Текст книги "Том 8. Помпадуры и помпадурши. История одного города"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 46 страниц)
Как уже было отмечено, начало глуповской «истории» совпало с появлением в Глупове некоего безымянного «князя», который «прибых собственною персоною в Глупов и возопи: «Запорю!» Прошло много лет, «князей» сменили «градоначальники», но «вопль» первого глуповского правителя продолжает сохранять свою силу – его словно подхватывает в «Летописце» пустоголовый Дементий Брудастый, умеющий «управлять» глуповцами при помощи лишь двух фраз: «разорю!» и «не потерплю!». Принципы «внутренней политики», сжато сформулированные Брудастым в его незатейливых «романсах», последовательно развиваются затем другими глуповскими градоначальниками, за исключением безмозглого, лишенного административного пыла Ивана Пантелеевича Прыща. Все они, замечает писатель, неизменно «секут обывателей», но одни секут «абсолютно», другие «объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу». «Сечение» преследует глуповцев во времена голода и пожаров, во время войн и в дни мира, в периоды «просвещения» и «усмирения», при грубом, разнузданном Фердыщенко и «нежном», «мечтательном» Грустилове. Другим методом воздействия на «порочную волю» обывателя, как правило, предваряющим или завершающим сечение, является «пальба из пушек» (если на обывателя не действует ни громкий крик, ни сечение, «тогда надлежит палить», – учит Василиск Бородавкин). Остались ли глуповцы без крова – для их скорейшего «успокоения» в город посылаются войска; в городе нет хлеба – его опять-таки заменяют солдатами. Не удивительно, что глуповская действительность порождает в конечном счете зловещую, «сатанинскую» фигуру «прохвоста» Угрюм-Бурчеева, видящего свое призвание в том, чтобы «упразднить естество», втиснув живую жизнь в раз и навсегда данный мертвящий распорядок острога и пытающегося повернуть вспять течение глуповской реки, которая почему-то «не замерла под взглядом этого административного василиска», продолжая «двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живыезвуки» (подчеркнуто мною. – Г. И.). Неистовое княжеское «запорю!» оборачивается посягательством Угрюм-Бурчеева непосредственно на самое жизнь, естественными защитниками которой оказываются глуповские «людишки», закрывшие последнюю страницу трагической глуповской «истории».
По мысли самого Салтыкова, изложенной им в письмах к Пыпину и в редакцию «Вестника Европы», обвинение в глумлении над народом, прозвучавшее в статье Суворина, по-видимому, произошло оттого, что критик, бросивший ему этот упрек, «не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа, как воплотителя идеи демократизма». Действительно, на протяжении почти всей «Истории одного города» «народ» выступает у писателя преимущественно как «народ исторический», покорно принимающий на себя любые «удары судьбы» и противопоставляющий «энергии действия» «героических» глуповских «подвижников» сомнительную «энергию бездействия», энергию пассивного «несогласия» с капризами глуповской «истории». «Что хошь с нами делай, – говорили одни из них «просвещающим» их градоначальникам, – хошь – на куски режь; хошь – с кашей ешь, а мы не согласны. – С нас, брат, не что возьмешь, – говорили другие, – мы не то что прочие, которые телом обросли, нас, брат, и уколупнуть негде. И упорно при этом стояли на коленях». Естественно, что «стояние на коленях» не только развязывает руки воинственным Бородавкиным и Фердыщенко, но и превращает обывателя в безвольного, запуганного и оглупленного раба, способного лишь страстно мечтать об «умном» и «добром» правителе и разучившегося размышлять об истоках «жизненных неурядиц». Однако, заметил сатирик еще в очерке «К читателю» (цикл «Сатиры в прозе»), история должна несомненно привести «к просветлению человеческого образа, а не к посрамлению его» (т. 3 наст. изд., стр. 273). «История, – пишет он по поводу «либерального вранья» эпохи «великих реформ», – не останавливает своего хода и не задерживается прыщами. События следуют одни за другими с быстротою молнии и мгновенно засушивают волдыри самые злокачественные. То, что вчера было лишь смутной надеждой, нынче является уже фактом совершившимся, является победою жизни над смертью» ( там же, стр. 274). Победу «жизни над смертью», связанную со стремлением глуповцев «выйти из состояния бессознательности», – или пробуждение в них скрытой «идеи демократизма» – и показывает писатель в финале «Истории одного города».
Пробуждение глуповцев собственно начинается с того, что, оставив непокорную реку и начав строить Непреклонск, они однажды «взглянули друг на друга – и вдруг устыдились… Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривлялись гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему». «А он, – продолжает между тем сатирик, – … неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он был у всех на виду; каждый мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот – и ничего более… Это, – замечает писатель, – был уже значительный шаг вперед в деле преуспеяния «неблагонадежных элементов». Прохвост проснулся, но его взор уже не произвел прежнего впечатления. Он раздражал, но не пугал». С этого дня в жизнь глуповцев вошел неведомый им доселе, совершенно новый элемент. По ночам в Глупове происходят «беспрерывные совещания», «всякая минута казалась удобною для освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною», но вот появился приказ, «возвещающий о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу…», – чашу чего? – об этом писатель не говорит, но совершенно очевидно, что приказ о назначении шпионов мог «переполнить» только «чашу» народного терпения. И вот, в Глупове появилось « Оно», олицетворяющее собою народное восстание, несущее гибель Глупову.
«Когда цикл явлений истощается, – писал Салтыков в 1863 году в статье «Современные призраки», – когда содержание жизни беднеет, история гневно протестует против всех увещаний. Подобно горячей лаве проходит она по рядам измельчавшего, изверившегося и исстрадавшегося человечества, захлестывая на пути своем и правого и виноватого. И люди, и призраки поглощаются мгновенно, оставляя вместо себя голое поле. Это голое поле представляет истории прекрасный случай проложить для себя новое и притом более удобное ложе» (см. т. 6 наст. изд., стр. 394). Гневный «протест истории» против исчерпавшего свое содержание нелепого глуповского «порядка» и нашел свое воплощение в финале «Истории одного города» в образе грозного « Оно», закрывшего последнюю страницу трагического «глуповского мартиролога» [274]274
Нельзя не отметить, что финал «Истории одного города» до сих пор не имеет ни в советском, ни в зарубежном литературоведении единого, общепринятого толкования. Так, еще Р. В. Иванов-Разумниквидел в появлении « Оно» намек не на революцию, а на «моровое царствование Николая I» (М. Е. Салтыков( Щедрин). Сочинения, т. I, М.-Л. 1926, стр. 617). По существу, такого же взгляда придерживался Б. М. Эйхенбаум(комментарии к «Истории одного города», Детгиз, Л. 1935, и последующие переиздания). Впоследствии мнение, что финал «Истории одного города» следует рассматривать как предсказание «долгой полосы реакции» высказал В. Е.Холщевников, «О развязке «Истории одного города». – В кн.: «Русские революционные демократы», вып. 2, Л. 1957, стр. 292–298 – вып. 30, серия филологич. наук («Уч. зап. Ленинградского гос. университета имени А. А. Жданова», № 229). Подробно аргументированное истолкование «Оно» как реакционной силы, символизирующей восшествие на престол Николая I, дал J.P. Foote («Reaction or Revolution? The Ending of Saltykov’s The History of a Town. – В кн.: «Oxford Slavonic Papers», N. S., vol. I, 1968, pp. 105–125). Автор новейшего предисловия к «Истории одного города» («Художественная литература», М. 1969) Д. П.Николаев также полагает, что финал салтыковской сатиры («Оно») означает «не революцию, сметающую антинародную глуповскую власть», а «наступление жесточайшей реакции».
Противоположный взгляд, связывающий «Оно» не с реакционными, но с освобождающими революционными силами, впервые высказал В.П. Кранихфельд. Для него «Оно» – выражение народного гнева, хотя, по мнению этого автора, Салтыков оставляет под сомнением вопрос, приносит ли глуповцам этот гнев освобождение или гибель («М. Е. Салтыков-Щедрин. Опыт литературной характеристики. «История одного города». – В журн. «Современный мир», 1914, № 4, отд. II, стр. 1-27). Н. В. Яковлев понимает «Оно» как простое эзоповское иносказание для обозначения «народного восстания» (предисловие к сокращенному изданию «Истории одного города», М.-Л. 1931). Я. Е. Эльсберг называет «Оно» не революцией, а «катастрофой», однако, по его мнению, исполненной надежд («Щедрин и Глупов» – предисловие к «Истории одного города» в изд. «Academia», 1935, а также в книге «Мировоззрение и творчество Щедрина», М.-Л. 1936). Несомненно, однако, что в развязке произведения, – пишет В. Я. Кирпотин, – «нельзя видеть ничего другого, кроме как картины будущей революции. Предположение, что развязка эта является только переходом для замены Угрюм-Бурчеева (Аракчеева) Перехватом-Залихватским (Николаем I), не выдерживает критики» («Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество», М. 1955, стр. 311). «Крах деспотизма… вследствие взрыва народного возмущения» видит в финале «Истории одного города» А. С. Бушмин («Сатира Салтыкова-Щедрина», М. – Л. 1959, стр. 88). Напротив того, «стороннее», «откуда-то извне», но не от глуповцев возникшее происхождение «Оно», понимаемое в качестве карающей Немезиды истории, подчеркивает в своих работах С. A. Maкашин. В таком построении образа он усматривает отражение, с одной стороны, горького сознания Салтыковым неподготовленности народа к борьбе, а с другой – его страстной убежденности в неизбежности гибели Глупова, но только убежденности, веры, поскольку конкретные пути и перспективы устранения ненавидимой системы не были ясны писателю («Город Глупов перед судом Щедрина» – предисловие к «Истории одного города», Гослитиздат, М. 1959, стр. 19). «Вся цепь недоуменных вопросов, которую невольно вызывает аллегорический образ смерча, – это авторские намеки, авторское указание на то, что народ к революции не готов, что общественное его сознание не разбужено, что ближайшие перспективы революционного свержения царизма исторически не видны», – считает Е. И. Покусаев («Революционная сатира Салтыкова-Щедрина», М. 1963, стр. 120). Также и В. Смирнов полагает, что развязка «Истории…» выражает уверенность в падении старого порядка, но не дает никакого указания на действительные средства устранения этого порядка («К вопросу о финале «Истории одного города» – в кн.: «Труды молодых ученых. Материалы межвузовской конференции». «Вестник историко-филологический». Саратов, 1964, стр. 116–124). «Что это должно было означать? – спрашивает о «пророчестве» Угрюм-Бурчеева, предсказавшего, что за ним придет некто еще страшнее его, А. М. Турков. – Не пророчил ли он, что легкость, с которой… от него избавляются в эту минуту, вовсе не является залогом того, что подобные исторические затмения уже более не повторятся? Что отсутствие народной активности может вызвать на свет не менее тяжкие проявления угрюм-бурчеевщины?» («Салтыков-Щедрин», М. 1964, стр. 156). «Миф о революции имеет в этих двух произведениях, – пишет Louis Martinez, сопоставляя «Историю одного города» с «Бесами» Достоевского, – противоположный смысл и значение: в одном революция – чудо, которое положит конец злым чарам, сковывающим Глупов; в другом – она начало бесовской эры. Но и там и тут горизонт мрачен и неясны пути спасения, ибо мессианизм Достоевского, по крайней мере в «Бесах», не более убедителен, чем провиденциальный смерч, который кладет конец «Истории одного города». Обе книги преисполнены тревоги, которую не могут рассеять символы веры их авторов. Пусть Салтыков в конце книги и бросает неуверенный и неясный взгляд на будущее. Он остается пленником своего сатирического, значит, трагического взгляда на историю. Дверь, которую он едва приоткрывает, не пропускает достаточно света, чтобы вселить надежду и рассеять, окружающий его мрак» (предисловие к «Истории одного города» в изд.: Nicolas Leskov. M. Е. Saltykov-Chtchédrine. Oeuvres. – N. R. F. Bibliothèque de la Plèiade, Edition Gallimard, Bruges, 1967, pp. 1021–1022). – Ред.
[Закрыть].
Так, свободно оперируя самым разнообразным материалом, позволяющим видеть в движении глуповской «истории» своеобразное сатирическое отражение некоторых важнейших закономерностей подлинного исторического развития русского самодержавного государства, Салтыков сумел показать, как складывалисьв России взаимоотношения простого народа и русской деспотической власти, какой характер принялиэти отношения по ходу русской истории и чемлогически они должны будут завершиться, несмотря на кажущееся неравенство противопоставляемых им сил. Глубокий философский подтекст, стремление до конца разобраться в причинах «жизненных неудобств», общих для различных эпох, различных периодов развития трагической русской истории, и сделали «Историю одного города» одним из заметнейших явлений в творчестве Салтыкова и всей русской литературе.
IV
Впервые за подписью Н. Щедрин«История одного города» печаталась в «Отеч. записках» в 1869–1870 годах. В первом отдельном издании (СПб. 1870), как уже отмечалось выше, произведя перестановку глав и введя в состав произведения главу «Известие о Двоекурове», Салтыков восстановил некоторые, – очевидно, цензурные [275]275
«М. Е. говорил (в 1886 г.), – пишет в своих воспоминаниях Л. Ф. Пантелеев, – что сохранились первоначальные корректуры «Истории одного города», которая в печати вышла с большими сокращениями» (Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания, Гослитиздат, М. 1958, стр. 449). Однако что это были за сокращения и чем они были вызваны, до сих пор, к сожалению, неизвестно, поскольку судьба этих корректур, за исключением тех, что хранятся ныне в Москве ( ЦГАЛИ), также неизвестна.
[Закрыть]– изменения и исключения («Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от Российского правительства поставленным» вместо «Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов поставленным»; «…найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие…» вместо «найдутся люди, доблестью сияющие»; «умер от меланхолии в 1825 году» вместо «умер от меланхолии»; восстановлены слова о том, что Великанов «бит кнутом», «в 1740 году, в царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной» и т. п.), снял примечания к отдельным главам о месте этих глав в общей структуре произведения или причинах некоторых перестановок в порядке следования градоначальников и внес в текст «Истории одного города» довольно многочисленные поправки, касающиеся как ее идейного содержания, так и ее художественной формы. Особенно много изменений в издании 1870 года коснулось характера взаимоотношений глуповских градоначальников и народа. Так, если в «Отеч. записках» к «замечательнейшим действиям» градоначальников относились «скорая езда на почтовых», «энергическое взыскание недоимок», «устройство и расстройство мостовых», «обложение данями откупщиков» и т. п. ( ОЗ,1869, № 1, стр. 279), то в первом отдельном издании к ним добавились и «походы против обывателей» (стр. 1). В главе «Эпоха увольнения от войн» градоначальник Микаладзе распоряжается сначала «просвещение и сопряженные с оным экзекуции прекратить» ( ОЗ,1870, № 3, стр. 206). «Просвещение и сопряженные с оным экзекуции, – приказывает он в отдельном издании, – временно прекратить» (стр. 133). «Из рассказа летописца, – писал сатирик в той же главе о Микаладзе, – вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования были произведены какие-либо аресты, или чтобы кто-нибудь был бит…» ( ОЗ,1870, № 3, стр. 205). «Из рассказа летописца, – уточняет он свое утверждение, – вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования производились частые аресты или чтоб кто-нибудь был нещадно бит…» (стр. 132) и т. д. Наряду с этим, по сравнению с журнальным текстом, в издании 1870 года несколько изменилась, став более сжатой и выразительной, характеристика отдельных градоначальников, в ряде случаев слово «граждане» было заменено словом «обыватели», кое-где изменен стиль повествования и даже характер написания отдельных слов и т. д. (подробнее см. в примечаниях к отдельным главам).
Второе издание «Истории одного города» (СПб. 1879) было подвергнуто писателем новой, довольно существенной правке, связанной в основном с некоторым, по-видимому, ориентированным на цензуру, приглушением слишком «острых» в условиях современной ситуации мест, а также незначительным сокращением текста и небольшой стилистической правкой. В частности, из главы «Голодный город» Салтыков изъял рассуждение о людях «охранительной партии», которые «(чуть ли даже не в наше время) приобрели такую громкую известность под именем «ловких»…». Из той же главы были вычеркнуты слова: «Смотрел бригадир с своего крылечка на это глуповское «бунтовское неистовство» и думал: «Вот бы теперь горошком – раз-раз-раз – и се не бе!» Но глуповцам приходилось не до бунтовства…» [276]276
По наблюдению С. А. Макашина, такие же слова о «горошке», правильно понятые цензором Лебедевым в качестве намека на «картечь», Салтыков должен был изъять и из главы «Finis Монрепо» («Убежище Монрепо»), опубликованной в том же «страшном», по определению сатирика, 1879 году, когда вышло и второе издание «Истории одного города».
[Закрыть]. В главе «Войны за просвещение» слова «Вольный дух завели! разжирели! – кричал он без памяти, – на французов поглядываете! – Вот я покажу вам французов!» были заменены словами «Вольный дух завели! разжирели! – кричал он без памяти, – на французов поглядываете!». Из главы «Поклонение мамоне и покаяние» были вычеркнуты слова о способе «умерщвления» Линкина, а из главы «Подтверждение покаяния. Заключение» – довольно большой отрывок об истории «глуповского либерализма», содержащий в себе намек на декабристов, и т. д. Вместе с тем именно в этом издании название главы «Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от Российского правительства поставленным» было заменено на «Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от вышнего начальства поставленным». Некоторые следы незначительной стилистической правки носит на себе и текст третьего – последнего прижизненного – издания «Истории одного города» (СПб. 1883).
В Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР сохранились наборные рукописи глав «От издателя», «Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца», «Опись градоначальникам…», части наборных рукописей глав «Фаршированная голова» («Неслыханная колбаса») и «Сказание о шести градоначальницах» и часть черновой рукописи «Краткие размышления о необходимости губернаторского единомыслия, а также о губернаторском единодержавии и о прочем». Сочинил глуповский губернатор, генерал-порутчик Василиск Бородавкин», а в Центральном государственном архиве литературы и искусства (Москва) – авторская корректура журнального текста глав «От издателя», «Обращение к читателю», «Опись градоначальникам…», «Органчик» и «Сказание о шести градоначальницах».
В настоящем «Собрании сочинений» текст «Истории одного города» – с устранением отдельных погрешностей – печатается по последнему прижизненному изданию 1883 года.
Важнейшие рукописные и печатные варианты приводятся ниже, в примечаниях к соответствующим местам основного текста.
От издателя *
Впервые – ОЗ,1869, № 1, стр. 279–281 (вып. в свет 12 январи).
Сохранилась наборная рукопись главы ( ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой ( ЦГАЛИ).
Первая, вступительная главка к произведению выполняет в «Истории одного города» сразу несколько функций. Прежде всего, акцентируя внимание читателей на нелепости глуповской «истории», на общем фантастическом колорите «найденных» им «тетрадей», писатель, что сразу же отметил наблюдавший за «Отечественными записками» цензор H. E. Лебедев, лишает цензуру «основания к судебному преследованию автора за намерение оскорбить власть и ее представителей» (В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции. М. – Л. 1926, стр. 33). Далее, упоминая о том, что даже по скудным фактам, сообщаемым глуповскими архивариусами, оказывается не только возможным «уловить» физиономию Глупова, но и «уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах», Салтыков тем самым, правда пока еще очень осторожно, устанавливает внутреннюю зависимость между трагическим «глуповским мартирологом» и деятельностью «высших сфер», подлинный характер которых будет раскрыт в последующих главах. Наконец, настойчиво разъясняя, что внутреннее содержание «Летописца» «по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время» и что таким фантастическим элементом в общей истории Глупова следует, очевидно, признать не господствующий в нем «порядок вещей», не взаимоотношения его «правителей» и «народа», а лишь частные, второстепенные подробности, вроде способности градоначальников летать по воздуху или ходить задом наперед, Салтыков как бы дает понять своему читателю, что его «Глуповский Летописец» рассказывает не только о «прошлом», но и о «настоящем», живой русской действительности середины XIX столетия.
…происходившие в высших сферах… – В тексте «Отеч. записок» вместо этого было «происходивших в Петербурге». Противопоставление Глупова Петербургу позволяло считать Глупов всего лишь неким провинциальным городом, что существенно ограничивало замысел «Истории одного города», и Салтыков сделал замену.
Все они секут обывателей… – Сечение как основной метод «воспитания» народа широко практиковалось в России не только во времена крепостничества, но и в «либеральные» 60-е годы. «Есть грубые натуры, на которых ничто не действует, кроме телесной боли», – цитирует, например, «Колокол» в августе 1864 года «Московские ведомости» Каткова («Колокол», 1864, 15 августа, № 188, стр. 1548). По сообщению Л И. Розанова, Холмское земское собрание полагало необходимым в 1869 году «ввести вновь телесные наказания – с целию поднятия народной нравственности» ( ОЗ,1869, № 1, стр. 185) и т. д.
…возвышались до трепета, исполненного доверия. – «В душе ваших подданных, – писал по поводу «трепета» россиян энциклопедист Дени Дидро императрице Екатерине II, – есть какой-то оттенок панического страха – должно быть, следы длинного ряда переворотов и продолжительного господства деспотизма. Они точно будто постоянно ждут землетрясения и не верят, что земля под ними не качается, совершенно как жители Лиссабона или Макао, только с той разницей, что те боятся землетрясений материальных» (« Дидро и Екатерина II», стр. 50).
Летопись… обнимает период времени с 1731 по 1825 год. – Указанные писателем хронологические рамки «Летописца» формально охватывают период с начала царствования в России императрицы Анны Иоанновны до смерти Александра I и восстания декабристов, однако непосредственное содержание описываемых им событий или – точнее – процессов не только далеко не укладывается в рамки 1731–1825 годов, но и, как правило, вообще не может быть приурочено исключительно к какому-либо определенному времени, сатирически совмещая в себе некоторые общие признаки совершенно различных эпох, различных периодов развития русского самодержавного государства. Этим объясняется и наличие в «Истории одного города» довольно большого количества специально оговариваемых «анахронизмов», и сознательное смешение писателем отдельных «свидетельств истории», и сатирическая «многоликость» большинства глуповских градоначальников и т д.
В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. – Намек на жесточайшую реакцию, наступившую после поражения декабристов и восшествия на престол Николая I, создавшего в 1826 году особое III Отделение для борьбы с внутренней «крамолой».
Погодинское древлехранилище– принадлежавшее М. П. Погодину собрание письменных и вещественных памятников русской старины (в Москве).
Архивный Пимен– в данном случае глуповский архивариус-летописец, подобно пушкинскому Пимену («Борис Годунов»), описывает, «не мудрствуя лукаво, все то, чему свидетель в жизни» был.
…от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. – С. Н. Шубинский, Д. Л. Мордовцев, П. И. Мельников – по определению самого Салтыкова, русские «фельетонисты-историки» (см. прим. к главе «Сказание о шести градоначальницах»), роющиеся в историческом «навозе» и всерьез принимающие его «за золото» (письмо к А. Н. Пынину от 2 апреля 1871 г.). И в рукописном, и в журнальном тексте вместо «г-на Шубинского» упоминается М. И. Семевский, который, как говорилось в рукописи, упустив «Летописец», «прозевал свое счастье».
…издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина… – Ссылкой на М. П. Погодина – крупного русского историка, бывшего активным защитником принципов «православия, самодержавия и народности», – писатель иронически подчеркивает научную, документальную «достоверность» созданного им произведения и – вместе с тем – делает самого Погодина объектом язвительной насмешки как своего рода стража именно «глуповских» особенностей подлинной истории России. Так, в конце 60-х годов, развивая свои излюбленные идеи о «патриархальности» русского крестьянства, Погодин выступил с едко высмеянным тогда же русской демократической печатью рассказом «Две черты из русского быта», в котором с умилением описывал некоего молодого пастуха, обратившегося к своему старосте с просьбой: «Высеките меня хорошенько, авось не стану пить». «Почтенный человек!» – восхищался им автор («Русский», 1868, № 122, от 9 декабря). Подобного рода выступления позволили Салтыкову еще в 1861 году задать «весьма важный вопрос: труды ли Михаила Петровича сделали то, что Глупов кажется Глуповым, или Глупов сделал то, что труды Михаила Петровича кажутся глуповскими? Петр Великий создал Россию, или Россия создала Петра Великого?» (наст. изд., т. 3, стр. 508).
Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца *
Впервые – ОЗ,1869, № 1, стр. 281–283 (вып. в свет 12 января).
Сохранилась наборная рукопись ( ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой главы ( ЦГАЛИ).
Передав во второй главе слово безответному архивариусу – смиренному Павлушке Маслобойникову, – Салтыков получил возможность значительно более определенно высказаться как о характере глуповской истории в целом, так и об основной теме своего необычного произведения. Поэтому в «Обращении к читателю» количество глуповскнх «подвижников» – преднамеренно или, по мнению некоторых исследователей, благодаря случайному совпадению – оказывается неожиданно равным количеству русских самодержцев, следовавших «один за другим» с момента венчания на царство первого русского царя Ивана IV Васильевича (см. вступительную статью), «слава» же этих «подвижников», приравнивается к громкой «славе» «безбожных» Неронов и Калигул, самые имена которых вызывали у образованного читателя совершенно определенные представления. «Несмотря на все умозрительные изъяснения, – пишет, например, Карамзин, – характер Иоанна (Грозного. – Г. И.), героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и старости, есть для ума загадка, и мы усомнились бы в истине самых достоверных о нем известий, если бы летописи других народов не являли нам столь же удивительных примеров; если бы Калигула, образец государей и чудовище, если бы Нерон, питомец мудрого Сенеки, предмет любви, предмет омерзения, не царствовали в Риме… Изверги вне законов, вне правил и вероятностей рассудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас в пространстве веков бездну возможного человеческого разврата, да видя содрогаемся!» (Н. М. Карамзин. История Государства Российского, т. IX, СПб. 1852, стр. 438–439). «Имя Нерон, – утверждает, в свою очередь, Д. И. Фонвизин, – заключает в себе идею лютого тирана» (Д. И. Фонвизин. Сочинения, письма и избранные переводы, СПб. 1866, стр. 280). «Кай Цезарь Калигула, – напоминает в 1869 г. журнал «Отеч. записки», – в продолжение трех лет совершил все гнусности, которые только может придумать фантазия, обезумевшая от безграничного упоения преступлениями» («Отеч. записки», 1869, № 1, стр. 246) и т. д. Не удивительно, что, по словам архивариуса, некое «трогательное соответствие» между буйными глуповскими «начальниками» и кроткой глуповской «чернью» «само по себе уже столь дивно, что немалое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий? Но сие же самое соответствие, – замечает он, – <…> служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? – Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? – Нет, и не в этом. В чем же? – А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы бытьлишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание». (Подчеркнуто мною. – Г. И.) Так, во второй главке «Истории одного города», витиеватым языком последнего глуповского архивариуса, автор раскрывает перед читателем основную, ведущую тему всего своего произведения, затронувшего в аллегорической форме один из важнейших вопросов русской общественной жизни XVIII–XIX веков, – вопрос о взаимоотношении народа и неограниченной, деспотической власти.
…христиане, от Византии свет получившие… – Из Византии в конце X века пришло на Русь христианство.
Калигула! твой конь в сенате… – цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Вельможа» (1794).
…лживою еллинскою мудростью… – обычное выражение древнерусских начетчиков для обозначения античной философии и культуры.
…сей виноград, в меру благодарящий– вместо древнерусского «вертоград» – сад.
Скудельный сосуд– хрупкий, ломкий.
…город Глупов… в согласность древнему Риму… – Сопоставление Глупова с Римом должно, по мысли летописца, подчеркнуть его силу и величие, недаром «третьим Римом» называлась когда-то Москва (см.: H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 2, СПб. 1851, стр. 230–231).
…Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой… – в «Ревизоре» Н. В. Гоголя Тряпичкиным назван один из столичных приятелей Хлестакова.
…дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу, и дабы не напечатал он их в своем« Архиве». – П. И. Бартенев с 1863 года издавал «историко-литературный» журнал «Русский архив», большую часть которого занимали невыразительные, случайно подобранные, а то и просто анекдотические историко-документальные материалы. В журнальном тексте было «…дабы не попали наши тетрадки к г. Семевскому, и дабы не сделал он из того какой истории». В 1870 году, то есть в год подготовки и выхода первого отдельного издания «Истории…», М. И. Семевский основал журнал «Русская старина» и подарил Салтыкову «билет» для получения годового комплекта журнала.
О корени происхождения глуповцев *
Впервые – ОЗ,1870, № 9, стр. 130–138 (вып. в свет 4 сентября).
Журнальный текст главы сопровождался примечанием: «Статью эту следовало напечатать в самом начале «Истории одного города», но тетрадка, в которой она заключалась, долгое время считалась утраченною и только на днях счастливый случай доставил ее в мои руки. Изд.». Во всех отдельных изданиях глава печаталась вслед за «Обращением к читателю от последнего архивариуса-летописца». Рукопись не сохранилась.
В основу рассказа «О корени происхождения глуповцев» писатель положил предание о добровольном «призвании» в страну трех варяжских князей – Рюрика, Синеуса и Трувора, – будто бы предпринятом новгородцами по мудрому, хотя и вынужденному совету древнего старца Гостомысла. Однако, если, например, Карамзин писал, что «отечество наше, слабое, разделенное на малые области до 862 года <…> обязано величием своим счастливому введению монархической власти» (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 1, СПб. 1851, стр. 113), а современная Салтыкову реакционная газета «Весть» утверждала, что «исторически законная власть и есть именно законная потому, что она, вековым процессом истории, вкоренилась в народное сознание как держава правды» («Весть», 1867, № 51 от 5 мая), то в «Истории одного города» добровольный отказ от воли, приведший к переименованию головотяпов в глуповцев и к появлению у глуповцев «князя» (или, как поют они, возвращаясь домой, царя), собственно и знаменует собой начало «глуповской истории», начало опирающегося на силу «законного» грабежа и насилия. Поместив эту главу непосредственно за «Обращением к читателю», писатель, с одной стороны, усиливает наметившееся «сближение» фантастической глуповской истории с официальной историей России, и, с другой стороны, как бы подготавливает возможность проследить развитие этой «истории» от самого ее зарождения до появления в Глупове загадочного и грозного « Оно».
…народ, головотяпами именуемый… – «Головотяпами», – разъяснял сам писатель в примечании к журнальному тексту главы, – собственно, называются егорьевцы. См. Сахарова «Сказания русского народа». – Изд.».
Гиперборейское море– в античной мифологии неведомое северное море, по берегам которого живут легендарные гипербореи, питающиеся соком цветов и не знающие каких-либо тревог и волнений.
По соседству с головотяпами жило множество независимых племен… – «Утверждаю, – говорит Салтыков о своих «героях» в письме в редакцию «Вестника Европы», – что ни одно из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля, Сахарова и других любителей русской народности». У И. П. Сахарова в «Сказаниях русского народа» действительно упоминаются «племена», жившие «по соседству с головотяпами». При этом, разъясняет Сахаров, « моржеедами» назывались архангельцы, « гущеедами» и « долбежниками» – новгородцы, « клюковниками» – владимирцы, « куролесами» – брянцы, « вертячими бобами» – муромцы, « лягушечниками» – дмитровцы, « лапотниками» – клиновцы, « чернонебными» – коломенцы, « проломленными головами» – орловцы, « слепородами» – пошехонцы, « вислоухими» – ростовцы, « кособрюхими» – рязанцы, « ряпушниками» – тверитяне, « заугольниками» – холмогорцы, « рукосуями» – чухломцы (т. 1, кн. 2, СПб. 1841, раздел – «Русские народные присловья»), « лукоедами» – арзамасцы, « крошевниками» – капорцы (т. 2, кн. 7, СПб. 1849, раздел – «Дополнения ко второй книге сказаний русского народа. Русские народные присловья»).
…больше других держались гущееды, ряпушники и кособрюхие(то есть новгородцы, тверичане и рязанцы). – Новгородская феодальная республика вошла в состав русского централизованного государства лишь в 1478 году, Тверское княжество – в 1485 году, Рязанское – в 1521 году.
…тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли повинную. – Ср. с рассказом Сахарова: «Когда-то Рязанцы воевали с Москвичами. Сошлись стена с стеной, а драться никому не хочется. Вот Москвичи и догадались: пустить солнышко на Рязанцев: «ослепнут-де они. Тогда и без бою одолеем их». Засветило солнышко с утра, а Москвичи и стали махать шапками на Рязанскую сторону. Ровно в полдень солнце поворотило свой лик на Рязанцев. Догадались и Рязанцы: высыпали из мешков толокно, и стали ловить солнышко. Поднимут мешки вверх, наведут на солнышко, да и тотчас завяжут. Поглядят вверх, а солнышко все на небе стоит, как вкопанное. Несдобровать нам, говорили Рязанцы. Попросим миру у Москвичей; пускай солнце возьмут назад. Сдумали и сделали» (И. Сахаров. Сказания русского народа, т. 1, кн. 2, СПб. 1841, стр. 115).
…Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащилии т. д. – Пословицы и сказания, приведенные в указанной работе Сахарова и в книге В. И. Даля «Пословицы русского народа», M. 1862 (в основном – в разделе «Русь – родина»). Отсюда же взяты писателем «сведения» и о других «подвигах» головотяпов (подробнее см. «Комментарий» Б. М. Эйхенбаума в кн.: М. Е. Салтыков( Щедрин). История одного города, Детгиз, Л. 1935, стр. 234–240).
После слов: « Драть их… свободно» в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 г. было:
но и этого на свой счет не приняли, а подумали, что, должно быть, он про свою же братию, про новоторов, так говорит.
– Этих точно, что драть надо, – говорили они меж собой, – потому, они воры сущие. Построили намеднись железную дорогу, доходу от нее показывают полтораста рублев в день, а расходу сколько – того не показывают!
Такали мы, такали, да и протакали! – См. стр. 500.
Не шуми, мати, зелена дубравушка… – широко известная русская «разбойничья» песня; впервые появилась в печати уже в XVIII веке. (Салтыков познакомился с ней, вероятно, по сборнику «Песни русского народа», ч. IV, в типографии Сахарова, СПб. 1839, стр. 164–166. Эпиграф из «Дубравушки» предпослан рассказу 1859 года «Развеселое житье» (см. т. 3).
