Текст книги "Город на воде, хлебе и облаках"

Автор книги: Михаил Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– В пятницу после праздничной молитвы исламский мир Города сообщит свое решение. Именем Аллаха!

После чего имама, закутанного в бороду от легкого ветерка, подувшего с городской свалки отбросов прошлого, оттащили в арабский квартал.

(Убейте меня, если я знаю, что такое «отбросы прошлого», но как красиво звучит!.. А я, милостивые мои государи, как вы могли убедиться, истинный адепт изящной словесности. Красота – это все, в смысле!.. Закончите мысль, пожалуйста, а то тут ко мне пришли. Не перепутайте, ради Бога: ко мне, а не за мной. И кто бы вы думали, ко мне пришли?..)

Девица Ирка Бунжурна ко мне пришли. И я уже не очень хорошо представляю себе, откуда явилось это горе: из собственноручно нарисованной картинки или со съемной квартиры, в которой она осталась одна-одинешенька после изгнания спутника жизни, вечно теряющего свои майки.

Скорее всего, все-таки из картинки, потому что Шломо Грамотный как-то потерянно оглядывался. Почему я говорю «потерянно»? А потому что вид у него был потерянный, а это означает, что не ясно, кто кого потерял: он или его! Вот такая вот экзистенция, вот такое вот курикулум вите. (Это еще что такое? Несут меня кони…)

– Михаил Федорович, нет, спасибо, я завтракала… Как чем?.. Ну, кофе с этими… печенюшками…

– И сколько было печенюшек?

– Ну что вы, в самом деле, – что я, считала?..

– А если честно?..

– Если честно, то я бы съела омлет…

– С помидорами?

– С помидорами.

– С вымоченным в молоке хлебом?

– И с копченым окороком.

– Ты же не ешь копченый окорок.

– Ну, Михаил Федорович, что вы цепляетесь за мелочи? Вчера я не ела, а сегодня у меня разгрузочный день.

– Это ты называешь разгрузочным днем? – задал я ей вопрос, разбивая яйца, нарезая помидоры, хлеб и окорок.

– Да. Называю. Я разгружаюсь от диеты. Яиц, пожалуйста, пять штук… И окорока тоже еще пять кусочков. А помидоры небось израильские?

– На них что, звезда Давида нарисована? – не шибко съязвил я.

– Нет, это я к тому, кошерные они или трефные?

Я отложил нож. Так, на всякий случай, чтобы не поранить кого невзначай. Стиснул зубы и сквозь них КАК МОЖНО мягко спросил:

– Скажи, пожалуйста, Крошечка-Хаврошечка, что со мной сделают на Преображенском рынке, если я задам вопрос о кошерности помидоров?

– Ну, Михаил Федорович, откуда ж мне знать… В следующий раз спросите и узнаете, что вам ответят.

Из картины донесся рев Осла. Я глянул в нее. Осел сплюнул и вытер копытом рот. Рядом с ним валялась обертка от печенья «Юбилейное». А когда я отвернулся от картины в комнату, сковороды с яичницей не было. Как не было и девицы Ирки Бунжурны. А когда я отвернулся от комнаты, то Осел и Шломо Грамотный ели яичницу с помидорами, хлебом, вымоченным в молоке, и копченым окороком прямо со сковороды.

– Кошерный? – спросил Шломо Грамотный Осла, показывая кусок окорока.

Осел присмотрелся и отрицательно покачал головой. Потом посмотрел на Шломо Грамотного. Шломо Грамотный посмотрел на Осла. Оба задумались. А так как они на площади Обрезания были не одни, а, почитай, в окружении всего города, то вот все и задумались, кошерный окорок или трефной. С одной стороны – трефной, как и всякая свинина, а с другой… может быть, и кошерный.

Как это может быть? – спросите вы. Я понимаю, что не все мои читатели осведомлены о тонкостях кашрута – еврейского питания, поэтому поясню, что свинина, выращенная на досках, уже как и не совсем свинина и очень даже может быть кошерной. И вопрос стоит лишь в том, чтобы узнать, выращена свинина на досках или не на досках. Но ни Ирка Бунжурна, держащая сковороду в картине, ни я, сидящий в своем кресле, ответа не знали. И ни она, ни я не в силах были разрубить гордиев узел соответствия копченого окорока правилам кашрута.

И это была тягчайшая проблема для обитателей Города еврейского происхождения. Христианский люд этой проблемой был не сильно отягощен, однако, уважая чувства верующих другой конфессии, усиленно делал вид, что также отягощен. И неизвестно, сколь долго длилось бы отягощение, а окорок меж тем остывал, и положение становилось отчаянным, ибо какая может быть сытость у двух здоровых мужчин без окорока. А в здоровости Шломо Грамотного и Осла сомнений у обитателей Города не было.

И взгляды горожан обратились к Богу. Каждый – к своему. Не так чтобы уж совсем напрямую: Бог, мол, так и так… Такая вот фигня… И что делать, на ум взять не можем!

Нет. Не так в лоб, а опосредованно. Вон они стоят рядышком, отец Ипохондрий и раввин реб Шмуэль Многодетный, и беседуют, будто их это не касается! Будто вопрос копченого окорока вообще!.. Как будто никакого окорока нет! Как будто и проблемы Осла тоже нет! И вообще вокруг сплошной идеализм, и этот самый окорок, и Осел, и все-все суть продукт нашего воображения! И молчат. А между прочим, из-за такой вот ерунды может все!.. Что угодно!.. Вон, где-то там одна баба предложила людям, вместо хлеба есть пирожные. И не учла, дура, даром что королева, что среди народа масса диабетиков. Вот головку ей и того. И мужику ее тоже. Хотя он ничего такого не предлагал. И вообще был не при делах. Ну и что, что король… Королей без головы не бывает. Вон, у бубнового вполне себе очевидная голова. У трефового похуже, но ведь голова ж!..

Так что в Городе вот из-за такого остывающего копченого окорока вполне могла бы произойти революция, если бы не Гутен Моргенович де Сааведра. Во всеобщем молчании он вздохнул и произнес фразу, которая в несколько измененном состоянии прошла в века и осталась в них навеки.

– Не человек, – произнес он, – для окорока, а окорок – для человека…

Город вздохнул, и на этом вздохе последние куски не вконец остывшего окорока исчезли в Осле и Шломо Грамотном.

Город зааплодировал, а прусские шпионы, превратившиеся в радиорепродукторы, крикнули «Браво!».

Меж тем до пятницы, до послепятничной молитвы, когда мусульмане Города должны были вынести свой, а других пока не было, вердикт по поводу пребывания на площади Обрезания Осла, точнее, по путям вывода этого самого Осла с этой самой площади Обрезания, оставалось три дня. И встал вопрос, как провести эти самые три дня. Тут, мой читатель, у тебя может возникнуть подозрение, и я тебя понимаю, что автор может снова-заново по второму кругу затеять церковно-синагогальные коллоквиумы, чтобы, во-первых, убить время, не работать же, когда тут такое, а во-вторых, довести это повествование до приличных размеров, дабы получить за него приличную копейку, чтобы там ни говорили о самовыражении, о творчестве как о способе познания. Так-то оно так, но плату за продукты питания никто не отменял. А овес, как говаривали в старые времена в еврейских местечках, нынче дорог. И в размышлении о дальнейшем течении творческого процесса я глянул на календарь, нарисованный девицей Иркой Бунжурной, для еврейской диаспоры города Москвы, и обнаружил, что завтра у нас 1 июля 2012 года по РХ и 1 Тамуза 5772 года по Сотворению мира. И по странному совпадению я родился в один день и по еврейскому летосчислению, и по христианскому. И этому событию была посвящена картинка в календаре. А изображено на ней было мое родное местечко, находящееся в двух верстах от Города. В какую сторону ни глянь, в какую сторону ни пойди. И спросите меня, что мешает мне с вами провести один денечек из оставшихся трех (вы не забыли о пятничной молитве и так далее?., ну и славно), а именно – вторник, на моей малой исторической родине, в штетле под названием Липск, из названия которого выклюнулась моя нынешняя фамилия и откуда вышли многие разные евреи. Рассеянные по всему миру. Многие из них носят вполне себе приличные фамилии, не провоцирующие на мгновенное желание дать носителю по поганой, сальной, носатой морде, но часть сохранила в фамилии свои липские корни. Вот и шастают по странам и континентам Липскеры, Липские, Липовецкие, Липскеровы, Липсюковы и просто Липсы. И было у штетла Липска еще одно название, которое вы не найдете ни на одной карте мира. И это понятно. Если на карте мира нет названия Город, а он вполне ничего себе, то о каком названии на карте мира может идти речь о местечке в двух верстах от него? Ни о каком. Поэтому между своими мы называем его Хеломом. И вот из него-то, можете мне не верить, и вышли всякие Эйнштейны, Мендельсоны, Спинозы, Фрейды, Даяны, Шагалы, Ванниковы, сестры Берри, Лавочкины, Мили, Дунаевские и разные прочие Моисеевы (не те, которые Боря, а те, которые ансамбль). А почему мы называем его Хеломом? А почему вы называете Мценск Мценском, а Нижний Тагил Нижним Тагилом, а не, скажем, Верхним Гуданом? Вот так вот!

И было в этом Хеломе семеро мудрецов. О которых еврейский мир слагал легенды, мифы, притчи, былины, большие и малые эдды. И одна из этих легенд, притч, былин, больших и малых эдд гласила о том, как семеро мудрецов из местечка Хелом придумали Город, который нарисовала девица Ирка Бунжурна, который населил я, придумал историю с Ослом, которая и развивается на ваших глазах. А может быть, я не исключаю такой вариант, семеро мудрецов придумали Город, который придумал меня, чтобы я написал о нем. А до того Город при посредстве папы и мамы Бунжурнов придумал девицу Ирку Бунжурну, чтобы она нарисовала придуманный семью хеломскими мудрецами Город, а я его оживил, чтобы вы сейчас мучительно искали смысл в образовавшейся конструкции из хеломских мудрецов, меня, Города и девицы Ирки Бунжурны…

А кому сейчас легко?!.

Итак, я приступаю к истории создания семью хеломскими мудрецами Города.

История создания Города

Начнем с того, что семерых мудрецов было ровно семеро. Не пять, не восемь, не, упаси господь, двадцать шесть. Ибо где же у него наберется мудрости на двадцать шесть евреев из Хелома. Он с семерыми-то замучился. Итак, их было семеро. И вот однажды (я настаиваю на «однажды», потому что это произошло именно однажды, а не в какой либо другой день) мутной осенью, когда в сердце нет места ни для чего, кроме печали, они встретились на улочке Хелома для того, чтобы на ней встретиться. И звали их реб Аарон, реб Метцль, реб Хаим, реб Ицхак, реб Додик, реб Кардан-Штуцер и реб Реб, потому что имени его уже лет триста как никто не помнил. (А вообще-то его звали Эшмиэль.)

Семеро мудрецов осмотрели Хелом, окинули мудрым взором его серые домишки, живо напоминающие русскую деревню в разгар мерзких осенних дождей, если бы только вдали не маячили развалины какого-то то ли монастыря, то ли шинка, то ли замка, разрушенного крестоносцами в отместку за разрушение его арабами в прошлом полутысячелетии, и им пришла в голову, всем семерым, мудрая идея покинуть Хелом, чтобы найти на Земле место для Города, в котором никогда не наступает мутная тоскливая осень.

И каждый из них пошел на свою из всех семи сторон света потому что сторон было именно семь а сколько еще если еврейских мудрецов было семь и абсолютно каждому еврею ясно что на одной стороне света может поместиться лишь один хеломский мудрец потому что двух ни одна сторона света не выдержит и провалится под двойной тяжестью мудрости. Вот почему сторон и было семь, а не шесть, не восемь и, упаси господь, не двадцать шесть, ибо мудрецов у него было семь, а не шесть, не восемь и, упаси господь, не двадцать шесть. Ибо столько мудрости Земля просто не выдержит.

И договорились встретиться через год на этом самом месте, чтобы сравнить места, которые увидят, которые будут хороши, в которых живет мирный человеческий люд, где есть какая-никакая работа, и выбрать среди них одно, в котором найдется место для евреев Хелома. Ну и конечно же, непременным условием было, чтобы в этом месте никогда не наступала мутная тоскливая осень.

Долго ли, коротко ли шли семеро мудрецов по большой-большой земле, жили-поживали в разных местах…

Реб Аарон побывал в Москве, откуда его выперли по причине того, что и так вас уже развелось, типа – евреи, евреи, кругом одни евреи.

Реб Метцль побывал в Сингапуре, где на фоне китайцев выглядел инородным телом, что соответствовало истине, и выперся из него сам.

Реб Хаим побывал в Эфиопии, где на фоне эфиопов выглядел китайцем и не смог доказать, что он не китаец, а еврей, над чем эфиопы лишь посмеялись в уверенности, что не может быть еврея с такой белой кожей. И реб Хаим сбежал из Эфиопии, оставив без обеда семью эфиопского императора.

Реб Ицхак побывал в Великобритании. Побывал премьер-министром Дизраэли, бароном Ротшильдом, но покинул Туманный Альбион как раз по причине его туманности, так напоминающей мутную тоскливую осень Хелома.

Реб Кардан-Штуцер побывал в Лос-Анджелесе, где основал Голливуд, но сбежал оттуда из-за наглости кинематографических евреев.

Реб Додик тоже побывал в Лос-Анджелесе, откуда сбежал из-за наглости реб Кардан-Штуцера.

А реб Реб (Эшмиэль на самом деле) тоже пошел. Небыстро пошел. И сел на пригорок, невдалеке от Хелома. И молился, чтобы остальные мудрецы не затерялись в пространстве, а нашли место, где никогда не будет мутной тоскливой осени. И к нему однажды пришел Господь и сказал, что эта земля будет его, и народа его, и других народов, с которыми он, Эшмиэль, будет жить в мире. И залогом этого взял у Эшмиэля крайнюю плоть. И реб Эшмиэль закопал ее в землю и стал хранителем ее до наступления последних времен.

А все остальные мудрецы, обойдя Землю по кругу, пришли в Хелом. Но не совсем. (Правда, эта история сильно отличается от анекдота о еврее, который из-за душевной тоски ушел из своего местечка, на дороге заснул, во сне перевернулся и на следующий день вернулся в местечко, как две капли воды, похожее на его местечко, нашел дом, женщину, детей, как две капли воды похожих на его дом, жену, детей, стал с ними жить, но всю жизнь тосковал по дому.) Смысл моей истории другой. Из-за вращения Земли вокруг Солнца и лунных приливов, они пришли на место, находящееся в двух верстах от их родного Хелома. И так сложилось, что в этом месте на пригорке сидел реб Реб (Эшмиэль).

Была весна, и ощущение вечности этой весны, а когда пришла осень, она уже не казалась такой мутной и тоскливой, потому что впереди была весна и ощущение вечности этой весны. И мудрецы стали жить в этом месте. В двух верстах от их родного Хелома. Там текла красивая река, плыли песенные облака, пекли душистые хлеба. Там было мало людей. Всего семеро. Семеро мудрецов из Хелома. Потом пришли другие люди. Евреи, русские, арабы, поляки, еще много кого. И я не знаю, сколько лет, веков, тысячелетий прошло с тех пор. Мудрецы назвали место Городом на воде, хлебе и облаках, но до самой своей смерти в душе называли его Хеломом. Ибо где есть хоть один еврей, там и будет Хелом.

А под пригорком, где была закопана первая крайняя плоть, все кому положено стали хранить до последних времен свою крайнюю плоть. И… Впрочем, все это я вам уже рассказывал. За исключением того, что вместе с обрезанием крайней плоти Господь откромсал для удобства речи от имени реб Реба пару букв, и он стал реб Шмуэлем. Раввином синагоги нашего Города.

Итак, за историей возникновения Города незаметно пролетел понедельник. Не хочу сказать, что Город весь понедельник только тем и занимался, что слушал мои сомнительные с исторической точки зрения измышления на предмет истории Города из местечка, появившегося через несколько тысяч лет после возникновения Города, который из него вышел. Конечно, что-то он делал обыденное, но описывать это так же скучно, как потом про это читать. Поэтому я этого и не буду делать, а предоставлю вам возможность выпутаться из позапрошлой фразы, на что, надеюсь, у вас уйдет вторник, и тем самым сокращу время ожидания пятничной молитвы, после которой и должно произойти разрешение мучившей Город проблемы.

Но во вторник произошло событие, которое не позволило Городу и вам поразмышлять о сущности возникновения Города. Шломо Грамотный, волею рока приставленный к упрямому бомжу, остался голодным. Ни Ванда, ни Ксения Ивановна, ни Ирка Бунжурна не принесли Шломо ни крошки хлеба, чтобы наполнить желудок, ни капли воды, чтобы оросить нёбо. А почему? А потому, что Ванда решила, что это сделает мерзкая девица с той стороны мира. Ксению Ивановну перехватил ее якобы брат околоточный надзиратель Василий Акимович Швайко, отнял бутылку перцовки и жареного куренка, которые выпил и съел сам. После чего заснул, приковав Ксению Ивановну к ножке кровати именными наручниками, пожалованными за верную службу князем Ромодановским во времена Анны Иоанновны.

С Иркой Бунжурной дело было несколько сложнее. Она сварила кастрюлю борща и поволокла ее ко мне домой. Чтобы доставить его Шломо Грамотному. Но по пути к ней пристал с нескромными намерениями какой-то старый козел, состоящий из одного профиля. Он сделал ей лестное предложение разделить с ним свадебное ложе в его однокомнатных чертогах на Большой Никитской, но свадьбы перед этим почему-то не предлагал. Вместо этого он доказал серьезность намерений тем, что хватанул ее за попку. Первый раз Ирка это стерпела. Что делать, человек давно не трогал женской попки. Кто ж ему, старому, это позволит. Второй раз Ирка это тоже стерпела. Потому что руки были заняты кастрюлей с борщом. А на третий не стерпела и дала человеку-профилю кулачком в левую сторону лица. Предварительно освободив руки от кастрюли, потому что она была уже без борща, потому что борщ был уже на профиле человека-профиля, который от борща обрел фас, потому что борщ был горячий. Не знаю, что стало с человеком-профилем, но борща, чтобы накормить Шломо Грамотного, у девицы Ирки Бунжурны не осталось.

Вот так и сложилось, что при трех потенциальных кормилицах Шломо Грамотный во вторник остался без еды. И Осел, кстати, тоже, но остался достаточно спокойным, представив себя кораблем пустыни, способным по неделям обходиться без еды и питья. Но он недолго оставался спокойным. Он не учел, что, в отличие от кораблей пустыни, у Ослов нет горбов, в которых хранились бы запасы пищи и воды. Конечно, он мог бы уйти куда-нибудь в поисках пожрать, но для него уже было делом принципа не уходить с площади Обрезания. Из интереса. И из принципа. Ослы очень принципиальные животные. И на исходе ночи вторника на среду он стал просто орать. И разбудил Гутен Моргеновича де Сааведру, который спал в своей квартире над Шломо Грамотным и орущим Ослом. А иначе как бы Осел его разбудил, если бы он не спал?.. То-то и оно.

Ну и хорошо, что разбудил. Потому как настало во всей красе утро среды. А надо сказать, мои разлюбезные читатели, что утро среды – это вам не вечер вторника и уже никаким боком не пятничный полдень. Кто со мной не согласен, приводите свои доводы, и, если это будет убедительно, я соглашусь даже на то, что утро среды – это практически четверговая ночь. Но пока процесс приведения доказательств не произошел, мы будем считать, что утро среды – это утро среды, и не лезьте ко мне с намеками на понедельничьи сумерки. А по средам Гутен Моргенович де Сааведра выходил на площадь Обрезания, чтобы узнать, какие в Городе произошли события за ночь со вторника на среду. Правда, в это срединное утро кое-что ему стало известно не выходя из дома. А что стало известно? А то, что Осел орет. А если он орет, то он чем-то недоволен. Или, наоборот, доволен. Или же орет просто так. Других причин для ослиного крика Гутен Моргенович де Сааведра не видел. Поэтому Гутен Моргенович де Сааведра побрился, съел яичницу с помидорами, приготовленную мадам Пеперштейн, которая, как вы помните, прислуживала у Гутен Моргеновича де Сааведры на предмет заработка, так как реб Пеперштейн отсутствовал и кормить мадам Пеперштейн было некому. А впрочем, помнить вы этого не можете, потому что я вам этого не говорил. А почему я вам этого не говорил? А потому что и сам узнал об этом только сейчас, увидев мадам Пеперштейн, жарящую яичницу в кухне Гутен Моргеновича де Сааведры.

Съев яичницу, Гутен Моргенович де Сааведра оделся в штучные брюки и сюртук от портного Гурвица, надел канотье, оставшееся после героической гибели Бубы Касторского, лакированные штиблеты Моше Лукича Риббентропа и вышел в окрашенный юной утренней зарей Город. Который от этого стал моложе на пару сотен лет. И что же увидел Гутен Моргенович, выйдя из дома? Правильно. Орущего Осла и Шломо Грамотного при нем.

– О чем кричим? – спросил Осла Гутен Моргенович. Не рассчитывая на ответ от Осла, а рассчитывая на ответ Шломо Грамотного.

– Есть хочет регулярно, – ожидаемо ответил Шломо.

Гутен Моргенович задумался на какое-то время. Но потом решительно придушил мысли. Потому что эти мысли, эти умственные скакуны понеслись по наезженной колее, натоптанной тропинке, проторенной дороге, а именно – в сторону синагоги, где и решались подобные вопросы.

– А если, – рассуждал Гутен Моргенович, – мы не могли в синагоге решить вопрос бритья Осла и Шломо Грамотного, то вопрос их пропитания на время до пятничной молитвы в мечети мусульманского квартала и подавно не решить.

А пока он так размышлял, пока Шломо Грамотный за этими размышлениями следил, Осел внезапно замолчал, но ни размышляющий, ни наблюдающий за размышлениями тишины не услышали. Ибо нельзя делать два дела сразу: размышлять и слушать тишину или наблюдать за этими размышлениями и слушать все ту же тишину. Потому что есть время размышлять – и есть время слушать. А наблюдать за размышлениями и слушать тишину можно только на очень сытый желудок. Которого у Шломо Грамотного-то и не было. Не в смысле желудка, а в смысле сытости.

Но всему рано или поздно приходит конец. Так и размышления Гутен Моргеновича пришли к бесплодному концу, и он попытался почесать голову в поисках решения вопроса. И почесал. А потом застыл в недоумении.

– Шломо, – спросил он, – у меня к тебе есть два вопроса. Только не торопись с ответом.

– Что вы, что вы… – поспешил согласиться Шломо Грамотный. А зачем торопиться, если не знаешь куда?

– Вопрос первый, – как-то печально начал Гутен Моргенович, – я вышел из дома в канотье?

Шломо окунулся в свою недавнюю память и увидел Гутен Моргеновича, выходящего из дома в штучных штанах и сюртуке от портного Гурвица, лакированных штиблетах от Моше Лукича Риббентропа и канотье от Бубы Касторского.

– В канотье, – ответил он на первый вопрос и приготовился к ответу на второй вопрос, который не замедлил поступить:

– А где оно сейчас?

Действительно, канотье на голове Гутен Моргеновича не было. Оба-два человека синхронно задумались:

– Как это так…

– Как это так…

– …чтобы канотье…

– …чтобы канотье…

– …вот сейчас было…

– …вот сейчас было…

– …а сейчас нет?

– …а сейчас нет?

А об что еще думать, они не знали, потому задумались не думая.

И тут над своим головами услышали смешок. Сытый смешок! Оба-два человека вздрогнули и поняли, что смешок отменил ор Осла. Они подняли головы и увидели на правом ухе Осла бант от канотье, а в левом краю рта исчезающую в нем соломинку.

И раз Осел, насытившись канотье Гутен Моргеновича, орать прекратил, то Гутен Моргенович мог бы вернуться домой. А это было нужно, так как из Егупца к нему должен был приехать некий Менахем Мендл (не упомню, упоминал ли я его в этой книге, но кто-то в какой-то другой книге его точно упоминал) на предмет продажи для нужд Города двух вагонов воздуха из Егупца. Собственно говоря, это была не чистая продажа, а некий бартер. В обмен на два вагона воздуха из Егупца Менахем Мендл покупал два вагона воздуха Города для нужд Егупца. И какой, спросите вы меня, смысл в этом ченче? Чем уж так хорош воздух нашего Города для горожан Егупца, а воздух Егупца – для горожан Города? А ничем, отвечу вам я. Оба воздуха были вполне себе одинаковы. Но между нами, такие евреи, как Гутен Моргенович и Менахем Мендл, никогда не делают ничего за просто так. Дело в том, что воздух закупался Городом и Егупцем в порядке культурного обмена через банк «де Сааведра и Мендл» в Варшаве, который имел с этого по 10 % комиссионных с каждой стороны. С бюджета Города и бюджета Егупца. Из коих каждый совладелец отстегивал по 10 % комиссионных своему Магистрату черным налом. И при этом подписывался договор о взаимных поставках двух вагонов воздуха. И все были довольны вот уже двести двадцать лет. Все имели свое. Горожане обоих городов радовались укреплению дружеских связей между собой, Гутен Моргенович и Менахем Мендл – полученной прибыли, Магистраты в лице конкретных лиц – 10 % с 10 %. Причем никаких расходов по перевозке вагонов туда и сюда не было, да и откуда им взяться, если железной дороги между Городом и Егупцем никогда не было? А если бы и была, то какой идиот будет гонять вагоны с воздухом туда и сюда? Когда все и так довольны.

Вот такая вот сделка намечалась в то утро. И как раз тогда, когда обнаружилось исчезновение канотье в Осле, на площади Обрезания появился Менахем Мендл. Возникло небольшое недоразумение из-за отсутствия на Гутен Моргеновиче канотье. Которое он по протоколу должен был приподнять двумя пальцами правой руки. И вот все хорошо. И Гутен Моргенович есть, и два пальца есть – а канотье нет. И сделка вот-вот могла сорваться. Потому что голодный Осел под форс-мажорные обстоятельства не подходил. И у каких-нибудь там немцев сделка наверняка бы сорвалась, и международные осложнения всякие, но мы, евреи, народ простой, не мелочный, поэтому сделка состоялась. Но вагон нашего воздуха пошел немного дешевле егупецкого. Ну стоит ли говорить о (коммерческая тайна) рублях?

И коммерсанты это отметили в доме Гутен Моргеновича, где усилиями мадам Пеперштейн были приготовлены фаршированные шейки, фаршированный же карп, суп из куриных грудок с клецками и жареный гусь. А как же без жареного гуся? Без жареного гуся никак. И запах от этих пищ из окон квартиры Гутен Моргеновича словно быстрокрылая птица долетел до ноздрей голодного Шломо Грамотного. И он громко вздохнул. От вздоха вылетели стекла из окон квартиры Гутен Моргеновича, и он вспомнил страдания Шломо Грамотного. И у него к этим страданиям появилось большое человеческое сострадание, и он дал мадам Пеперштейн распоряжение вынести для Шломо Грамотного понемногу от всего. И вот она собрала мисочки, тарелочки, рюмочки, что заняло какое-то время. И этого времени хватило, чтобы к моменту выноса мисочек, тарелочек, рюмочек около Шломо Грамотного обнаружились Ванда Кобечинская, Ксения Ивановна и… Правильно. Девица Ирка Бунжурна.

Как она там оказалась, уму непостижимо. Картинка с Городом лежит у меня на журнальном столике, и попасть в Город, минуя журнальный столик и мои близорукие, но всевидящие Ирку Бунжурну глаза, физически невозможно. Однако вот так оно и произошло. В комнате ее не было, а вот в картинке ее есть. А рядом с этой картинкой лежит другая, свежеотваянная, и в ней тоже отсутствует минимальное представление о путях проникновения ее на мой журнальный столик. А на картинке…

Такая у меня работа.

Рассказ о неведомом еврее

Где-то в невообразимой дали времен в отдаленной части Российской империи, которой суждено прирастать могущество империи, жил один еврей. Почему я акцентирую внимание на словах «один еврей»? Потому что он в этой части империи был единственным евреем, настолько единственным, что окрестное население даже не представляло себе, что имеют среди себя еврея. Они думали, что это такой странный якут. А почему якут? Да потому, что якутов в этой части империи знавали, а вот евреев не было никогда.

Теперь вы понимаете, какая это была глушь. Так вот местное население и решило, что это такой странный якут.

Прибрел он с той стороны, в которую уходит день и с которой приходит ночь. И приход Неведомого Еврея совпал с приходом ночи. С ним не было ничего, кроме маленького саквояжа, что дало населению лишний повод думать, что это такой странный якут. Хотя они до этого никогда не видели саквояжа. Но они себя успокоили, что странному якуту и положено носить такую странную котомку. А иначе чего бы ему быть странным? Мощный нос – это еще ни о чем не говорит. Может быть, основная масса якутов, проживающая вне мест проживания местного населения, как раз и носит такие носы, а якуты с плоскими носами, изредка появляющиеся в местных местах, как раз и являются странностью для якутов, живущих где-то там, в местах коренных гнездовий якутов.

Неведомый Еврей и имя носил неведомое – а раз неведомое, то чего его и запоминать? Разве что для коллекции редких имен, а постольку-поскольку такую коллекцию никто не собирал, то и имя вносить было некуда, а раз некуда, то кого оно вообще волнует! Если ты якут, то и имя должен иметь какое-никакое, а якутское, а какое такое якутское, знать не знаем, ведать не ведаем.

Короче говоря, Неведомого Еврея называли просто Евреем. А как еще прикажете называть странного якута с саквояжем и с именем, не пригодным для хранения?

Еврей нашел себе место проживания в странноприимном доме мадам Синебрюховой в долг, когда он немного развернется. Что такое «развернется», мадам Синебрюхова не понимала, но в тоне Еврея было что-то такое проникновенное, что мадам Синебрюхова ПРОНИКЛАСЬ и поселила его в своей персональной опочивальне, где Еврей расплачивался за кров и стол, читая мадам Синебрюховой безразмерный роман некоего Эжена Сю «Парижские тайны».

Первые дни Еврей ходил по Месту, куда он пришел вместе с ночью, и приглядывался.

Он приглядывался к скотобойне, но не приглянулся местным скотобоям – из-за переизбытка рабочей силы на скотобойном рынке труда.

Он приглядывался к войлочной фабрике и приглянулся г-же Рябоконь, по коей причине сильно не приглянулся ее супругу г-ну Рябоконю, который по совместительству был владельцем войлочной фабрики.

Он приглядывался к пекарне и даже некоторое время проработал там. Но вместо традиционных для России французских булок у него получались лепешки, при виде которых отдельные некоренные жители Места пускались в лезгинку с криками «Асса!», которые пугали русских младенцев. И даже взрослых. А кто не испугается при виде лезгинки с лепешкой в руке и кинжалом в зубах? Так что Еврея из пекарни – «гей вег, жидовская морда». Заметьте проницательность русского народа в отдаленных местах Российской империи: не зная, что такое евреи, назвать предполагаемого якута евреем и жидовской мордой. Из чего я делаю вывод, что жидовская морда живет в крови каждого русского человека.

Много к чему приглядывался Еврей в Месте, пока однажды не зашел по какой-то надобности на почту, которая располагалась бок о бок с винокуренным заводиком Апполинария Иерихоновича Абстинентского, купца второй гильдии. И на почте как раз этот Апполинарий Иерихонович Абстинентский и обретался. Получая из окрестных поселений матерные рекламации по поводу протекания при доставке бутылок белого хлебного вина крепостью 40 градусов. Потому что поставщики пробки из Индии поставляли паленую пробку, изготовленную из простреленных во время восстания сипаев пробковых шлемов. Через эти дырки белое хлебное вино крепостью 40 градусов и протекало.