Текст книги "По следам конквистадоров"

Автор книги: Михаил Каратеев

Развал

Едва окончился условленный год существования нашего колхоза и диктатуры Керманова, колония «Надежда» рассыпалась как карточный домик. В ней к этому времени оставалось сорок два человека, так как один по семейным обстоятельствам уехал значительно раньше и один умер.

Семнадцать человек, в достаточной степени наученных горьким опытом минувшего года, ни о каких новых формах земледелия не хотели и слышать. Они почти одновременно покинули колонию и отправились в Асунсион. В их числе находился и я. От каких-либо претензий на причитавшуюся нам часть недвижимого имущества, инвентаря и урожая мы отказались, поэтому, сверх обусловленной стоимости проезда, из оставшейся в кассе наличности нам выдали еще какие то гроши, приходившиеся на долю каждого. Кроме того, остающиеся купили у нас собственных лошадей и седла.

Пять человек переехали в село Велен. У них были кое-какие личные средства, что позволило им приобрести там домик с небольшим участком земли и купить подержанный грузовик, на котором они пытались наладить перевозку пассажиров и грузов между Веленом и Концепсионом. Эта группа при расчете с колонией денег уже не получила, но ей дали из общего имущества лошадь, повозку и некоторые инструменты. Прожив в селе год и прогорев на своем транспортном предприятии, эти пятеро с трудом продали за бесценок автомобиль и тоже перебрались в Асунсион.

Из оставшихся на месте, семейство Раппов и с ними еще три холостяка, заявили о своем выходе из коллектива. При разделе им, помимо кое-какого инвентаря, досталась наша верхняя чакра («Убийцы»), где они совместно продолжали работать еще года три.

Остальные тринадцать человек решили сохранить колхозную организацию, но Керманову пришлось сойти на роль рядового колониста и передать бразды правления полковнику Чистякову. Впрочем отставной диктатор вскоре колонию покинул и переехал на эстансию Бонси, где получил какую-то службу, а впоследствии возвратился в Европу.

Расчет этой группы был прост: она оставалась единственной наследницей двух чакр, большей части скота и инвентаря, непроданного урожая и всего того, что за год было построено и сделано общими трудами. Казалось, что теперь, когда количество ртов уменьшилось почти вчетверо, оставшимся все это даст возможность сносного существования. Но эти надежды не оправдались. Жизнь без наличных денег оказалась невозможной, а их приток был ничтожен. В результате, уже через несколько месяцев люди начали разбегаться. У оставшихся дела шли все хуже, обнищание прогрессировало и у некоторых положение становилось безвыходным, ибо не было даже возможности оплатить проезд до Асунсиона. Это была медленная агония, о развитии которой могут дать правильное представление следующие выдержки из писем, которые я получал в те годы от последних могикан колонии.

Декабрь 1935 г. (через три месяца после развала). «Живем предельно бедно. Деньги иссякли окончательно и фактически мы перешли на подножный корм: мясо едим раз в неделю и то лишь потому, что пока нам дают его в долг. Общая наша мечта – дотянуть как-нибудь до нового урожая, когда, Бог даст, выручим хоть что-то за хлопок. Отделился от нас Богданов, который теперь работает самостоятельно и копит деньги на отъезд в Бразилию».

Май 1936 г. «Урожай вышел ниже среднего. Большую часть хлопка съели муравьи, но все же продали его на десять тысяч, да на пять тысяч кукурузы, это только дает возможность заплатить самые срочные долги, чтобы не лишиться дальнейших кредитов. Нас стало еще меньше: Уехал в Асунсион Дюженко, которому оттуда прислали деньги на дорогу. Туда же вскоре уезжает Ходунов, а Криворотов перебрался в село Оркету, где подрабатывает починкой дырявой посуды и собирается жениться на какой-то парагвайке».

Ноябрь 1936 г. «Часть долгов удалось заплатить, продав пару волов. Наличности едва хватает на покупку таких предметов роскоши, как соль и керосин. Некоторые дошли до полного обнищания, Мясников отделился от Раппов, поставил себе в лесу шалаш, питается вареной маниокой и кукурузой, оброс бородой и ходит завернувшись в одеяло… Словом, Андрюша одичал, что и с нами, вероятно, скоро случится».

Апрель 1937 г. «В этом году увидели маленький просвет в нашей собачьей жизни: удалось продать хлопок, залежавшийся от первого урожая, да немного свежего, это дало нам 60,000 пезо. При дележе на девять человек на каждого вышло не густо, но все же с долгами расплатились и даже появилась возможность унести отсюда ноги, чем поспешили воспользоваться четверо, и осталось нас всего пять».

Декабрь 1937 г. «В этом году в нашем округе почти весь хлопок съела саранча, а маниоку какая-то гусеница. Сильно ощущается недостаток овощей и зелени, но мы нашли в лесу съедобную травку, из которой получается недурной салат. Недавно съели своего последнего вола. Теперь нас четверо, так как Полякевич уехал в Асунсион».

Июнь 1938 г. «Хлопок в этом году уродился скверно, а цена на него вдвое ниже прошлогодней. Еле-еле перебиваемся. Уехал в Концепсион Владимир Компанеец, устроился в тамошней школе преподавателем французского языка, так что осталось нас трое. Вокруг царит мерзость запустения, все заросло бурьяном, у большинства построек провалились крыши – не хватает ни времени, ни желания с этим бороться, да на кой черт оно нам? Вокруг развелось много гремучих и коралловых змей, удавы тащат из курятника последних кур… Чем глубже скатываемся в бездну нищеты, тем большее зло разбирает на Керманова, ведь это его дилетантская диктатура довела нас до такого состояния! А посмотрите на менонитов, которые здесь поселились одновременно с нами и при том не имели ни гроша денег, – сейчас все они стали на ноги и живут дай Бог каждому».

Апрель 1939 г. «Месяц тому назад уехал Колесников, его устроили на службу в каком-то провинциальном городке и это для него спасение, потому что он последнее время сильно болел и в наших условиях едва ли протянул бы долго. Через неделю уезжаю и я, удалось устроиться рабочим на мельницу, хоть отъемся немного, а дальше – что Бог даст. Остается тут один Чистяков, но и он, конечно, долго не задержится. Так закончила свое существование наша бесславная „Надежда“».

В конечном итоге все члены нашей колонии, одни раньше, другие позже, очутились в Асунсионе. Здесь постепенно все устроились на службу, а если кое-кому и пришлось заниматься физическим трудом, то это длилось недолго.

Когда в столицу прибыла первая партия беглецов, к которой принадлежал и я, мы сразу сделали визит Беляеву. Казалось, наше появление его не очень удивило.

– А, очередные жертвы генерала Беляева! – воскликнул он, стараясь напустить на себя строгость, – Ну, рассказывайте, почему сбежали из колонии?

Мы в общих чертах изложили ему положение дел и причины развала нашего колхоза.

– Эх вы, малодушные! Не хватило терпения дождаться результатов труда, начатого с таким успехом! Ожидали, что вам сразу же посыпятся в рот золотые яблоки! Что же вы теперь думаете делать?

– Прежде всего хотим подыскать недорогую квартиру, чтобы по-возможности поселиться вместе, затем надо получить в полиции удостоверения личности, а после будем искать службу.

– Трудновато будет и с квартирой, и со службой, но не унывайте, все, в конце концов, обойдется, и, по мере возможности, я вам помогу.

И действительно, генерал раздобыл нам квартиру, выхлопотал необходимые документы, а потом многим помог устроиться на службу. Правда, в большинстве случаев это были небольшие должности в различных министерствах, с грошовым жалованьем, но при парагвайской дешевизне прожить на него все таки было можно, а постепенно все устраивались лучше. Несколько человек из нашей группы позже были приняты офицерами в армию и с годами все дослужились до высоких чинов. Из остальных, насколько я знаю, в итоге тоже никто не пожалел о том, что покинул Европу.

Лично я, пробыв в Асунсионе около года, переселился в Аргентину, где получил место инженера по своей специальности.

Эпилог

Приток русских колонистов в Парагвай давно прекратился, условия там за истекшие десятилетия тоже значительно изменились, поэтому мои очерки сегодня имеют скорее историческое значение, чем информативное.

Но все же некоторые читатели могут меня спросить; типичен ли наш случай для Парагвая и может ли там успешно развиваться колонизация?

На последнее сама жизнь уже давно ответила утвердительно. Многие русские колонии, зародившиеся одновременно с нашей, пережив неизбежные невзгоды первых лет, прочно стали на ноги и достигли относительного благосостояния. Но следует добавить, что эти колонии были основаны крестьянами, тогда как все составившиеся из городских элементов почти сразу зачахли.

Главная причина этого заключается не в отсутствии у горожан агрокультурных знаний или крестьянской трудоспособности, а в том, что у них не было той высшей формы настойчивости, которая порождается только безвыходным положением. Среди людей городских профессий, взявшихся в Парагвае за земледелие, было немало таких, которые не боялись никакого труда и работали ничуть не хуже крестьян. С другой стороны, у многих природных земледельцев в парагвайских условиях опускались руки и они впадали в подлинное отчаянье. Но проходило два-три года – стойкий горожанин бросал свою чакру и уезжал в Асунсион, а «шаткий» крестьянин оставался на месте и налаживал недурное хозяйство.

Причина этого проста: когда на горожанина посыпались неудачи или его одолела тоска, он вспомнил, что у него есть в запасе какая-то городская специальность, которая может избавить от всех «прелестей» кампы. У крестьянина такой возможности не было. Отрыв от земли означал для него крушение всего искони привычного жизненного уклада, а потому он волей-неволей должен был стиснуть зубы и перетерпеть. Это терпение и приводило его к победе.

Из колонистов городского типа, наша группа, безусловно, имела больше шансов на успех, чем все остальные: она была отлично экипирована, достаточно обеспечена деньгами, а ее людской состав был однороден, дисциплинирован и качественно хорош. И если бы нашей общей судьбой и кассой не распоряжался человек, ничего не смысливший ни в хозяйстве, ни в вопросах администрации, но в то же время безгранично самоуверенный, – судьба колонии могла сложиться совершенно иначе. Особенно если бы мы сделали ставку на скотоводство, которое в нашем районе обещало неизмеримо больше того, что могло дать земледелие.

Но все это осталось в далеком прошлом и очень многие участники описанных здесь событий уже совершили свой последний путь в асунсионском трамвае… А те, которые еще живы, вероятно как я, вспоминают пережитое без особой горечи.

У костра

 
Мы сидим у костра, а вокруг молчаливая ночь;
Искры с треском взлетают и быстро уносятся прочь.
Я на реку гляжу, – за рекою горят светляки
И обрызгана золотом гладь этой тихой реки.
Тянет сыростью с полных загадки и жути болот,
Там живут лихорадки и нечисть лесная живет.
Черный лес подступил и сковал очертанья полян
Тянет к нам свои цепкие, длинные руки лиан.
Над водой потянулся чуть видимый, призрачный пар,
Кони жмутся к огню, – за рекою не спит ягуар.
Он, державный хозяин, гроза этих темных ночей,
Здесь впервые увидел сегодня костер и людей.
И ощерившись злобно, и гневно хвостом шевеля,
Он глядел через реку на желтые блики огня.
В нем тревога клубилась и сделалось страшно ему,
И ушел он понуро в лесную, привычную тьму.
Мы сидим у костра и такой в его треске уют!
Эту радость лесную не многие ныне поймут:
Для чего в городах им костры, когда есть фонари?
Кто ж счастливей – они, иль живущие здесь дикари?
Мне сегодня и думать над этим вопросом невмочь…
Я беру карабин и стреляю в волшебницу-ночь.
Может быть и удобней костра городской наш фонарь,
Но сегодня я счастлив: я пьяный, свободный дикарь!
 

На кампе

 
После жаркого летнего дня
Как желанны вечерние тени!
Изукрасила небо заря,
Кампа в мареве неги и лени.
На багровом экране небес
Неподвижные парятся пальмы
А за ними – темнеющий лес
И лагуны, блестящие сталью.
Тишина. Лишь туда, где светлей,
Где пылает заря золотая,
С легким криком над синью полей
Пламенея летят попугаи.
Изнуренная зноем трава
Шелестит у коня под ногами,
И вещает седая сова,
Что так было и будет веками…
И беспечно, бездумно я рад,
Ни дороги, ни цели не зная,
Ехать, ехать вперед наугад
По безлюдным степям Парагвая.
 

Тропическая ночь

 
Налитый тайной первозданною
Лес обступил меня кругом
И змеями повис лианными
Над затухающим костром.
И чар природы экзотической
Не разорвать, не превозмочь…
Пьянясь отравою тропической,
Благословляю эту ночь.
И жизнь не кажется напрасною,
И боль утрат не так остра.
Когда горит в зените ясное
Созвездье Южного Креста.
Когда с лесными отголосками
Я звоны струн сердечных слил,
Когда в реке играет всплесками
Шальной от счастья крокодил.
И зыбится в воде сверкающий
Луной осеребренный круг,
И что-то шепчет примиряюще
Одевший берега бамбук.
А явь сплетается со сказкою,
Откуда Ты, тропой чудес.
Спешишь с любовью и опаскою
Ко мне, сквозь этот дикий лес.
И подойдешь к костру, свободная
От всех общественных цепей,
Чтоб приобщиться к первородному
Простому счастью дикарей.
 

1972