Текст книги "По следам конквистадоров"

Автор книги: Михаил Каратеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Сколько мы этих коров не гнали и не били, они лезли к нам все настойчивей и в возрастающем количестве. Дошло до того, что поминутно приходилось выгонять целое стадо, голов по пятнадцать-двадцать. В этом обыкновенно принимало участие много народу, пешего и конного, так что получалось нечто похожее на парфорсную охоту. Вначале мы действовали исключительно палками, затем по коровам стали стрелять дробью, сначала мелкой, а под конец чуть ли не картечью. Каждый житель колонии ненавидел коров лютой ненавистью, но она оставалась бессильной.

Разумеется, так обстояло дело в местах, лишенных пастбища. Там, где оно было, на потравы никто особенно не жаловался – они случались, но такого злостного характера не носили.

Эстансия Бонси

Скотоводческая эстансия, принадлежавшая помещику Бонси, находилась в десяти верстах от нашей колонии и мы с нею имели тесные связи, как торговые, так и дружеские. Там покупали мы лошадей, волов и некоторые строительные материалы, оттуда получали молоко и мясо.

Ее владелец, уже пожилой, но очень подвижный и добродушный человек, по крови был итальянцем. Его родители эмигрировали в Парагвай когда он был еще мальчиком. Семья была бедная и ему пришлось начинать свой жизненный путь с должности приказчика в каком-то маленьком провинциальном магазине. Однако, как большинство итальянцев, он был сообразителен, энергичен и трудолюбив, что и сделало его к пятидесяти годам богатым человеком. Помимо эстансий, он имел отличный дом в Концепсионе, где большую часть года проживала его семья.

Несмотря на громадную разницу в имущественном положении, к нам он относился как к равным, охотно бывал в колонии на всех праздниках, часто приглашал нас и к себе, принимая с редким радушием. Помню, как-то я встретился с ним в Концепсионе, он обрадовался мне прямо как родному сыну. Узнав, что я приехал по делам, он попросил подождать его в отеле, явился туда через четверть часа на своем автомобиле и, несмотря на все мои протесты, целый день возил, куда было нужно, хотя все эти места были сосредоточены на пятачке. Потом прокатил меня по окрестностям, привез к себе домой, познакомил с семьей и отпустил только после великолепного ужина.

Как-то раз, когда он приезжал в колонию, я ему сказал, что хочу купить для жены спокойную верховую лошадь.

– Завтра один из моих людей пригонит с десяток подходящих, – ответил Бонси. – Ту, которую выберете, оставьте у себя на месяц для пробы. Если она вашей супруге понравится, ее и купите, а нет, найдем другую. Но так или иначе, потом приезжайте ко мне на эстансию и я покажу вам весь свой табун.

Из присланных лошадей одна кобыла нам с женой очень приглянулась, она прекрасно шла под седлом и мы сразу решили остановить свой выбор на ней. Но все же, как было условлено, по прошествии месяца отправились на эстансию. С нами поехали Керманов и Флейшер с невестой.

Пересекши Красную Кампу и миновав ворота поместья, мы километра три проехали по тенистой аллее, справа и слева от которой расстилались необозримые пастбища, и наконец очутились на широком как площадь дворе, где, вопреки ожиданиям, увидели не парагвайское бунгало, а великолепную барскую усадьбу, которая не посрамила бы и богатого европейского имения. Возле ворот, в тени большого дерева, несколько гаучо сосали терере. При нашем появлении один из них сейчас же отправился известить хозяина, который минуту спустя был уже подле нас, и радушно приветствуя, помогал дамам спуститься с седел.

Большой и комфортабельный дом, крытый черепицей, с трех сторон был окружен тенистым садом. Мы вошли на огромный балкон с паркетным полом, более похожий на празднично убранный зал. Тут было прохладно, солнечные лучи не проникали сквозь густую зелень цветущих растений, со всех сторон оплетавших террасу; они всюду стояли в кадках, гирляндами струились и сверху, из подвешенных к потолку корзин и вазонов. Посредине стоял резной обеденный стол и такие же стулья, несколько удобных кресел дополняли убранство.

Усадив всех на балконе, хозяин приказал своим людям расседлать и выпустить на пастбище наших коней, а затем, извинившись, оставил нас на короткое время одних. Оглядываясь по сторонам, я мысленно отмечал то одну, то другую деталь обстановки. Она наглядно показывала, что при наличии некоторых средств и деловых способностей, и здесь можно было устроиться уютно и удобно. Скотоводство открывало к этому прямой и торный путь, который мы сами себе по недомыслию закрыли, избрав иной, тяжелый и бесперспективный…

Из этих нерадостных размышлений меня вывело появление хозяев. Жена Бонси, еще довольно молодая и интересная дама, была мила и приветлива. Около нее вертелся хорошенький трехлетний мальчуган, глядя на его белокурые волосы и голубые глаза нетрудно было догадаться, что это любимец и гордость родителей.

– Какой прелестный малыш! – воскликнул Керманов, желая им польстить, – А как его завут?

– Пабло, – ответил Бонси. – Впрочем нет, кажется Артур…

– Рауль, – с легким упреком в голосе поправила хозяйка.

– Ах, да, конечно, Рауль, – обрадовался отец. – Трудно, знаете, всех запомнить. Я ведь женат второй раз и у меня их восемнадцать, не считая умерших. Двое старших уже на войне. А этого мы дома всегда называем Тото, вот я и забыл его настоящее имя.

Тем временем прислуга накрыла стол, и был подан обильный завтрак, а после него кофе с ликером. Основательно закусив, мы, по предложению хозяина, отправились осматривать усадьбу.

Все тут было сделано основательно, продуманно и рационально. Во дворе находился широкий колодец, из которого вода, при помощи ветровой тяги, накачивалась в огромный бак, стоявший на деревянной башне, а оттуда по трубам шла в жилые помещения. Птичий двор, в котором помещались сотни породистых кур, был сделан на бетонной основе, а с боков и сверху защищен прочной металлической сеткой, ни одно хищное животное крупнее мыши не могло бы туда проникнуть. По другую сторону двора тянулись постройки и навесы служебного характера, а поодаль виднелась целая система обширных загонов для скота, с очень высокими бревенчатыми стенами, что живо напоминало старинные деревянные крепости.

Подозвав своего капатаса[16]16
  Капатас – надсмотрщик на плантации, старшина пеонов (прим. верстальщика).


[Закрыть], Бонси распорядился пригнать с кампы лошадей. Несколько гаучо сейчас же вскочили на стоявших у коновязи оседланных коней и галопом скрылись за воротами. Еще двоим хозяин вполголоса отдал какие-то особые приказания. Выслушав их, они взяли топоры, пилы и веревку, после чего пешком отправились к лесу, тянувшемуся по берегу Ипанэ, в полутора километрах от усадьбы. Часа через два они возвратились, неся на плечах кусок довольно толстого древесного ствола. В его дупле был улей диких пчел, которых Бонси велел разыскать и принести, чтобы после обеда угостить нас сотовым медом.

Вскоре мы заметили на кампе приближающийся конный табун, голов полтораста, и по указанию хозяина заняли места на стене одного из загонов. Через несколько минут в его открытые ворота хлынула лавина разномастных лошадей, среди которых не было только вороных – их я вообще в Парагвае не видел.

Коневодством Бонси не занимался, он разводил только мясной рогатый скот, а лошадей держал главным образом для обслуживания своих стад, и потому среди них не было особенно выдающихся по качествам. Ловко действуя бичами, гаучо прогоняли их мимо нас небольшими группами и поодиночке, что дало возможность хорошо осмотреть всех. В результате я решил оставить себе кобылу, выбранную раньше и, поблагодарив хозяина, мы спустились со стены.

После превосходного обеда и традиционной сиесты, нам подали оседланных коней и мы, в сопровождении хозяина и хозяйки и целой свиты из гаучо, отправились в объезд эстансии.

В продолжении нескольких часов мы ехали по бесконечным пастбищам, которые перемежались небольшими рощами, живописными лагунами и рассыпанными по кампе пальмами. В зеленом море травы пели цикады, поодаль стадами и в одиночку бродили разноцветные коровы, а между ними степенно вышагивали южно-американские страусы – «ньянду». Нигде не было видно ни людей, ни чего-либо созданного их руками, и дремотную тишину лишь изредка нарушали пронзительные крики птицы терутера[17]17
  Терутера – очень крикливая птица, похожая на европейского чибиса.


[Закрыть]. Все это создавало впечатление какого-то особого, прекрасного в своей изоляции и щедрого мира, так не похожего на нашу мертворожденную и сутолочную «Надежду».

Уже на закате солнца мы доехали до изолятора – это был особый загон и отгороженное пастбище для больных коров, – и отсюда, отдохнув немного, повернули обратно. Над нами пылало медно-багровое небо, опушка леса, недалеко от которой мы теперь ехали, постепенно наливалась темной синевой; отдаленно стоявшие пальмы, теряя свои свежие краски, обращались в грациозные силуэты и совсем близко над землей, как бы метя ее своими фазаньими хвостами, тянули к лесу громадные, пунцовые с голубым, попугаи ара.

– Сколько же у вас тут земли? – спросил я ехавшего рядом Бонси.

– Двенадцать квадратных легв[18]18
  Двенадцать кв. легв – это 300 кв. километров или 30 000 гектаров.


[Закрыть], – скромно ответил он. – Но это чужая эстансия, а моя собственная находится на пятьдесят километров дальше. Она невелика, всего 18 000 гектаров, и я там держу только небольшую часть своего скота. А все, что вы сегодня видели, я арендую. Здесь гораздо удобней: ближе к городу есть река, большой дом и вполне благоустроенная усадьба. Кроме того, помимо пастбищ, тут в моем распоряжении около десяти тысяч гектаров хорошего леса, который я, по арендному договору, могу вырубать и эксплуатировать в свою пользу без всякой дополнительной платы, это отчасти окупает аренду.

– И сколько же вы платите за всю эту благодать?

– Тридцать тысяч пезо в год. Конечно, это дороговато, особенно теперь, когда часть моего скота реквизируют для нужд фронта. Но что поделаешь, жизнь сейчас всюду дорожает.

Признаюсь, что дальнейшие объяснения нашего хозяина я слушал не очень внимательно, мысленно углубившись в вычисления.

Тридцать тысяч пезо, это приблизительно полторы тысячи франков. Иными словами, 125 франков в месяц за великолепную усадьбу, 20 000 десятин превосходного пастбища и 10 000 десятин нетронутого топором леса с правом вырубать и продавать его в свою пользу… И это называется тут дороговато!

Вероятно Бонси не поверил бы мне, если бы я отважился ему сказать, что за свою единственную комнату-мансарду в Брюсселе, не меблированную и с окном, похожим на пароходный иллюминатор, я платил в месяц на пятнадцать франков дороже, чем он за все это княжество.

Михей

Этим новым персонажем наша колония пополнилась еще в агрономической школе, куда его однажды утром привел на веревочке мальчишка-парагваец. Это был маленький коати (южно-американский енот) – пушистый рыжевато-серый зверек, с поперечными черными полосами и с длинным, мохнатым хвостом.

Если бы не вытянутый вперед, острый и, как позже выяснилось, чрезвычайно любознательный нос, морда у него была бы совсем медвежья: такой же формы уши, такие же маленькие и умные глаза, и что-то распологающе-добродушное во всем облике. Близкое родство с медведями выдавали и некоторые его ухватки, косолапая поступь, а главное передние лапы, которыми он, впрочем, умел пользоваться несравненно лучше, чем его более крупные медвежьи сородичи.

Ему было не больше двух месяцев от роду и величиной он еще не превышал хорька. Зверек был забавен, хлопотливо-деловит и держался с таким неподражаемым достоинством, что в два счета покорил все дамские и детские сердца. Да и мое, признаться, растаяло.

– Продаешь? – спросил я мальчишку. Вопрос, собственно, был излишним: в Парагвае тогда продавалось все, на что находился покупатель. После недолгого торга сделка состоялась и Михей перешел в мою полную собственность. Правда, крещение он получил дня через три: кто-то обозвал его Михеем и кличка сразу прилипла. Не берусь объяснить почему, но она к нему очень подходила.

Для начала знакомства я предложил ему банан. Проворно выхватив его из моих рук. Михей отбежал в сторону, сел на задние лапы, передними очистил плод по всем правилам хорошего тона и съел его, а затем, подумав немного, съел и кожуру. Такое невежество он позволил себе единственный раз в жизни, только потому, что был еще ребенком, страшно изголодался и очевидно думал, что моя щедрость этим бананом ограничится. Но он ошибся: ему дали хлеба, мяса, фруктов, словом всего, чем сами были богаты. Михей ни от чего не отказывался и ел до тех пор, пока живот у него не раздулся, как футбольный мяч. Первый раз в жизни он был совершенно сыт и это ощущение привело его в состояние полнейшего блаженства. Я решил сделать опыт и спустил его с привязи.

Поняв что он свободен, Михей прежде всего направился к колодцу и напился из стоявшего возле него ведра. Заметив тут же кусок мыла, он важно уселся, взял его в передние лапы и, поставив трубой свой пышный хвост, тщательно его намылил. Эту операцию он неизменно повторял и в будущем, всякий раз, когда ему в лапы попадало мыло. Тут кроется какая-то еще не разгаданная человеком тайна природы: все коати, добравшись до куска мыла, немедленно намыливают себе хвосты, с таким уверенным видом, словно им доподлинно известно, что мыло создано специально для этого.

Покончив с обработкой хвоста, Михей минут пять слонялся по двору, а потом не торопясь двинулся к опушке леса. Полагая, что он хочет удрать, я и еще двое присутствовавших кинулись за ним. Менее всего помышлявший о бегстве, но испуганный внезапной погоней, Михей с ловкостью белки взлетел на первое попавшееся деревцо. При наших попытках снять его оттуда, он, пользуясь природными ресурсами, необычайно метко отстреливался. Обтирая пострадавшие головы, мы благоразумно отступили и выждав когда Михей израсходует все патроны, с дерева его все-таки сняли.

После этого он снова был посажен на веревку, конец которой прикрепили к ножке стола, под жилым навесом. Однако зверь оказался настолько предприимчивым, что к вечеру вся группа возопила: каждого проходящего мимо, он, играя, хватал за ноги, кроме того, поминутно взбирался на стол, подвергая строжайшему исследованию и беспощадной порче все, до чего мог добраться. Пришлось перевести его под ближайшее дерево, в будку, сделанную из ящика. Немедленно забравшись туда, Михей свернулся калачиком и заснул. В жаркие часы он предпочитал спать на крыше своей хаты.

Вскоре Михей совершенно обрусел и даже сделался шовинистом: инородного духа он не выносил и парагвайцам приближаться к нему было опасно. Впрочем и русских он не всех жаловал и великолепно запомнив, кто его в детстве дразнил, впоследствии не упускал случая свести старые счеты. Он обладал совершенно исключительной храбростью и даже, будучи еще маленьким, смело наскакивал на любое приблизившееся к нему животное. При этом он громко свистел (боевой клич его племени), шерсть на нем становилась дыбом, хвост раздувался щеткой, а глаза сверкали как раскаленные угли. И как это ни странно, его боялись и уважали все наши собаки, лошади, свиньи и прочая живность, за исключением цесарок, очевидно полагавшихся на свою численность. Когда они, нагнув головы, начинали сомкнутым строем наступать, Михей сначала грозно пыжился и свистел, потом храбрость его покидала и он стремглав вскакивал на дерево, откуда уже принимался ругать странных птиц последними словами. Впрочем, когда он вырос, ему не то что цесарки, а сам черт сделался не брат.

Спокойная жизнь и обильные харчи к концу года превратили Михея в крупного зверя. Самые рослые экземпляры коати, которых я видел в зоологических садах, казались по сравнению с ним жалкими дегенератами. Когтями и зубами его Бог не обидел и своими острыми, почти волчьими клыками он владел превосходно. Из русских он никого и никогда не трогал, если его не трогали, но и обиды не спускал никому. Исключениями были только я, моя семья и двое-трое избранных, к которым он благоволил. За некоторые его похождения мне иной раз приходилось ударить его раз-другой по морде, причем он не думал огрызаться, тогда как всякий другой дорого заплатил бы за каждую оплеуху.

Как я уже говорил, он не выносил парагвайцев и однажды так укусил соседку, рискнувшую на его глазах войти под один из наших навесов, что ей пришлось несколько дней пролежать в постели. Вообще сторож он был идеальный и привязав его возле жилья, можно было не сомневаться, что никто посторонний туда допущен не будет.

Беда была в том, что Михей хорошо научился стаскивать через голову ошейник и таким образом мог освободиться от привязи когда ему вздумается. Он этим не злоупотреблял, а о бегстве из колонии и не думал, так как жилось ему в ней вольготно.

Помимо привязанности к хозяевам, в жизни им руководили два одинаково сильных чувства: любопытство и чревоугодие. Если, освободившись от ошейника, Михей решал отдать предпочтение второй страстишке, то прекрасно зная в каких углах сидят на яйцах куры, он прямиком отправлялся к одному из гнезд, вышибал из него наседку и с изумительным проворством начинал выпивать яйца. Излишне, конечно, говорить, что за это я его по головке не гладил. Если же Михей бывал сыт, то забравшись под чей-нибудь навес, он принимался шарить по всем закоулкам и открывать попавшиеся ему коробки, баночки и пакеты. На особом подозрении он почему-то держал семью нашего завхоза Раппа и при всяком удобном случае норовил нагрянуть к нему с обыском. Особенно не любил его жену, которая всячески старалась снискать его симпатию, но тщетно: при ее приближении Михей всегда начинал волноваться и предостерегающе посвистывать.

Побаивались Михея и некоторые другие члены колонии, у которых по отношению к нему совесть была не совсем чиста, не говоря уж о том, что всюду есть ущербные люди, не упускающие случая сделать зло и человеку, и животному. Против Михея они повели агитацию, нашептывая начальству, что он опасен, никому не дает проходу, может загрызть кого-нибудь из детей и т. п. Последнее было особенно злостной напраслиной: детвору Михей очень любил, охотно играл с нею и никогда не обижал.

Керманов к Михею в общем благоволил, но все же в конце концов поддался этим наговорам и поставил мне условие: или убрать зверя из колонии, или привязать его так, чтобы он не мог освободиться. Последнее оказалось невозможным. Через неделю после этого разговора Михей, которому показалось, что жена завхоза его дразнит, стащил с себя ошейник и жестоко ее искусал. Последовало новое вмешательство Керманова и ультиматум: немедленно спровадить преступника куда угодно, или он будет застрелен.

Делать было нечего. Посадив Михея в ящик, чтобы он не видел дороги, я оседлал коня и отвез его верст на пять, в самый дремучий лес, отнес еще шагов на двести от просеки и открыл крышку.

– Ну, Михейка, – сказал я, – возвращайся, брат, в первобытное состояние!

Но Михей не желал вылезать из ящика. Когда я вытащил его оттуда насильно, он сел у моих ног и тихонько повизгивая не двинулся с места. Я попробовал уйти, но он сейчас же побежал за мною. Мне стыдно было смотреть ему в глаза. Вынув револьвер, я дал несколько выстрелов в воздух. Михей испуганно свистнул и мигом взметнулся на ближайшее дерево. Не оборачиваясь и чувствуя себя подлецом, я выбежал на дорожку, вскочил на коня и кружным путем возвратился домой.

На Михея мы не смотрели как на домашнее животное: это был член семьи, верный и преданный друг, он был сердцем чище и честнее всех окружающих. Поэтому вернулся я в крайне подавленном настроении, презирая себя за то, что уступил Керманову, хотя и понимал, что он тоже по-своему прав.

– Вот увидишь, он возвратится, – утешала меня жена. Я и сам на это в душе надеялся, но уже наступила ночь, а Михея не было.

Наконец с верхней нашей чакры, часов в десять, прибежал запыхавшийся Флейшер.

– Пришел Михей, – сообщил он, – Голодный как волк, сразу же схватился за чью-то тарелку с едой, а когда попробовали отнимать, оскалился и зарычал. Чистяков, который его особенно ненавидит, снял было с гвоздя ружье, но Михей, не будь дурак, мигом дал тягу! Идем скорее искать его, а то какой-нибудь гад и в самом деле пристрелить может.

На средней чакре мы застали всех на ногах. Михей, оказывается, только что побывал и тут. Проворно разогнав собак, которым за минуту до этого дали миску объедков, он наскоро поел и убежал.

Едва я сделал несколько шагов в указанном мне направлении, как выскочивший из кустов Михей был уже у меня на плече. Он буквально обезумел от радости. Обхватив мою шею лапами, он весь трясся, лизал мне лицо и голову, что-то посвистывал в ухо… Я принес его к будке и посадил на цепь, но едва лишь пробовал отойти, он устраивал форменную истерику. До двух часов ночи я просидел с ним у будки, прежде чем он успокоился и отпустил меня спать.

Утром я категорически заявил Керманову, что с Михеем не расстанусь и лучше сам уйду из колонии. Но до этого не дошло: диктатор был растроган преданностью животного и сменил гнев на милость. Не настаивала на его изгнании и мадам Рапп, так что для Михея все окончилось благополучно. Но урок пошел ему на пользу: казалось, он понял в чем дело и больше никого не кусал.

Позже, когда настал день моего отъезда из колонии, нам пришлось расстаться. Невозможно было везти с собой зверя в Асунсион, а потом за границу, и я отдал его семье Приваловых, принадлежавших к числу и моих, и его друзей. Вскоре Михей вместе с ними переселился в село Велен, где прожил около года.

Погубило его умение снимать ошейник: во время одной из таких прогулок, какой-то парагваец принял его за дикого и застрелил.