по своим жилищам, дарованным им Господом нашим, да пребудет Он вечно с народом моим, а если мы и ропщем иногда на Тебя, Господи, то Ты уж не обижайся на нас. Мы слабые, даже когда мы сильные, и не всегда можем выдержать испытания, которые Ты нам посылаешь. Ты, конечно, извини, но иногда я Тебя не понимаю, да и не могу понять, ибо нельзя четырьмя правилами арифметики объяснить матричное исчисление. То есть объяснить, наверное, можно. Но понять!.. Вы извините!

Но вот каким таким макаром сапожник Моше Лукич Риббентроп докатился до того, что русские алкаши держали его за своего, а многие даже завидовали стойкости его пред алкоголем, и когда весь наличествующий в Городе русский народ выпадал в осадок, то честь его сохранял Моше Лукич Риббентроп, который выпадал в осадок последним. И надо сказать, что отчество «Лукич» было не совсем его. То есть совсем не его. Да и «Риббентроп» – нельзя сказать, чтобы это была такая фамилия для еврея, с которой было бы не стыдно в свет выйти. Но постольку-поскольку Моше Лукич в свет не выходил, то и стыдиться было нечего. Лукичом его прозвали потому, что он лысиной был похож на Ленина, а кто это такой, вам знать необязательно. А Риббентропом его нарек адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский, когда Моше Лукич принес налоговую декларацию, что в прошлом налоговом году он прибил две набойки на сандалии Шеры, дочери портного Гурвица, и поменял подметку левого сапожка мадам Пеперштейн, жены реб Пеперштейна, которого никто никогда не видел. Потому что историю его я еще не придумал. Прочитав декларацию, адмирал поднял на сапожника строгие глаза и спросил:

– Это все?..

Шломо Лукич потупил взор. И Аверкий Гундосович потупил взор. И оба взора уперлись в ботфорты адмирала, которые Моше Лукич собственноручно сработал аккурат к Новому году. И у обоих перед потупленными взорами проплыли туфли, башмаки, ботинки, сапожки, опорки от Гуччи, мокасины от Гальяно, которые одним молотком да долотом сбил-сколотил расторопный еврейский мужик Моше Лукич для жителей Города. И что никак не соответствовало годовому доходу в 2 рубля 37 копеек. И адмирал поднял временно потупленный взор и ничего не сказал, а только посмотрел с укоризною. И тогда Моше Лукич горестно вздохнул. Вы бы тоже вздыхали горестно, если бы были евреем и на вас смотрел с укоризной начальник городского Магистрата. Вы бы враз поняли, что быть евреем не беда, а – вина. А после горестного вздоха Моше Лукич вторично горестно вздохнул, достал из нагрудного кармана сложенный вдвое лист бумаги, протянул его Аверкию Гундосовичу и деликатно отвернулся. Желтов-Иорданский развернул листок и прочел: «Тор secret. Дополнительное соглашение: остальное – пополам. Моше Лукич Розенклотц». Адмирал восхитился и воскликнул:

– Ну ты, Моше Лукич, прямо Риббентроп!

И все! Моше Лукич Розенклотц для народа умер. На свет появился Моше Лукич Риббентроп. И паспорт пришлось поменять.

А как он стал пить – это история особая. Давняя. В книгах иудейских не описанная, на скрижалях Израилевых не запечатленная, гуслярами самарийскими не спетая, а рожденная в самой глубине народа моего, в памяти моей генетической, а более ни в чьей. Иначе вся история человечества пошла бы по-другому. А так все можно свалить на больное воображение автора, подхлестываемое картинкой Ирки Бунжурны, которая только что в 5 утра спросонок вышла в Сеть, перепутав ее с туалетом. Но не об этом речь. Ирка спит. А я увидел историю, из которой станет ясно, как Моше, в девичестве Розенклотц, стал пить-попивать и сделался сапожником, хотя до того занимался разведением голубей.

История пианства Моше Лукича Розенклотца (Риббентропа)

Как-то в одно из солнечных утр в самом начале начал Моше Лукич поднялся из-под крыши дома своего на крышу того же дома своего и выпустил одного голубя, которого он и развел из яичка, которое принес ему Господь. А кто еще, если в округе голубей, не говоря уж о евреях, не водилось. Да и округа тоже была так себе. 3×5 с пальмой посредине. Во всяком случае, Моше Розенклотц до этого голубей никогда в жизни не видел и слышать о них ни от кого не слышал. А от кого он мог слышать, если в округе никого, кроме Моше и голубя, не было? И вообще Моше считал, что его звали Адамом. А кто звал, он понятия не имел.

И вот однажды утром Моше выпустил своего посланного Богом голубя на просторы моря, которое окружало остров, на котором он жил. А сам сел ждать у моря погоды. Хотя кой-какая погода была, но уж очень! Нет, вы представляете себе – сорок дней и ночей хляби небесные только и делают, что разверзаются, и из них льет и льет дождь, и вся обстановка говорит о том, что потоп уже на носу. В прямом смысле этого слова. А Моше сидит на последнем кусочке земли, который пригоден лишь для того, чтобы на нем сидеть. А уже походить или сбегать в магазин за хлебом – не может быть и речи. Да и какая может быть речь, если вокруг ни живой души. А дождь между тем закончился, и выглянуло какое-никакое солнце. И Моше кое-как обсох и сидит себе на острове под пальмой, ровно герой газетных карикатур. И тут голубь возвращается и приносит оливковую ветвь. Что Моше несколько порадовало. Он умозаключил, что эта ветвь откуда-то с другой земли, где водятся оливковые пальмы, так как на его земле единственная пальма была исключительно кокосовой. И Моше стал бегать по своей земле вокруг кокосовой пальмы и орать – а вдруг кто услышит? День бегал вокруг пальмы и орал. Два бегал и орал. Три бегал и орал. И на четвертый день из дали морей послышался отдаленный мужской крик и еще несколько криков различной гендерной окраски, а также рев различных зверей. А каких зверей – да кто их знает, если у тебя на земле один зверь, и тот голубь. Который не то что не орет, но и петь толком не умеет. А тут сразу тыща звуков. И земля, между прочим, увеличивается. И к ней из дальней морской дали приплывает ковчег. А как, спросите вы, Моше узнал, что это именно ковчег, а не лодка, пирога или вовсе даже броненосец «Потемкин»? А так и узнал. По надписи на борту – «КОВЧЕГ». А откуда, опять настырно спросите вы, Моше смог прочесть надпись на борту, если научить читать его никто не мог?

Если на его земле, кроме него, никого не было вообще, а уж что касается учителей словесности, то все проблемы с ними будут еще впереди. А вот оттуда, отвечу вам я, – по надписи на борту и научился читать. А по чему еще, если других слов еще не было?! Так что вот! И с борта ковчега на берег сошли четырнадцать еврейских моряков. А земля под ласковым солнцем все увеличивалась в размерах и увеличивалась. И вот она превратилась в громадную территорию, посредине которой торчала гора с торчащей из нее кокосовой пальмой. И вот на эту самую громадную землю спустились, как я уже вам сказал, четырнадцать еврейских моряков а может быть больше или меньше я не считал а Моше и вовсе считать не умел разве что до семи а почему до семи потому что число семь число священное а почему священное кто ж его знает а с ними женщины и дети и семь пар чистых и семь пар нечистых вот откуда и священность числа семь потому что если бы священным было другое число типа восемнадцать или квадратный корень из тринадцати то и пар чистых и нечистых было бы типа восемнадцать или квадратный корень из тринадцати но их было семь и весь разговор.

А капитана ковчега звали Ноем. И было у него три сына: старший, Сим, умный был детина, средний, Хам, был так и сяк, младший, Иафет, вовсе был дурак. Это не мои оценочные суждения, почерпнутые из общения с ними, а просто Ной так шутейно представил их Моше.

Ну, они, как интеллигентные люди, побеседовали о том о сем, в том числе о видах на урожай, хотя какой может быть урожай от одной кокосовой пальмы, о детях, о которых Моше не имел ни малейшего представления, так что беседовал один Ной, у которого детей было три штуки: старший, Сим, умный был детина, средний, Хам, был так и сяк, младший, Иафет, вовсе был дурак. Ну, и о женах, которых у Ноя тоже было, а сколько – неизвестно, да кто их считать будет. Чать, не деньги. А Моше вообще не знал, что такое жены, и даже представить себе не мог, для чего они нужны.

А ведь если жены существуют, значит, это для кого-нибудь нужно. И действительно, одна из жен мигом всползла на верх кокосовой пальмы, сбила пару кокосов, и через пару недель интеллигентного разговора из кокосового молока образовалась штука, которую Ной ласково назвал вином. Ну, и с ковчега пару бочек прикатили. Оказывается, помимо семи пар чистых и семи пар нечистых, или каждой твари по паре, хранились еще и бочки-с!

И Ной хитро подмигнул. А вот с едой была проблема. И не то чтобы проблема, а просто еды не было.

В простом смысле закусить вино. И из кокосов, и из бочек. Тут-то голубь и пригодился. А чего его беречь? Конец потопа обозначил, оливковую ветвь приволок, так ведь закусить чем-то надо.

– Что мы, жлобы какие, – сказал Ной, – без закуски конец потопа гулять? – И свернул голубю шею. – И только не надо со мной спорить!

Это он Хаму сказал, когда тот намекнул, что, мол, Пикассо… И какая, мол, без голубя борьба за мир? За что Сим закатал ему в лоб, после чего Хам разумом стал походить на Иафета.

В общем, выпили кокосового и того, которое в бочках, до самого дна, и все под одного голубя, а там, глядишь, расторопные жены еще на пальму слазали, еще нагнали, а там и виноград поспел, и твари, которые чистые, сильно размножились, и виноград поспел, и винища и закуски хоть залейся и заешься. Чем Ной и Моше и занимались пять глав книги «Бытие». И все было в рамках приличия. Пока не наступило лето, которое, справедливости ради, никогда и не отступало, и стало жарко. На Земле летом всегда жарко, а зимой холодно. Чем, собственно, и отличается зима от лета. И Ной для приятственности соприкосновения с природой хитон с себя снял и в таком виде задремал. И Хам, увидя папу голым, невесть чему рассмеялся. А чего с него взять после того, как ему Сим в лоб закатал?

И Иафет рассмеялся, так как и без закатывания в лоб, был смешливым парнишкой. Но рассмеялся он над Моше, который тоже был без хитона. Но не потому, что он его снял, а потому что хитона у него отродясь не было. Так что Иафет рассмеялся с запозданием. А чего с него взять, с вовсе дурака? И все это дело было записано на пергаменте из кож отдельных чистых и нечистых тварей. А из остатков кож Моше смастерил на ноги всему расплодившемуся на Земле люду башмаки для красоты ноги и от осколков битого стекла, которое расплодилось по Земле из-за человеческой пакости, которая так и норовит бутылки из-под пива где ни попадя бросать.

Но вот какая странность: обнаженность Моше из книги «Бытие» исчезла. Почему – я не знаю, но думаю, что без цензуры тут не обошлось. Но может, и чистая случайность. Я сам видел, как Хам хохотал, когда страничку из книги на косячок пустил.

Но как бы то ни было, Моше с тех библейских времен стал пить безобразно, из-за чего Господь и дал ему жизнь вечную, чтобы показать, как винище любого толка превращает нормального поначалу Адама в сапожника Моше.

А почему «Лукич», а почему «Риббентроп», я вам уже рассказывал.

Так к чему я рассказал вам историю Моше Лукича Риббентропа? А к тому, чтобы знали. Но не только, а к тому, что он самым активным образом примет участие в событиях ночи с воскресенья на понедельник, происходящих на площади Обрезания, которые повлекут последствия, сравнимые с… Ну вот представьте себе, что… Представили?.. И ровно через полчаса… И тут такое началось!.. Что ни в сказке сказать, ни пером описать… Так вот, этот ужас не идет ни в какое сравнение с тем, что произошло на площади Обрезания в ночь с воскресенья на понедельник.

А произошло вот что. Когда все христиане в добром расположении духа отошли ко сну в своих жилищах, чтобы проснуться в злом расположении духа из-за традиционной тяжести понедельника, Моше Лукич ко сну не отошел. А отошел он на площадь Обрезания, через которую лежал путь к его жилищу, что на первом этаже дома зубного стоматолога Мордехая Вайнштейна, в коем еще и помещалась его же винная лавка в качестве анестезии. И вот на площади Обрезания он видит Осла и держателя его Шломо Грамотного. И при них девицу Ванду Кобечинскую, которая скрашивала ночь Шломо Грамотного и в какой-то степени Осла. Потому что куда же он денется, если деваться он никуда не хочет. И Моше Лукич Риббентроп жутко этому удивляется, потому что, как оказалось, он единственный человек в Городе, которого миновал ослиный бум. Потому что он был перманентно неадекватен ко всему, за исключением сапожного мастерства и винной лавки зубного стоматолога Мордехая Вайнштейна. И в Магистрат его пригласили из-за уважения именно к этим талантам, превосходящим в этой области таланты русского народа, а вовсе не их практической пользы в коллизии площади Обрезания, Осла и Шломо Грамотного. Так что Моше Лукич ничего об ней и не знал. И нет ничего удивительного, что он пришел в некий ужас от когнитивного диссонанса (будет время, объясните мне, что это такое), возникшего при виде вышеописанного ансамбля. А тут еще и Осел заорал от когнитивного диссонанса, возникшего от возникновения на площади ползущего человека, путающегося в собственных пейсах. Моше, услышав рев Осла, опять впал в когнитивный диссонанс, не выйдя из первого, приняв рев Осла за Глас Божий, возвещающий о чем-то нехорошем. И я могу его понять, ибо никто, за исключением Пророков, не слышал Гласа Божьего, да и те не оставили свидетельств, как он звучит, так что он вполне может походить и на рев Осла. Равно как и на крик раненого кабана, звук сломанного саксофона, взрыв шахида, «Колыбельную Светланы» и вопль человека, которому на ногу наехал рояль. Да все что угодно может быть Гласом Божьим, а если он гласит ночью, то это наверняка к чему-то экстремальному. Правда, Моше думал об этом другими словами, часто употребляемыми работниками ЖКХ и дамами либеральной направленности ума. А так как Моше думал об этом исключительно вслух и громко, то проснулись окружающие улицы и переулки. Точнее говоря, люди, их населяющие. А улицы и переулки проснулись метафорически. Как метафорически просыпается с рассветом вся советская страна. Так вот, продолжая метафорический ход повествования, проснулись все Маккавеевские, Улица, ведущая к Храму, улица Распоясавшегося Соломона, улица Убитых еврейских поэтов и даже арабский квартал, улицы которого носили имена 11 имамов, имени которых никто из арабов не помнил, потому что – а зачем. А христиане не проснулись, потому что не спали. Не успели заснуть, взбудораженные долгим сидением в Магистрате. Вспомните, сколько раз вы не могли заснуть после крутой пьянки, пережевывая застольные споры и зализывая их следы.

Короче говоря, Город не спал. Все жители высыпали на улицы, чтобы подготовиться к Страшному суду, который предвещал совместный рев Осла и Моше Лукича Риббентропа.

И это спасло Город. Ибо под стенами его скопилось войско графа Витгенштейна из вшивенького даже по европейским меркам 16-го столетия княжества в ста двадцати лигах пути от центра Священной Римской империи вправо по ходу солнца. Когда оно было. А в пасмурную погоду – сколько получится, потому как указателя, куда ехать, не было. Да и зачем, когда за последние полета лет в это княжество никто не собирался. Да и чего там делать? Нечего. Никаких достопримечательностей, которые могли бы усладить взоры любознательных туристов, в нем не было. А японский туризм еще развит не был, чтобы ихние тысячи валили сюда, чтобы полюбоваться камнем в ста двадцати локтях от центра княжества, памятником последнего ледникового периода. (Это если по ходу солнца, а…) Так что полста лет сюда никто не заглядывал, вплоть до последнего времени. А вот тут как раз и заглянул. Казачий атаман Олешко Гусь, которого нанял князь Понятовский, чтобы свести счеты с татарским мурзой Улугом по причине спора, сути которого никто не помнил. Да и какая разница Олешко Гусю, для чего его нанимают. И кто. Это немаловажное дополнение, потому что его попеременно нанимали то князь Понятовский, то мурза Улуг. И платили справно. Но казаки, чтобы соблюсти декор, всякий раз бросались в бой за веру православную, за Русь Святую, за кровь отцев и слезы матерей, о которых в большинстве случаев понятия не имели. Включая и Русь Святую. Которую терпеть ненавидели по причине москалей. Включая и местных татар. Так вот, во время похода солнца не было, и казачье войско заблудилось, поскольку во всех картах было упоминание «по ходу солнца». А тут его и нет. И вместо улуговской Орды набрели на княжество графа Витгенштейна. Решили было повоевать его, но остановились в недоумении. Кто за это дело заплатит? Конечно, оно за веру православную и прочую лабуду… но без оплаты – это выглядело как-то непрофессионально. Хотели было взять выкуп, но в княжестве, кроме камня, памятника последнего ледникового периода, ничего ценного не было. Да и то лишь для японских туристов. Да и их, как я уже говорил, тоже не было, чтобы продать им камень для оправдания расходов по походу. Так что казаки остановились в раздумье под стенами столицы княжества Витгенштейна: куда идти? В картах было написано, что идти от столицы нужно влево по ходу солнца, а его-то как раз и не было! И они пошли куда глаза глядят. Шли-шли в надежде на солнце, и оно таки выглянуло, чтобы тут же зайти. По случаю окончания дня. И вышла луна. По случаю ночи. А насчет луны в картах никаких указаниях не было. И казаки опять пошли, но на сей раз не куда глаза глядят, а куда кривая вывезет. Потому что кому ночью нужны глаза, а кривая, как показывает практика существования Государства Российского, куда-нибудь да вывозила. Не всегда это доставляло радость местному населению, но каждый раз население утешалось идеей, что могло быть и хуже, А когда было «и хуже», то опять же находилось утешение, что могло быть «гораздо хуже». Так и жили, лишь изредка заморачиваясь вопросом, что может быть хуже, чем «гораздо хуже».

Так вот. В данный пространственно-временной континуум кривая вывезла войско казачьего атамана Олешко Гуся прямиком на войско графа Витгенштейна, шедшего крестовым походом в целях пополнения казны княжества в 1260 лигах пути от столицы графства наискосок и левее хода солнца. А солнца-то как раз и не было. И все произошло как с войском казачьего атамана Олешко Гуся. Так что это абсолютно научная судьба, что оба войска встретились. А то, что это произошло в ночь с воскресенья на понедельник под стенами Города, нарисованного девицей Иркой Бунжурной, судьба не научная. Ибо в Европе столько живых, ненарисованных городов, что набрести на нарисованный – это уничтожение теории вероятностей. И это, как мне кажется, подтверждает высказывание известного скрипача Альберта Эйнштейна насчет того, что Бог в кости не играет. И напрочь уничтожает научный атеизм. А заодно и материализм с эмпириокритицизмом.

И раз уж оба войска встретились в ночь под стенами моего Города, чтобы поутру, на свежую голову, пограбить его всласть для пополнения казны графства Витгенштейнского и за «веру православную, Русь Святую, кровь отцев, и слезы матерей». Ну и подзаработать маненечко. Потому что вера верой, Русь там Святая, кровь отцев и слезы матерей – оно, конечно, дело святое, но пить-есть тоже надо.

И вот уже вынуты из ножен сабли вострые, наклонены копья колючие, и первые отряды с лестницами наперевес бросились на штурм городских стен и с изумлением обнаружили, что штурмовать нечего! Стен нет! Девица Ирка Бунжурна их не нарисовала! Она представить себе не могла, что ее Город кто-то может взять силой. Хотя в мирное время была крайне воинственна. И войска остановились из-за нарушения канонов взятия городов. Сначала – лестницы на стены, там – кипящая смола на головы, камни, рубка, а уж потом – резня и честной грабеж. А так что получается: сразу резня и грабеж?.. И граф Витгенштейн с казачьим атаманом Олешко Гусем собрались на совет. Как быть с таким вопиющим нарушеним правил средневековой войны. И решили, что, очевидно, возобладали какие-то модернизационные веяния в ведении войн, в смысле отсутствия лишнего звена во взятии городов, заключающегося в строительстве и штурме стен, и можно прямо приступать к резне и грабежу. И тут возникло новое затруднение. Раз канон нарушен, то стало непонятно, что сначала: резня, а потом грабеж или грабеж, а уж потом резня? Хотя если пограбили, то зачем резать? А удовольствие? Тоже верно. И уже когда решили вести грабеж и резню параллельно, тут-то на площади Обрезания и заорал Осел.

И все население Города, как я уже писал (или не писал?) высыпало на свои улицы и потекло на площадь Обрезания, чтоб выяснить, с чего бы это посторонний Городу Осел орет, будя мирных граждан, которым завтра на службу, в хедеры, медресе, приходскую школу, в ремесла, а вот тут приходится вставать и бегти полностью неглиже на люди, среди которых – противоположный пол. И не все хотят, чтобы этот противоположный пол видел их неглиже. И все ошиваются на площади Обрезания, чтобы узнать, чего орет Осел и чего орет Моше Лукич Риббентроп. И ничего не понимают. Потому что те орут из-за когнитивного диссонанса, а что это такое, не знают ни они, ни никто в Городе. И я тоже не знал, хотя многократно читал про это в Википедии, но также многократно это забывал. Ну, точно так же забывал значение слов «семиотика» и «семантика», хотя и получил однажды благодарность от известнейшей чувихи по этому делу из города Тарту за глубокое понимание проблемы, связанной с семиотикой и семантикой. Хотя суть самой проблемы для меня оказалась скрытой. Но не в этом дело! А в том, что войско графа Витгенштейна и казаки казачьего атамана Олешко Гуся, войдя в целях резни и грабежа или грабежа и резни в Город, наткнулись не на тихое безропотное обывательство, с радостью открывающее свои денежные тайники, а затем любезно подставляющие горло под сабли и ножи победителей, а озлобленную от недосыпа экуменическую толпу, ищущую повод, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать свой гнев по случаю недосыпа. И совместный рев Осла и Моше Лукича очень этот гнев стимулирует. Разумеется, никто из жителей даже и не пытался посягнуть на источники рева, потому что Осел уже начал приобретать некие сакральные черты, так что девица Ирка Бунжурна уже попыталась пририсовать ему некое подобие нимба. Но тут домой вернулся он. На сей раз он был при майке, чем вверг Ирку в ступор, и карандаш выпал из ее руки. Но не совсем потому, что он был при майке, а потому, что он был только при майке, а больше ни при чем. Потому что все остальное (по его словам) он обменял на галстук в горошек и букет из одного тюльпана И даже почти трезвый. И это было такое счастье, что девица Ирка забыла за карандаш, за Осла, набирающего сакральности, и за нимб, легитимизирующий эту самую сакральность. И это счастье было у Ирки Бунжурны три или даже четыре раза подряд. Ведь может же, когда хочет! Ох…